Из разговоров об этом сценарии возникла идея сделать книжку. Получился некий коллаж, где не различишь авторства, немного связанный сюжетом с темой сумасшедшего разведчика, которая там была рождена, а развита мной уже в «Мути». Это был персонаж-разведчик, которого, прежде чем отправить на задание, свели с ума, чтобы он мог своим сумасшествием обмануть контрразведку. Это была зима 1993 года, к моменту ее выхода я попал в дурдом, и Бренер мне ее туда привез готовую.
Акции Бренера мне всегда были чужды, хотя мне нравится то, что он внес в нашу книгу. В своем искусстве он для меня слишком плосок: он не меняет реальность, а работает на реакцию публики. Мне ближе другая позиция: сделать что-то и потом с этим жить.
Мавроматти в то время больше дружил с Толи-ком, хотя мы тоже общались. Однажды, кстати, выяснилось, что он одно время под моим именем каким-тс буржуям работы продавал, которые на самом деле я не делал. Мавроматти стал со мной общаться в пику Толику, типа Толик — он не такой, а мы будем такими. Мы с Олегом испытывали симпатию к правому театрализованному дискурсу. Это было нечто совсем юбилейное — у писателя Олега Гастелло есть термин «юбилейный фашизм». Мавроматти был по природе своей жуликом, все время кого-то дурил, как с якобы моими работами. Сначала они с женой снимали квартиру, потом купили. Как я понял позже, у них были достаточно обеспеченные родители, которые помогли, а другую часть денег на квартиру он наворовал.
У Мавроматти я снимался в нескольких фильмах, в частности в «Тайной эстетике марсианских шпионов» и «Не ищите эту передачу в программе». Мавроматти заводил меня на шаманское камлание,
я до сих пор могу так завестись и начать что-то нести. Мы просто ходили по городу, попадались какие-то реальности, на которые я реагировал — что вижу, то пою, а петь я умею. «Шпионов» Мавроматга дико замонтировал. По поводу «Не ищите эту передачу в программе», мне кажется, он ревновал, так как все реагировали на меня, а не на его монтаж — фильм он из ревности утратил. В фильме были какие-то страшные избиения Кускова, я лизал ботинки Гельману и просил сделать меня евреем, а тот отвечал, что это процесс долгий и нелегкий.
Ты меня спрашиваешь, как я отношусь к тому, что в трехтомнике русского видеоарта15 нет Мавро-матти. В этом работа критика — кого-то убирать, это просто природа такого работника. Есть общественные структуры, которые работают независимо от людей, это то же самое — этот профессионал Джеу-за так создан, и не был бы Джеузой, если бы не выкинул кого-нибудь значимого.
Мавроматга можно в принципе считать значимым, пусть он мелкий толстячок, вонючий клоп, но что-то он сделал стоящее, причем даже со мной. Но есть некое трезвое отношение — мир, где правят Джеузы, можно изменить только на уровне ткани собственного бытия. Если были бы какие-то высокие нерациональные страсти, горение сердец!.. А тут какая-то склока — кого упомянули, а кого нет.
Авдей, который рубил иконы, хотел сделать резкий жест — все художники хотят что-то резкое сделать.
Он объяснял, что хотел показать тупость авангарда. Сейчас с религиозной точки зрения я не могу судить. Сам Авдей не так давно во время процесса над Pussy Riot говорил, что если бы знал, что этим все закончился, то не делал бы свою акцию, потому что это блядство. Я с ним согласен. Эти гонения на православную веру — это хорошо рассчитанная провокация.
Мне не понравилась эта тусовка, богема, зачаток художественной системы. Когда Мизиано рассказывал историю «Коллективных действий», как был уволен Бакштейн, а Монастырский подсчитывал его участие в перформансах — все это казалось мне мышиной возней, да и сам Мизиано на мышь похож. Тусовка Монастырского стала зачатком этой системы, костяка художественной тусовки. Три с половиной месяца в психушке имели последствия — я был подавлен, обессилен, может, от этого я и испытывал такие ощущения по поводу арт-тусовки. Хотя время показывает, что эта система превратилась в нарост на буржуазной системе.
1993 — настоящее время, Москва — Прага — Москва. Подброс листовок на место теракта на Манежной площади — Петарда, брошенная в Горбачёва —
Мысли о религии и искусстве — Мысли о сумасшествии
С 1991 года Толик делал много акций и постоянно звал туда людей из этой тусовки — так он потихоньку в нее врастал. Мне это было неинтересно: я понимал, что это может принести какие-то блага, но я был человек не от мира сего. Я выходил из больницы, потом снова быстро сходил с ума и ложился обратно. Второй раз я попал в дурдом зимой 1991-1992 годов. Я перестал пить таблетки после первого раза, мне это посоветовала одна экстрасенсша, и я стал счастлив, но ненадолго. Именно после больницы был всплеск креативности — в первые дни после выхода я написал один из лучших кусков романа «Муть».
Второй раз я провел в больнице месяца полтора, вышел оттуда в жутком состоянии, мне давали таблетки, от которых тряслись руки и ноги; я снова перестал их пить, немного забухал и буквально через месяц вернулся в больницу. Вышел уже недели через три, был бодрее. Родители считали, что меня лечат, мама отправляла меня в модную клинику, где сделали обследования и сказали, что все в порядке, а я тут
же загремел снова. Брат в это время занимался золотой фарцовкой, я с ним уже почти не общался. Тогда я в основном общался с Толей или сидел дома. Толя давал какие-то советы, что принимать, что нужно самовнушением заниматься, но с этим трудно было что-то делать, потому что депрессивное состояние в глаза не бросалось. Хотя Айдан Салахова однажды сказала на выставке, что я, судя по виду, много пью. В общей сложности с 1991 по 1995 год я пять раз попадал в дурдом. С 1995 года была ремиссия до 2000 года.
Как-то раз я услышал по радио о теракте на Манежной площади, взял и написал, что думал об этом. Мы встретились с моим другом и его девушкой, распечатали листовки с этим текстом и закинули их на место теракта. Я хотел просто достучаться до кого-то, чтобы кто-то подобрал и прочитал. Такой реакции, какая в результате была, я не ожидал. На следующий день генерал Зданович стал цитировать эту листовку, мои стихи с сайта, указанного в ней — они касались бомб, взрывов. Новости уже тогда обладали характером бреда, не разграничивали реальности и вымышленного. Через несколько дней домой пришли несколько сотрудников ФСБ в штатском, увезли допрашивать, угрожали. И тут мы с моей девушкой принимаем решение бежать: выезжаем на Украину, потом в Польшу и в Чехию — тогда можно было проехать по загранпаспорту без визы. Тактически самым верным было сбежать, у меня даже подписки о невыезде не взяли, только дали повестку явиться в понедельник. Эта поездка мной воспринималась как желание устраниться, потому что кроме допросов в ФСБ мне еще приходили угрозы на сайт. ФСБ я не боялся. Вообще самое страшное в жизни — это в кошмарах. Никакой страх в жизни не сравнится со страхом во сне.
В Чехии я пробыл почти год, там меня уничтожали наркотики, так как я ввязался в соответствующую компанию. Там уже был Авдей, ждал, когда ему дадут убежище. Маша ездила пару раз в Россию, привезла новость, что меня не должны трогать. Когда я вернулся, меня только допросили. Друзья помогли отойти
от наркомании, да и отходняки были сильные, они порождали желание остановиться. Настоящая наркомания — это опиатная группа (героин), а все остальное — это только психологическая зависимость. Мне повезло: героин мне сразу не понравился. В Москве у меня не было такого легкого доступа к наркотикам, и я слез. В дурдоме мне уже помогли адаптироваться к реальности.
Баррикада на Большой Никитской была угарным действием с мягкой посадкой — никому ничего за это не сделали. Сейчас уже 31-е число стало заезженной пластинкой. Все это осталось медийной историей, а настоящее — оно всегда за пределами. Все эти красоты знакового пространства не имеют отношения к подлинному. Бытие реальное каждый как-то сам с собой решает. Люди в вере могут иметь опыт общения в бытие реальном, а остальные имеют такие «странички» информации. Смысл для меня всегда был в том, чтобы искать это бытие, а стихи были формой поиска. Я жил своей бытийной жизнью, был одинок в этом производстве знаков, оно не давало поля взаимодействия, потому что не было веры. Верить можно только в то, что невозможно доказать. Так же и эти фото или рассказы — как в них можно верить, это же прямая связь от диктофона до книжки. Искать что-то подлинное можно только на другом пути, в 1990-е я искал. Резкие поступки — свойства характера, они всегда на фоне и в контексте. Удача — это обретение чего-то истинно реального, а остальное — бизнес-сводки.
Оценивать девяностые я могу только из нынешней точки. Иначе будет тавтология и фальсификации. Я считаю, что 1990-е были всего лишь подготовкой к 2000-м. То есть вся их бутафорская бурлескность была на самом деле очень поверхностной и не затрагивала основ существования, поэтому говорить о какой-то судьбоносности 90-х — просто спекуляция.
Вся эта художественная жизнь была очень поверхностна, не было исследования ситуации, исследования life art. Казалось бы, свобода должна была выпу-
стить life art как самостоятельную единицу, но этого не было сделано.
Перформансы пожалуйста. Перформансы — это пирожные на подносике, их подносят под нос и дают. A life art как таковой не был развит. Нет развития состояния человека. Появились новые гаджеты, новые системы связи, но человек до них даже не дорос, человек не развился.
Казалось, поиски радикального искусства идут через перформанс, а следующий шаг после перформанса — это трансформация жизни, а этим не занимались. Сделать то, после чего что-то меняется, то есть что-то изменить существенное. Да, художник может что-то изменить хотя бы в своей жизни. Бренер это сделал, и отчасти я могу это сказать о себе.
В 90-е я немного был отстранен, я всегда искал чего-то запредельно высшего; врываясь куда-то, я вносил энергию хаоса, я был заинтересован в вещах, которые были очень далеки от происходящего. В принципе об этом мои книги, поэтому они имеют мало читателей. Это как заговор, заговор не в значении знахарства а заговор в значении некоего переустройства мира.