Учился я хорошо, только класса с четвертого возникли трудности с русским языком: у меня был плохой почерк, это раздражало учителя, да и правила русскогс языка для меня всегда были трудны. Писать я начал классе в первом, папа меня поощрял в этом занятии, взял большую тетрадку и сказал: «Пиши!» Я начал со сказок про пирата Буль-Буля и шпиона Дырку из «Приключений Карандаша и Самоделкина»7. Я делал что-то вроде комиксов, потом была сказка про Паука Пикика. В период тинейджерства у меня появился интерес к науке, но поэтический — мне нравилось что-то изобретать. Однако со временем, уже в институте, я понял, что в науке много рутины, а мне это не нравилось. Будучи тинейджером, я записывал всякие на-
учные идеи и писал стихи. Однажды папа сказал нам с братом, еще маленьким: «Хотите всю жизнь ничего не делать и получать деньги?» Мы сказали, что хотим. Он ответил: «Тогда занимайтесь любимым делом!» Сам он был склонен именно к творчеству, поэтому сейчас страдает, так как приходится заниматься страховым бизнесом, а не научной работой.
Когда родители развелись (мне было около восьми лет), мать ушла из дома. Отец взял заботу обо мне на себя, таскал меня в Москву, водил в кино, причем часто выбирал фильмы про разведчиков. Мать работала в Москве гидом в бюро путешествий, много ездила, поэтому у меня основная память о ней — как она куда-то уезжает или откуда-то возвращается. Возможно, поэтому я довольно спокойно воспринял, что они разошлись, тем более мне сначала объявили, что маме надо писать диссертацию и жить в Москве, поэтому мь: к ней ездили в гости. Когда я все понял, я не страдал, мне скорее было стыдно; бабушка еще добавляла, что меня ругали на родительском собрании, а потом говорили: «Что вы хотите — у него же матери нет».
Я хорошо учился по точным наукам, остальное было хуже. Результаты своего творчества я показывал только отцу, он меня всегда поощрял на все авантюры. Сначала я поставил себе цель поступить в физикоматематическую школу-интернат — ВМШ № 18, колмогоровская школа8 — и поступил. Мне было тогда пятнадцать лет, а так как это был интернат, то я там жил, то есть фактически ушел из дома. Там были очеш интеллигентные преподаватели и интеллектуальное общество, так как проводился серьезный отбор при поступлении. Мы жили все вместе, девочек было мало.
Меня оттуда спустя полтора года выгнали за то, что я отказался быть «агентом». Однажды меня вызвали к завучу — он был бывший кагэбист-погра-
ничник. Меня спрашивают: «Почему хотите бюро расстрелять?» Я сказал, что не знаю, что за бюро.
А он мне: «Может, ЦК КПСС?» Это было не просто так: не так давно у нас после собрания в классе на доске кто-то написал: «Решение собрания — расстрелять бюро». Один из соседей по моей комнате просто так пошутил, то есть я знал, кто это сделал. Завуч сказал, что я должен «помочь разгрести мусор». Ведь я, по его мнению, неформальный лидер — я действительно им был, был таким разбитным парнем. И я — идиот — сказал завучу, что знаю, кто это сделал, но не скажу, потому что считаю это неважным. Я отказался, и более того — вернулся в комнаты и всем рассказал, стал организовывать «коричневый путч». Конечно, было обидно вылетет! оттуда спустя полтора года. Этот эпизод — первое столкновение с идеологическим давлением — отчасти описан в «Вело»6.
Когда я вернулся в свою обычную школу, класс проходил по новейшей истории тему «Успехи и трудности 1970-х годов» (уже была перестройка). Я специально после урока подошел к учительнице и спросил, почему несколько лет назад она говорила одно, что все хорошо, а сейчас — другое, что есть «трудности». Она стала оправдываться, что всегда говорила, что Брежнев плохой. А потом сказала: «Тебе трудно будет жить с такими мыслями». Перестройка стала чувствоваться уже тогда, но всерьез началась уже после того, как я закончил школу.
Папа к тому моменту уже исчез из моей жизни — женился на своей сотруднице, которая была на 25 лет моложе, у них родилась дочка. Как выяснилось впоследствии, у отца было много женщин. Отец часто отсутствовал, говорил, что ночевал у друзей, потому что в Москве были дела. В какой-то момент я сам стал ему говорить, что надо жениться, и бабушка меня точно так же настраивала. Когда он женился, то съехал
0Пименов Д. Вело. Москва: Гилея. 2007.
почти в соседний дом, а я остался жить с бабушкой. Мы общались поначалу довольно часто, потом его новая жена забеременела.
Как-то раз мне нужны были небольшие деньги, мы сидели с отцом на кухне, он сказал, что денег нет. В этот момент зашла на кухню его жена в кожаном пальто, стала крутиться перед ним и сказала, что подруга пальто купить предлагает. Вскоре она стала ходить в этом пальто, а я своих денег так и не увидел. Мне в общем-то всего хватало, но этот момент был достаточно пронзительным.
Мама была всегда очень энергична. Сначала она жила в съемных квартирах, потом получила комнату, затем через кооператив получила квартиру. В перестройку стала менеджером, недавно совсем уволилась, работала в багетной мастерской, вышивала крестиком. Дом у нее сейчас как конфетка, а сама она очень близка с моим сыном. Мама любила и до сих пор любит во мне будить чувство вины, считает, что я сам виноват в своем состоянии.
До поступления в интернат я занимался спортом. И однажды друг мой спросил, не пишу ли я стихи.
Я тогда засмеялся, а после несчастной школьной лав-стори и вправду начал писать, но стихи были довольно детские. Это был восьмой класс, 1985 год — стихи были о любви, о девушках и их поведении, но я это дело быстро бросил. Уже после школы (ее я закончил в 1987-м) я несколько раз перечитывал книжку «Мартин Иден» — Джек Лондон был моим любимым писателем в подростковом возрасте. Меня потянуло стать поэтом, я стал записывать всякие вещи, что приходили мне в голову. Я достаточно знал поэзию, поэтому начал с верлибров, устроился работать и по ночам писал стихи. Я относился к этом} занятию серьезно, уже тогда я понял, что это будет основная профессия в моей жизни.
1987-1989, Москва.
Группа «Вертеп» — Знакомство с Осмоловским — Поступление в университет
Я работал в организации, где были большие компьютеры, занимавшие целую комнату. На них работало несколько пользователей одновременно, поэтому велся бумажный журнал. В конце месяца нужно было пересчитывать, сколько потрачено времени. Когда меня попросили это сделать, я тут же подумал, что нужно написать для этого программу. С образцом такой программы я пошел в отдел программистов, где мне объяснили, что этого делать нельзя, за такую программу посадят, ведь ее подсчеты очень приблизительны, а время стоит денег. Получалось, что время работы огромного мощного компьютера нужно считать по бумажкам — меня это шокировало. После того разговора я вернулся к себе в отдел и стал писать о том, как столкнулся с системой и что не понимаю, как с ней бороться — пока это был публицистический порыв души. Вообще же мое место работы меня очеш впечатляло. Трещащие считыватели перфокарт, белые халаты — как на космическом корабле. В то время это было очень круто: я закрывал глаза и слушал стук вокруг, это было что-то особенное.
Как-то раз я отнес подборку своих стихов в журнал «Юность». Редакторша стихи разругала, но потом я зашел в «20-ю комнату» — редакцию экспериментально-молодежного раздела в журнале. Одному парню оттуда стихи понравились, меня поощрили, но не напечатали, а посоветовали обратиться в группу «Вертеп», которую они уже публиковали. Я позвонил Геннадию Алёхину, почитал ему стихи по телефону, они ему понравилось. Мы стали вместе тусоваться, я читал и слушал много стихов, выступал вместе с группой на улице. Эмоционально эти выступления были для меня выворачиванием наизнанку, самораспятием на публике: примите мои кишки, выброшенные вам в лицо. Там тогда были Алёхин и Саша Михай-люк, вокруг еще несколько человек — вот и вся группа, а Осмоловский в тот момент лежал в дурке в армии.
Я был моложе всех. На одном из вечеров у Пригова мы без спроса залезли на сцену и стали читать — это был скандал; Пригов нас отметил, а Рубинштейн сказал, что мы молодцы. Когда Толик вернулся (это было весной 1988 года), ему мои стихи тою времени не понравились — они были очень чувственные, сентиментальные, да он и вообще был против новеньких.
Когда мы с Толиком встретились первый раз — это была встреча, организованная группой, — он на меня пристально смотрел. Позже он рассказывал, что с первого раза я ему не понравился, тем боле« старшие товарищи называли меня гением. В ту встречу мы пошли к нему в гости, и я помню момент, когда обсуждался конфликт с бывшим членом группы.
Этот человек написал на них донос в райком, и старшие товарищи хотели с ним помириться. Толик встал и с белогвардейским благородством начал объяснять, что товарищ поступил совсем не как товарищ. Меня этот жест очень впечатлил.
Со временем мы стали больше общаться уже вдвоем — много гуляли, я часто у него оставался ночевать. В какой-то момент мы решили основать свое литературное объединение, потому что стали идеологически расходиться с оставшейся частью группы. Мы были футуристами, а другие члены группы писали обычную «есенинщину». Тогда были две школы среди поэтов — метаметафоризм и концептуализм. Пригов и Рубинштейн как авангардисты были очень необычны даже по сравнению с Еременко, Парщиковым и Ждановым. Нашей же с Толиком целью в рамках новой группы стало создание нового литературного направления. В тот момент мы опять пошли в редакцию «Юности» — мои стихи на этот раг приняли, а Толика — нет, он чудовищно ругался.
В нашей новой группе состоял еще Георгий Туров, который вскоре ушел из дома и совсем близко с нами сошелся, жил у Толика. Его стихи были чуть другими — такая манделыптамовщина. Вместе с Туровым и одной девушкой из «20-й комнаты» в моей жизни появились хиппи. Эта девушка была еще и подругой Сталкера, одного из гуру хиппи, который написал
даже серьезный трактат. Меня хипповство не сильно привлекало, больше я интересовался панк-эстетикой. На пересечении того и другого я и существовал.