После «Терроризма и текста» я снова сошелся со своей университетской компанией. Мы продолжали квасить, при этом еще регулярно получали где-то пиздюлей, потому что хулиганили; у нас был слоган «Панки мы или где?!» Один парень допился до того, что не мог говорить. Это было исполнение его мечты: он был интеллектуал и как-то додумался до того, что люди должны общаться невербально — и тут его мечта исполнилась, он напился до потери речи. К этому располагала и атмосфера в главном здании МГУ — мы шутили, что в каждой стене замуровано по трупу, уголовники же строили, которые и друг друга мочили, и ментов. Мы допивались до того, что бились головой об стену, потом других били, но чтобы просто те в себя пришли. Юность — она во всем прекрасна, даже не знаю, где мне вернуть юность.
Между пьянками мы стали заниматься бизнесом. Из поэта, сидящего в подъезде, я превратился в юного бизнесмена. Тогда это стало своего рода новой волной, в этом была даже некая одухотворенность: вчера был социализм, а вот мы уже играем в бизнесменов, хотя это было всего лишь посредничество при продаже компьютеров. Уже не фарцовка, а безналичные расчеты, обналичивание денег — все это было для начала очень романтично. Бизнес тогда был не запретным плодом, а плодом, прилетевшим из другой галактики, как и вся перестройка казалась чем-то инопланетным. Все было диковиной — и демократия, и заседания Верховного Совета, которые вся молодежь смотрела. Это как первый раз слушать блатные песни — поначалу будешь это делать взахлеб. Я их тоже слушал, сейчас я радио «Шансон», конечно, не включу, но включу «Милицейскую волну»: я ее слушаю, потому что хозяева этой радиостанции — полковники, они передают дух порядка, который пытаются осуществлять. Когда в автозаке проедешься, будешь выходить, а у тебя глаз; будут лопаться, тогда поймешь, зачем нужно слушать «Милицейскую волну».
Это время было по большей части заунывным, хотя параллельно с этим мы с Толиком написали леворадикальный бредовейший памфлет «Революционно-репрессивный рай» (РРР). Несколько копий Толик даже продал, но деньгами не поделился, что можно понять, так как у него тогда был совсем сложный период. Потом мы написали «Боже, храни президента» — заявку на сценарий. Я не прекращал писать стихи. Однажды мы пришли с киноидеями на «Мосфильм» к Сергею Соловьёву. У него тогда был неприятный период в жизни, на встрече он был взвинченный. Толик стал излагать свои абстрактные киноидеи, а оказалось, что их уже использовал Шукшин. Тут возникла небольшая перепалочка, Соловьёв меня выгнал. Все это была мелкая суета по сравнению с обретением левой идеи, «Терроризмом и текстом».
1991-1993, Москва.
Первое попадание в психиатрическую больницу — Знакомство с художественной тусовкой —
Обзор деятельности основных акционистов
В 1991 году я первый раз попал в дурдом. Я попал туда, потому что сошел с ума. В том наука и состоит, что не разберешь, от чего это заболевание начинается — все идет изнутри, а что там — неизвестно. Тогда я жил в пансионате ветеранов Академии наук в Коньково, где фирма моего отца снимала флигелек. Я прилично выпивал, наркотики отошли в прошлое. У меня возникли странные ощущения бытия, мне казалось, что за мной следят надмирные силы. Я не мог этого нормально сформулировать, получилась булгаковская беготня по городу. Толик только заметил, что со мной что-то не так, когда мы смотрели один французский фильм, а я уже поднабрался бизнесидеологии и стал ругаться на левых. Меньше недели прошло — и я сошел с ума. Я не мог эти силы никак идентифицировать, мог только как-то общаться, ком-муницировать — сохранились записки, где я пытался вывести эти методы общения.
Мой шизофренический опыт так и не был осознанно прожит, как у Монастырского в «Каширском шоссе», хотя происходило все приблизительно так. Однажды я начал преследовать какую-то девушку, ощутил к ней странные чувства, пошел следом и оказался в обычной больнице (видимо, она там работала). Стал там кататься на кресле-каталке — ко мне проявили внимание, завели в кабинет, а я сказал, что без КГБ не буду общаться. Приехала милиция и один в штатском — посмотрели на меня, увезли в отделение милиции, дали лист бумаги и сказали писать все, что знаю.
Я понял, что с меня требуют информацию, которая может повредить фирме отца. Поскольку я три дня не спал, то просто уснул в отделении. Потом за мной приехала карета скорой помощи и увезла в больницу. Я тогда пропал — никто не знал, куда я делся. Меня искали, а потом из больницы позвонили маме или папе. Этому эпизоду посвящен небольшой фрагмент «Мути»12.
Все это случилось в первые дни после нового года. Отчасти причиной было то, что я ушел из университета, значит, мне надо было идти в армию. Однажды, когда я уже собирался себе вены резать, выяснилось, что мое дело в военкомате потеряно. Фирма отца дала какие-то бумажки, что я занят благотворительными делами, которым армия повредит. Потом однажды пришла повестка о том, что если не явлюсь на призывной пункт, то на меня заведут уже уголовное дело. Отец сказал, чтобы либо я сам решал, либо шел в армию. Это перебило мне мозги: у меня был романчик, были деньги, я не хотел от этой жизни уходить в армию. Я слышал от хиппи, что хорошо бы в дурке полежать, чтобы откосить.
Когда отвезли в отделение, я не сразу все понял. Меня заперли, я сопротивлялся, меня связали. Потом санитар сказал, что все будет нормально, и я успокоился. Пролежал я там три месяца — тоска неимоверная. Меня навещали, в том числе и моя девушка, пичкали лекарствами, от которых была вялость, потом осатанение. Как раз в день, когда меня выпустили, Толик провел свою акцию на Красной площади, о которой я узнал уже позднее. После нее началось активное знакомство с художественным миром.
В результате для участников акции все обошлось, но мне лично знакомство с арт-миром было неприятно. 1990-е были отвратительны, это годы бесчестности, формирования новой системы будто на обломках, а на самом деле — на глистах. Глисты вылезли и стали строить свои глистовые дворцы. На первой нашей выставке в галерее «Риджина», когда собралась вся эта публика, я основательно напился, но и без алкоголя у меня было желание устроить драку. Толик вывел меня за угол и стал успокаивать, говорил, что если мы с этими людьми поссоримся, то они нас не будут замечать, а значит, что нас не будет в этом мире. Я не понимал, почему быть в этом мире стоит прогибания под этих 12
людей. На выставке были парты, поставить которые я придумал. Когда были проданы две из этих парт, То-лик говорил, что конкретно на тех проданных нет мои? картинок, поэтому мне лишь ю % дохода — за идею. Меня это немного резануло. В общем-то меня тянули в эту систему ребята. На первой же выставке я почувствовал идиосинкразию при столкновении с художественной общественностью. Как и вся постсоветская Россия — это глисты, а лучшие люди или гибнут, или консервируются.
В нашей группе, где раньше система олицетворяла нечто враждебное, теперь считалось, что погружаться в систему надо, так как система допускает в историю. Все хотят в историю! А я живу в каком-то ином мире, мире вещей, которые имеют абсолютную ценность — еда, вода, любовь, творчество. Я об этом писал стихи. Была пара символичных эпизодов. В галерее «Айдан», которая тогда находилась на Пушкинской площади, мы были с Толиком и он мне сказал, что нет правды на земле, нет ее и выше. И тут выходим, и стоит у галереи УО1УО, Саша Обухова говорит: «А много кто сейчас УО1УО может купить!». Толик ей отвечает: «И у меня будет УО1УО». Все это уже тогда было для меня весьма не романтично, наша с Толиком связь не разрывалась, но постепенно очень сильно растягивалась.
Постсоветское капиталистическое общество возникло не как в Америке, где собрались люди и выживали, как могли осваивали законы общежития на основе протестантских ценностей. В России было иначе — я видел это в период занятия бизнесом. Это было общество распределения: кто оказался ближе к эпицентру взрыва, тот и получил больше. Был один собственник — КПСС. Все работало по принципу приближения к системе. У меня этот принцип вызывал и вызывает отвращение. Сейчас идет откат к советскому империализму, искусство и его представители как клиницисты все это на себе испытывали.
Помимо веселости в молодости есть и максимализм, и идиосинкразия ко всякой гадости, к которой мы с возрастом привыкаем — ко лживости, фальшивости. Набоков определял пошлостью фальшивое
образование, поддельную культуру, поддельную красоту. На вкус и цвет есть товарищи — так и происходят все революции и общественные движения, когда говорят, что одно не вкусно, его нужно выплюнуть, взять другое. Я тогда так и говорил Толику, что это все не те люди. Хотя и был опыт поэтических тусовок, но в них такие драки вызывали внимание и интерес, обеспечивали дальнейший контакт, в художественных — все происходило наоборот.
Кулик — был и остается пошляком, харизматич-ным конферансье, который фальшиво гонит. Я тогда ни с ним, ни с кем-либо еще не стал особо дружить. Обухову ругаю и сейчас — либералка, которая все стремится сгладить — «на бесптичье и жопа — соловей». Толик не очень понимал мои радикальные левые взгляды, они были очень простыми, он меня высмеивал, но потом сам тоже пришел к левым взглядам — в своих ранних работах все время ссылается на Маркса. Все проблемы в обществе идут от домов и дверей. Вот Винни-Пух — в лесу все есть, а проблемы все равно появляются от дверей, звонков. Система создает эти двери, дома, надписи на дверях.
Однажды Толик решился издавать журнал, нашлись какие-то деньги. Он попросил меня привести для него в порядок какие-то тексты, Мавроматга их перепечатал и некоторые места, которые неправильно разобрал, стали даже интереснее, Бренер взял у меня интервью. Так и получился «Радек»11. К тому времени уже вышла моя книжка — «Сумасшедший разведчик», написанная вместе с Бренером1314.
О знакомстве с Бренером. Как-то раз Толик мне сказал, что приехал такой интересный человек — Александр Бренер, который пришел и спросил у Толика, не революционер ли он. Мы начали общаться, и общее творчество началось с идеи написать сценарий. Бренер даже возил его казахским друзьям-кинематографис-там, которые занимались съемками рекламы МММ.