Мне очень нравился Дима Гутов, с ним меня познакомил Толик на большой выставке в ЦДХ с его участием. У Гутова были большие холсты с перерисованными в гиперреалистической манере обложками пластинок. Сами обложки были довольно мини-малистичными: несколько черточек, круги, надпись «Мелодия» и эмблема этой фирмы грамзаписи. Однако Гутов вместо названия альбома (допустим, «Весна») писал «пизда» или «пошел ты на хуй». Издали ты видел обычную пластинку с привычным шрифтом, она казалась невинной надписью, в подходил — и видел совсем другое. Я не знал работ концептуалистов, был не в курсе, что у Ильи Кабакова есть похожее (например, слово «хуй», загримированное какими-то листочками, как в детских прописях), поэтому для меня это было откровением. Гутов мне показался суперинтеллектуалом, говорящим довольно сложным языком, я не мог поддерживать беседу на аналогичном языке, что меня пугало, и я не хотел демонстрировать этого, поэтому больше слушал.
1990-1995, Москва.
Знакомство с Александром Бренером
Первым с Бренером познакомился Толик, когда тот прибыл из Израиля. Он жил в гостинице «Минск», в малюсеньком номерке без окон, который выглядел как дворницкая. Пришли мы с Толей, а Пименов уже находился в номере. Я увидел перевернутую постель, раскиданные книжки, популярный комикс про мышей, где мыши — евреи, а коты — нацисты, и Пименова за малюсеньким столиком, читающего какую-то книжку. Бренер по своей неизгладимой привычке стал произносить какие-то фразы, которые пронес по жизни. Многие их цитировали, действительно принимая за его настоящую реакцию. Однако я, когда стал с ним близко общаться, понял, что все эти фразы — не более чем маска, надеваемая, когда ему нечего сказать или он смущается. Например: «Фрэнсис Пикабиа — ахуи-тельный художник, ахуи-и-и-ительный, правда ведь Пикабиа — ахуительный?» И когда я говорил, что да, наверное, он отвечал: «Да нет, ну он ахуительный художник», — разговор протекал в таком духе. Потом он выкидывал какие-то фамилии и имена, рассуждал, что вот этот хороший, этот плохой, начинал рассказывать о своем израильском периоде.
Поскольку Бренер — литератор-фантазер, то, что он тогда рассказывал, должно было автоматически произвести на нас впечатление и вызвать уважение.
Он старался, работал на имя, рассказывал безумные истории о том, как он разъезжал по ночам на дорогих спортивных автомобилях, брал в долг у огромного количества людей и не отдавал, кутил в дорогих ресторанах, развлекался с шикарными женщинами. Он показывал черно-белые порнофотографии, которые вытаскивал из кармана пиджака, и подробно объяснял, кого и как он трахал. Мы сидели, слушали, а он солировал. Пименов пытался вставить что-то типа: «Как же революция? Давай делать революцию!» Тот отвечал: «Да, да, конечно, мы будем делать революцию».
Бренер был самым из нас проворным в получениг информации — он читал по-английски. Его комна-
та была завалена западной периодикой типа Flash Art, Art in America, PARKETT — всем тем, что от нас ускользало или доходило крупицами. Позже выяснилось, что он их достает у Мизиано, из библиотечки «Художественного журнала». Мы имели такую же возможность, как и он, ходить туда, но не ходили. Бренер был более академическим человеком, видимо его израильский опыт подсказывал, что «Художественный журнал» — это не просто периодическое издание об искусстве, но и библиотека. Бренер мог произвести впечатление успешного человека с западным опытом, отсутствие такого опыта нас с Пименовым сильно тяготило, поэтому мы брали пример, стали посещать редакцию, читать журналы. Поскольку тогда я не очень владел иностранными языками, это было скорее листанием картинок. Потом мы все это дружно обсуждали, тогда у меня произошел довольно качественный информационный скачек.
Впоследствии выяснилось, что в Израиле его поддерживал коллекционер концептуализма Михаил Гробман9, который одновременно был редактором русскоязычной израильской газеты, где Бренер печатался в качестве журналиста. Закончился их «роман» так: разочаровавшись в концептуализме как таковом, Бренер решил набить Гробману морду. Это реальная история, рассказанная не Бренером, а третьими лицами. После чего от Бренера все отвернулись, что стало причиной отъезда в Москву. Сам Бренер, конечно, вешал нам лапшу на уши, рассказывал о том, что ездил в Марсель, где какой-то мафиози кормил его с руки виноградом. Звучало все довольно кинематографич-
но, он говорил, что объехал полмира, а в реальности же был только в Израиле. Однако никто из нас не имел опыта заграничной жизни вообще, поэтому нельзя было его поймать на лжи: его рассказы воспринимались на ура, как настоящая западная жизнь.
Буквально через несколько дней оказалось, что Бренер делает выставку в галерее у Марата Гельмана. Гельман был наслышан о том, что Бренер — любимец Гробмана, тот был для него серьезным авторитетом, а про инцидент с дракой Бренер ему, естественно, не рассказал. В качестве доказательства своей крутизны Бренер привез несколько изданных в Израиле книжек. Они были сделаны по-западному и серьезно впечатляли: на обложке одной из них было даже написано, кто и что о ней сказал. Одна из них была в зеленом переплете с суперобложкой, в ней были разные черно-белые порнографические снимки. На обложке значились два автора — некий Тимур Бамбаев и Александр Бренер. Все цитаты, конечно, оказались чистой рекламной пургой, никакой журнал Time о книге ничего не писал. Однако на нас это производило впечатление, так как мы были довольно честные ребята и не привыкли работать с подобным пиаром, нам такое просто в голову не приходило. Вторая книжка представляла собой набор одинакового размера открыток вытянутой формы и разделенных на две части. Одна часть была красной, другая белой — на ней были тексты. В зависимости от объема текста размер красного поля варьировался. Недолго думая, Бренер решил, чтс самое простое — распотрошить эти открытки и выставить их у Гельмана на Якиманке. Он повесил открытки на стену и в красную их часть воткнул одноразовые пластмассовые шприцы, заполнив их наполовину красным красителем. В качестве перформанса Саша читал тексты с открыток — тогда он только присматривался, принюхивался к перформативной форме, был больше поэтом, нежели художником.
1990-1995, Москва.
Проекты Марата Гельмана начала 1990-х
Гельман в то время уже был известным галеристом, одним из немногих, кто имел свое помещение, регулярно делал проекты и имел деньги, чтобы издавать каталоги. Выставлял он всякое говно типа Вадима Фишкина. В 1993 году у него был проект «Ночные орбиты», который для меня оказался неприятным опытом. Проект работал ночью и расположен был не только у Гельмана, но и во всех галереях на Якиманке. Зрителю нужно было ходить с фонариком от одной галереи к другой, высматривать в полутьме идиотские предметы: где-то — рассыпанный песок, где-то — невменяемые фото. Мне запомнился телевизор, накрытый марлей с грубой вышивкой, по которому бежали помехи. В одном из галерейных пространств в качестве аудиообъекта Фишкин додумался использовать СБ-плеер — дорогую редкость для тех лет. Он ничего лучше не придумал, как оставить этот плеер ночью без всякой охраны в пустом зале, подключенным к усилителю и издававшим звуки. Когда я вошел в зал вместе с Ревизоровым, Зубаржуком и еще парой ребят, то тут же громко сказал, какая это глупость выставлять плеер, ведь его могут украсть.
К сожалению, его и правда украли, кто - я не знаю. Кто-то из тех, кто слышал мою фразу, донес о ней Фишкину. Тот подумал, что раз я ее произнес, то я и украл, — что было лишено всякой логики, ведь если бы я действительно решил это сделать, то не стал бы громко никому объявлять. Для Фишкина этот плеер оказался невероятным камнем преткновения, он тут же пошел к Виктору Мизиано, тогдашнему руководителю ЦСИ, жаловаться, заявил ему, что негодяй украл у него плеер и Мизиано должен поехать ко мне и заставить вернуть. Это был первый и последний случай в моей жизни, когда Мизиано персонально посещал меня в моем скромном жилище.
Перед приездом Мизиано мне стал звонить Фишкин и угрожать бандитами, очень грубо и безапелляционно со мной разговаривал, как блатной на понтах,
а не художник. После третьего звонка я ему сказал: «Уважаемый Вадим Фишкин, нанимайте и платите деньги, но знайте, что мои люди приедут к вам бесплатно, это люди из РНЕ» (фашистская организация «Русское национальное единство»). Конечно, это была чистая пурга, на самом деле я не знал опуда никого, но это сработало: Фишкин как еврей сильно испугался, что я связан с фашистами и к нему приедут. Мизиано был парламентером между страшным фашистом Олегом Мавроматги и несчастным еврейским художником Вадимом Фишкиным, которого вот-вот убьют страшные скинхеды.
Мизиано мне позвонил и сказал, что хочет приехать, посмотреть, как я живу. Я был не против и очень хотел произвести впечатление человека, не нуж-даюьцегося в деньгах: купил две бутылки дорогого «Кьянти», какой-то ликер, виски, закуски из валютного магазина - все это буквально на последние деньги. Может, это и глупо, но впечатление это на него все-таки произвело. В результате он просидел у меня часа четыре, мы рассуждали об искусстве, а он тянул свои нити, как классический дипломат-развед-чик-парламентер в стане чудовиьцного врага, пытаясь выяснить, чем же я живу, кто я такой, вдруг у меня под подушкой женское белье и фотографии Гитлера. В точности помню, что он сказал: «Вот знаешь, Олег, в суьцности ведь ты никакой не скинхед, а декадент». Я сказал, что да, никакой не скинхед, а ляпнул эту чушь из-за того, что просто не выдерживал напора Фишкина - почему я должен был выслушивать всю эту дрянь про бандитов и отдавать то, чего я не брал. Мизиано будто что-то понял: на следуюьцем вернисаже Фишкин подошел ко мне мириться, протянул руку, говоря на «Вы»: «Олег, не будем ссориться, давайте мириться». Я согласился, но потом он добавил: «Ну, все же, плеер, может быть, вернете?». На что я резко развернулся к нему спиной и отошел, потому что хотелось ему просто по зубам ударить.