У нашей группы было название, дурацкая аббревиатура «Антиглимбш», где «антигл» — «антигруппа любителей», а «имбш» — «имени Бертольда Швар-
ца»4. С этой группой мы сделали мой первый в жизни радикальный перформанс, он состоялся на выставке в ЦДХ. В ней негласно принимал участие Пригов: там была его инсталляция «Сантехники», которая состояла из смоделированных из ДСП двух комнат и туалета, в котором находились два унитаза и стояли манекены-сантехники. Все было обклеено газетами с классическими приговскими, набитыми через трафарет, логотипами. Мы пришли на вернисаж выпить вина и тут панк сказал, что сейчас обосрется, стал искать туалет. Я увидел эту инсталляцию и сказал ему, что не надо идти в туалет — вон там на унитаз можно сесть. Поскольку унитазов было два, я тут же уговорил одного из солдат сделать то же самое — они сняли штаны, сели на унитазы и стали срать.
Было очень много людей, фотографов. Это действо увидела вахтерша, сказала, чтобы уходили.
Я начал говорить ей, но громко, чтобы все слышали, что они не уйдут, ведь это искусство, перформанс, это мои актеры, которые выполняют мою задачу, поставленную мной как режиссером. Я был очень наглый, не растерялся, удивлялся, что она не понимает, что это и есть радикальное искусство, что мы группа художников-анархистов, которые блюют на буржуазные ценности, показывают, что они ничего не стоят, и если тут поставили унитаз, то мы будем срать туда. Вахтерша вызвала охранников, которые моих несчастных перформеров просто стащили с унитазов силой. Я кричал, что мне Пригов разрешил (его самого в этот момент не было). Нас поволокли по ступеньках вниз, при этом мы кричали, визжали, производили как можно больше шума. Панк и солдат были обо-сраны, с неподтертыми задницами и спущенными штанами.
Поскольку мы делали акции каждый день, то и на следующий опять пришли на крыльцо. Мы нашли на
помойке старые носилки скорой помощи, кроме того у нас были огнетушитель, бензин, зажигалка и простыня — все это мы принесли с собой. Панк лег на носилки, его накрыли простыней, облили бензином на глазах у людей, зажгли зажигалку и предлагали всем, кто поднимался в ЦДХ, поджечь его. Никто из проходящих не пытался меня остановить. Эта ступенька была безумной территорией, как дворик церкви, на котором обычно выступали юродивые, промежуток между профанным и сакральным, нейтральная зона, на которой по странной причине было можно все.
Последней на этой волне стала акция на Манежной площади летом 1991 года. Там был грандиозный митинг: собрались коммунисты, Зюганов, Жириновский, тысячи человек. Мне пришла в голову мысль с одной из наших речевой «Ешьте газовых червей!» сделать внутри альтернативу. Мы организовали панков из Трубы, с Гоголей, от Твери (на сленге это кафе называлось не «Тверь», а «Тварь»), с Арбата — всего человек сорок. Все дружно стали выкрикивать безумие про газовых червей, завелись, у меня даже сел голос — мы перекричали агитаторов Жириновского, которые говорили в мегафон. Все это снимало огромное количество журналистов, мы надеялись на резонанс, но нас не показали.
Все акции были инспирированы моим состоянием, концентратом всего на свете — суицидальных идей, депрессии, голода, отвращения к миру, ненависти к буржуям или просто людям, которые могут себе купить горячий обед. Я чувствовал себя деклассированным элементом, практически превратился в бомжа, который занимается «искусством». Бомжи часто вытворяют подобное, поэтому состояние этих людей мне понятно: когда ты переходишь определенную границу, ты способен на все — исчезает страх, стеснение, неудобство по отношению к окружающим. В то время я уже планировал сделать «Распятие»: в саду возле ЦДХ одна из скульптур была выполнена в форме самолета-креста, она казалась мне идеальное для акции. Оказалось, что влезть туда без лестницы
невозможно, довольно высоко — я пытался, но не получилось и я бросил затею.
В какой-то момент солдаты уехали домой, за панком в Москву приехали родители и группа исчезла.
Я остался один, но мог еще ночевать в этой коморке.
1990-1995, Москва.
Знакомство с московской арт-тусовкой
Был 1992 год, я остался один, мне было невмоготу, уже совсем подыхал с голода, но до этого мы как раз успели познакомиться с Толей Осмоловским и Григорием Гусаровым. Первым нас обнаружил Гусаров: он прочел заметку в «Московском комсомольце»5 про авангардистов у ЦДХ, пришел и увидел, как мы делаел тот самый безумный перформанс с носилками и зажигалкой. Ему все это жутко понравилось, мы долго говорили, он выделывался, рассказывал про международно-известную группу «Э.Т.И.», «Хуй на Красной площади», «Тихий парад» и другие акции.
На следующий день он привел Толика. Тогда мы уже делали другую акцию: панк стоял вверх ногами, привязанный к какой-то скульптуре из современных дурацких, что стояли в саду ЦДХ. Я поливал его украденной из магазина пеной для бритья, из пены что-то мастерил, размазывал ее по одежде, лицу, конструировал из него нечто. Мы с Толиком поговорили, он пригласил меня одного, уже без группы, к себе в гости — я пришел через несколько дней. Мы очень долго разговаривали, я у него остался ночевать, на сле-
дующий день появился Дима Пименов, который тогда только вышел из психушки. Толик мне показывал «РРР»6, рассказывал обо всех своих акциях — меня это чудовищно впечатлило. Я понял, что очень многого не знаю, передо мной открылась бездна информации, которую я должен был освоить в короткие сроки.
Толик дал мне работу Делёза и Гватгари, которая на тогдашнем сленге называлась «Шизоанализ», потом были Барт с пометками Пименова на полях, Фуко, Лукач и многое другое. Я принялся штудировать, насколько мог голодный и мерзнущий человек впитывать в себя довольно сложную информацию. Для меня это было жизненно важно: я должен был нагнать, чтобы понимать, что такое современное искусство на самом деле, освоить его фундамент. Тогда же мне в руки попал первый русскоязычный номер Flash Art. Я им зачитывался, там было жутко впечатлившее меня интервью с Уорхолом, где корреспондент задавал очень сложные длинные вопросы, а художник отвечал кратко «да», «нет» или «не знаю».
После знакомства с Толей и Пименовым у моей группы была акция, в которой принимал участие один из участников «Тихого парада» — анархист Макс Кучинский. Я придумал приходить в магазин самообслуживания и брать нагло без денег все, что понравится, утверждая, что в мире перепроизводства ничто ничего не стоит. Мы подходили к кассе и кричали: «Люди, не платите деньги! Продукты принадлежат народу!» Нас выгоняли, но смотрели с открытыми ртами, не вызывая милиции.
У Толика в то время была мастерская на Чистых прудах, где хранились его работы. Это была большая коммуналка, которой заведовала некая Юля. Там не было жильцов, кроме нее: она жила в своей комнате, а остальной этаж сдавала. Одну комнату занимал
Константин Звездочётов, но он не появлялся долгое время. Толик тоже практически не появлялся, но вписал меня туда; ночевать там было нельзя, но я все равно тайком оставался. Так на целом этаже обитал я, Юлин пес и сама Юля, туда же приходили ко мне в гости всякие люди — я познакомился уже к тому времени с Сэнди Ревизоровым и Сашей Зубаржуком. Все комнаты были открыты — в них ничего ценного не было — и на кухне были варенье и чай. В то время я так и питался: крал у Юли варенье и чай, покупал батон, жарил его на Юлином подсолнечном масле.
В эти времена мы ходили по мастерским художников — к Звездочётову, Богдалову, Лигачевскому, в Трёхпрудный переулок7. Я перестроился на совершенно иное восприятие московской художественной ситуации. Я уже знал, что московские концептуалисты — это плохо, воспринимал их как врагов. Я это делал до такой степени искренне, что когда мы пришли с Толей на вернисаж Авдея Тер-Оганьяна и его тогдашней команды и Авдей решил познакомить меня с Юрой Лейдерманом, я в ответ на протянутую руку сказал: «Вам-то, господин Лейдерман, я руки и не подам». Он был чудовищно удивлен, но я вел себя искренне. Позже была лекция Виталия Комара, которую устраивал Иосиф Бакштейн8. Мы пришли туда, Комар рассказывал о работах и в конце, когда надо было задавать вопросы, Толик выкрикнул: «Сколько вам платит ЦРУ?» Стал отвечать Бакштейн, а я ему:
«А ты, свинья, вообще заткнись! Кто ты такой?»
Тот аж поперхнулся — не ожидал, что кто-то может такое сказать. Мы вели себя как полные отморозки по отношению к истеблишменту. Мне тогда уже было стыдно, что я пытался с Файбисовичем познакомиться. Я не только никем не восхищался, но все, кто не входил тогда в «Э.Т.И.», были для меня автоматически маркированы как враги.
Можно сказать, что я, воспринимая московскую ситуацию, был готов принять все то, что вписывалось в мое понимание радикального. Я подписывался под любым вызовом обществу, буржуазии, под всем, что раздражало, шокировало — все это было мне близко и интересно. Я ходил на множество выставок, смотрел, учился, активно занимался живописью. Я рисовал на всем, на чем можно было, ходил по помойкам на ВДНХ, куда выбрасывали из павильонов всякие забавные вещи, которые использовали при создании экспозиций: вывески, открытки, рулоны бумаги, большие черно-белые слайды на стекле. Последние были слегка разбиты, но я их аккуратно обрезал, сделал что-то типа витража в одном из окон.
Все эти работы остались у Юли, так как произошел безумный инцидент. У Ревизорова был день рождения, который он решил отметить в мастерской. Денег ни у кого не было, а Юля к тому же уезжала на две недели. Она, естественно, сказала, чтобы я сматывал удочки, потому что знала, что я там ночую. Онг отобрала у меня ключ, а мне некуда было идти. Накануне отъезда нам пришла мысль заколотить меня в шкафу, чтобы я выбрался оттуда ночью, когда Юля уедет, и открыл всем дверь. В результате в шкафу я просидел часов пять, пока Юля собиралась. Бегала ее собачка, которая чуяла меня в шкафу. Не знаю, догадалась Юля или нет, но ничего не сделала, чтобы меня оттуда вытащить. Когда она уехала, я успешно выломал дверь шкафа и обнаружил, что Юля закрыла дверь на замок, который изнутри я открыть не могу. Ревизоров, Зубаржук и компания уже стояли под окном и орали мне, а я им, что не могу открыть.