В юности моя тяга к камерности осталась, я был весьма замкнутым человеком, поэтому не погружался глубоко ни в какие тусовки.
Однажды мы с нашей поэтической группой выступали на вечере у Вознесенского, который нас позвал читать стихи. Все проходило в Московском дворце молодежи, Толик прочел стихи (он взял стихи одного из поэтов, сидевших в зале, разорвал их на части и прочел то, что получилось), потом вышел Туров, который сговорился с музыкантами и стал под музыку пританцовывать и читать что-то диссидентское. Вознесенский снял Турова со сцены, поэтому я уже не смог выступить, но я вполне одобрял то, что сделал Туров.
Тот год с небольшим, что прошел между моим окончанием школы и поступлением в университет, был насыщен, но довольно однообразен по типу занятий. Вечеров поэзии тогда было очень много — они были популярны и в местах типа ДК Медика или Дворец молодежи собирали полные залы. Мне было семнадцать, Толику — восемнадцать, мы жили жизнью юношей, чувствовали себя счастливыми. Если бы не было перестройки, может быть, мы бы стали советскими поэтами, потому что Вознесенский нам помогал, а может, пошли бы в подпольную культуру, а может, меня бы закрыли в дурке.
До поступления в институт я оказался любопытным образом связан с наркотиками и КГБ. Однажды мне позвонила какая-то девушка и спросила, откуда у нее в записной книжке мой номер телефона. Я сказал, что не знаю, мы оба не смогли вспомнить и решили встретиться. Встретились мы на Гоголях (памятник Николаю Гоголю на Гоголевском бульваре в Москве), которое было тогда хипповым местом. Я эту девушку не узнал, да она и не была настолько интересна и красива, чтобы я с ней мог где-то раньше сам познакомиться. Мы погуляли, и она затянула меня к себе домой — он находился в арбатских переулках, в подъезде стоял редкий для тех времен кодовый замок.
Оказалось, что ее папа работал в КГБ, сама она тоже там раньше работала, а на момент нашего знакомства уже была в МВД. Мы зашли в спальню, и вдруг она открыла барную дверцу на стенке — весь бар был заставлен циклодолом9, девушка сказала, что это для ее бабушки. Циклодол — это такое лекарство, если его перепить, то он вызывает галлюцинации.
Я уже знал о нем, так как интересовался темой наркотиков у хиппи. Я попросил дать мне пару упаковок — и она дала. Так в моей жизни появилось это вещество которое прилично пожрало мне мозги. Потом я с этот-девушкой встречался несколько раз, в основном чтобы выпрашивать лекарство, она быстро это поняла. После нее увлечение всякими веществами не прошло, так как я встретил одного панка из Новосибирска, который этим тоже увлекался.
В это время я жил в основном у мамы, это было тяжеловато. Довольно скоро началась подготовка к вступительным экзаменам. К поступлению в университет я, конечно, готовился, но только месяц-полтора. Основная моя подготовка заключалась в изучении правил русского языка. Я поступал на физический факультет МГУ, поступил со второго раза. Физику я разлюбил почти сразу, как поступил — поэзия стала моим основным делом. Я поступил и погрузился в университетскую жизнь, стал жить в общежитии в главном здании МГУ на Ленинских горах. Там уже учились мои одноклассники из интерната, которые поступили на год раньше. Пошел алкоголь в зверских количествах, я болезненно напивался до серьезных последствий — ощущений страха, холода. Мы тогда жгли себя по молодости — это воспринималось намного проще, сейчас я бы умер от такого через неделю.
Мало того, что рутинность научной жизни была для меня камнем преткновения, еще и наркотические вещества, доступные в то время, делали свое дело. На-
пример, клей «Момент» давал интересные ощущения, или всякие психиатрические лекарства, которыми мы закидывались до эйфории и галлюциноза. Разгульная жизнь не располагала к учебе, к тому же я понял, что мне интереснее было творчество. Отучившись год, я ушел (в 1989 году), но за это время сильно пожег себе здоровье и дальше продолжал это делать. У меня всегда был очень небольшой круг близкого интенсивного общения — университетский был сильно пьющим. Возможно, это связано с тем, что мы в пятнадцать лет ушли из дома и жили в общежитии интерната.
И наркотики, и алкоголь дарят бесценный опыт — эти вещества, что называется, изгнаны из рая, а мы пытаемся к нему вернуться. Те, кто честно на себе их испытал, это подтвердят — это счастье, это великолепно. Наркотики — широкое понятие, в юности мы пробовали серьезные вещества, которые вызывали поток долговременных галлюцинаций, из которого часто боялись, что не выйдем. Юность бесстрашна и дает возможность проводить такие эксперименты. И пили мы как рыцари — выпивали, блевали и пили дальше.
1989-1991, Москва.
Дом поэта — «Терроризм и текст» — Занятие бизнесом
Покинув университет, я снова сблизился с Толиком и компанией, а от университетских ребят на некоторое время отошел. Мы хотели организовать Дом поэта, открывали его мероприятием где-то в районе станции метро «Спортивная». Там Григорий Гусаров — наш «менеджер» на тот момент — пригласил стрип-театр в качестве шоу, а из поэтов мы постарались позвать всех, в том числе и старшее поколение. Обнаженные женщины ходили по сцене, тут встала Татьяна Щербина, певец интеллигентности, и сказала, что здесь открытие «публичного дома поэтов». Начался свист из зала, люди подходили с программками, в которых были анонсированы Евтушенко и другие поэты, ругались, Гусаров бросил в зал пачку
денег. О мероприятии вышла разгромная статья в газете, идея наша накрылась медным тазом.
К тому времени нас уже упомянул Вознесенский в журнале «Работница»10 как надежду молодой поэзии. Он, кажется, даже финансово поддерживал Толю. Сейчас я боюсь его перечитывать, потому что он мне еще тогда не сильно нравился. К тому же он иуда — будучи учеником Пастернака, очень струсил, когда того стали преследовать. Некрасов лучше, Пригов и Рубинштейн в разы лучше — потому что это мастерство, а у Вознесенского только артистизм, он приспособленец, совок совком. Рубинштейна мы однажды случайно встретили в метро, и он нам сказал, что входить в литературу с именем Вознесенского — неприлично. Хотя Вознесенский собирал залы.
Когда я ушел из университета, то много времени стал проводить дома, жил у бабушки за городом. Единственным моим другом был сосед по подъезду, так получалось в силу моей замкнутости. Сосед тоже был такой панковатый, не любил работать, все время курил в подъезде на подоконнике — и я вместе с ним. Иногда мы играли в карты, иногда слушали магнитофон и подпевали, гуляли по округе. Мы тоже выпивали и принимали наркотики — бабушка на тот момент лежала в больнице, хотя к моим выходкам уже привыкла. Во время одной из прогулок у меня родилась идея борьбы с этой самой системой, которая нас маргинализировала. Кто-то по кабакам тусует, на машинах ездит, а мы в подъезде сидим. Вызывающим самооправданием была идея борьбы в том радикальном виде, в каком я позже описал это в статье «Терроризм и текст».
Марксизм забавно вторгся в нашу с Толиком идеологию. Мы прошли Барта, но не сразу сделали выводы У Толика была идея расклеить на стенах по городу тексты в местах пересечения лучей звезды, наложен-
ной на план Москвы. Он считал, что этим можно победить систему — зло олицетворялось расплывчатым словом «система». Погрузившись в Барта, я понял, что побеждается она по-другому. Система побеждает тебя мифологизацией реальности — любые действия, даже заключающие в себе протестность, при помощи языковых структур системы становятся мифом и теряют свою протестность. Разговор об этом привел нас к марксизму. «Мифологии» Барта — полностью марксистский текст, еще без его позднего постструктурализма и постмодернизма. На этой волне и родился «Терроризм и текст» о борьбе с мифологизирующей силой буржуазии. Законы природы, заложенные в марксизме, становятся этикеткой, которая закрепляет буржуазное сознание. Буржуазия — класс, который не хочет быть названным, именно она сейчас у власти, хотя Есенина цитирует. На моей странице в БасеЬоок статус политических взглядов — безмотивник. Без-мотивники — это анархисты, которые кидали бомбы в кафе, где буржуи сидели, просто за то, что те ели.
Идеи «Терроризма и текста» я долго носил в голове и никак не мог их привести в порядок, пока Толик просто не посадил меня за стол и не сказал: «Пиши!» Он же текст потом перепечатал на машинке. В скором времени мы решили организовать одноименный вече]; поэзии в университетском кафе на Ленинских горах — там мы собирались прочитать свои стихи и этот текст, пригласить старших поэтов — Арабова, Рубинштейна и Пригова. В этом кафе регулярно делались культурные программы, были афиши, поэтому людей пришло много, хотя билеты стоили денег. Этот вечер привел к такому фурору, что меня чуть ли не гранатой гроз ил р взорвать за этот текст (какой-то кавказский юноша в кулуарах достал «лимонку» и грозил мне ее засунуть в задницу за «красный террор»). Тут же написали статеечку в «Комсомольской правде» — разгромную, хотя не упоминавшую открыто наших имен.
В ночь после вечера, посвященного «Терроризму и тексту», произошла кровавая история с самоубийством, на меня потом завели уголовное дело, где обвиняли в доведении до самоубийства. Я тогда
сильно напился и свою девушку «продал» за деньги парню с открыто суицидальными наклонностями — он за ней все время бегал и грозился покончить с собой, потому что она его не любит. Я забрал у него все деньги, а на следующий день девушка, узнав о моем нелицеприятном поступке, попросила другого своегс ухажера разрезать ей вены. Суицидный, когда узнал, пошел и бросился с крыши университета. Девочка осталась в живых, так как вспомнила про мамочку и вовремя попросила вызвать скорую — ей зашили руку, а паренька, который резал, отправили в дурку на освидетельствование. Этот парень мне в свое время еще подарил «Зеленую книгу»11 Каддафи, а тепер! американцы Каддафи убили — такая выстроилась интересная цепочка. История с этим самоубийством всплыла тогда, когда нас с ребятами поймали на хулиганстве в университете — мы прямо в учебном здании отняли у одного парня деньги и поколотили.