Я проводил с ними дни и ночи. Однажды мой отец приехал туда с милицией после того, как я три дня не появлялся дома.
Все эти художники никаких выставок себе сделать не могли. Например, Махов был признан местной интеллигенцией и интеллектуалами, но это никаким образом не было советское искусство. Это было нечто между Обри Бердслеем и Врубелем, что-то очень
декадентское, символистски-декоративное в хорошем смысле слов. Корни этого искусства, я думаю, восходят к art nouveau, искусству Климта и других замечательных австрийских художников.
Эти художники в Алма-Ате, несмотря ни на что, получали всю необходимую информацию, как и другие советские художники. Вспомнить того же Кабакова, который занимался концептуалистским искусством, — он знал западное искусство, хотя и фрагментарно. Может быть, он получал журнал Flash Art или Art in America, читал другие журналы, которые были, например, в Ленинской библиотеке.
Я как-то обокрал Алма-Атинскую публичную библиотеку. Там в наличии были швейцарский журнал Graphis, американский Apollo3. Библиотека располагалась в двух зданиях, в одном — главный фонд, в другом — иностранный отдел, который меня больше всего интересовал. Однажды летом я узнал, что иностранный отдел закрыт на ремонт, пришел туда, стал разговаривать с библиотекаршей, молодой девушкой, попросил у нее один журнал. Когда я пришел, чтобы якобы вернуть журнал, то увидел, где хранится ключ, и потом украл его. Имея ключ, я вместе с приятелем начал стопками воровать журналы.
В один прекрасный день, когда я пришел украсть очередную пачку, на меня набросились. Мужчина, который меня схватил, велел отвести его туда, где хранятся все украденные журналы, показать, где я живу. Я привел его к нам домой. Я помнил, что у нас был
открыт люк, ведущий на чердак — я побежал туда, забрался в этот люк. Мужчина бежал за мной, я вылег на крышу и бегал от него по крыше, пока совсем не обессилел. Мужик был намного сильнее меня — поймал и избил. Я раздавал эти журналы своим друзьям, они опуда что-то вырезали — журналы были полностью искалечены, а они якобы покупались на валюту. Меня хотели осудить и посадить в колонию, но отец кому-то наверняка дал пару золотых.
Я вернул журналы в искалеченном виде, друзей не выдал, все было на мне. Позже я написал про эту погоню стихотворение — оно опубликовано в одной из книжек, которую я напечатал в Берлине под именем Бертран де Борн4.
1961-1978, Алма-Ата.
Увлечение эротикой
Мне тогда по сути больше всего был интересен секс. Мой отец считал меня уродом, потому что когда мне было лет десять, во дворе случилась одна история, которую я помню очень приблизительно: я снял с девочки трусики и хотел ее потрогать. Потом вечером к нам пришел жаловаться ее отец, а в это время в доме была вечеринка (мои родители очень часто приглашали гостей). Отец не постеснялся увести меня в другую комнату и бить ремнем, как «Сидорова козла».
С другой же стороны, у отца самого постоянно были любовные связи, он регулярно убегал из семьи к разным женщинам, довольно интересным, которые были своего рода куртизанками. Одна из них стала моей первой любовницей. Сам того не зная, отец от-
крыл мне мир эротики: у него была огромная коллекция порнографии, которой я абсолютно наслаждался. У отца был очень красивый письменный стол, один из ящиков которого он закрывал на замок. Мне было страшно интересно, что он скрывает, и в конце концов я нашел ключ, открыл и обнаружил эту коллекцию. Отец сам занимался любительской порнографией, снимал девушек.
У нас было одно академическое издание, которое я очень любил — это «Сказки юоо и одной ночи». Мне страшно нравилось их читать, я вообще любил эротическое искусство. Когда я увидел «Данаю» Климта в одном из немецких альбомов моего отца, это было огромное впечатление, потому что это картина, запечатляющая оргазм. Для меня это было событием, ведь вся моя отроческая жизнь вращалась вокруг любви и эротики.
Это была моя настоящая жизнь, потому что в школу я не ходил. У меня была девушка, которой было восемнадцать лет, а мне — пятнадцать. Вместо того чтобы идти в школу, я шел с ней на утренний сеанс кино. Девушка тоже не училась — зачем учиться? Учиться вообще отвратительно в любой школе.
Я учился всегда очень плохо, был на дурном счету, однажды моя учительница сказала родителям: «Что бы вы из него ни пытались сделать, все равно это будет подонок». В советское время учителя имели огромный авторитет: если ты был плохим учеником, то это приговор на всю жизнь. Если ты плохо заканчиваешь школу, то не поступаешь в институт, а если не поступаешь в институт, то ты — никто. Не могу объяснить, почему учительница так сказала, но она была заслуженным педагогом, орденоносцем. Видимо, действительно считала, что я ублюдок, потому что я, например, никогда не мог решить арифметическую задачу. К тому же у нее, несомненно, был запас своих наблюдений, как у людей из когорты учителей, психологов и агентов КГБ.
Я просто все время дрочил. Помню, как бабушка просила меня не делать этого лет в шесть, а мне это страшно нравилось. Я считаю, что это совершенно
нормально — забавляться со своим половым органом. Дети сначала играют со своим говном, потом — половыми органами, пока им не запрещают этого, не устанавливают табу. Я и сейчас играю со своим говном, поэтому для меня табу никогда не было реальным. Видимо, это было очевидно для окружающих.
Мой отец, как и учительница, всегда считал, что я — большая опасность для его самочувствия и здоровья, всегда приношу неприятности. Хотя я много времени посвящал самообразованию, страстно любил кино, читал почти все сценарии, которые тогда выходили — Бергмана, Феллини. На уроках в школе читал Фолкнера, однако учителя не требуют знания Фолкнера.
Позже у меня начались подростковые гомосексуальные отношения. Мне было лет четырнадцать, и однажды отец с матерью, которые вернулись из театра или кино, застали меня в момент, когда я пытался друга ебать в жопу. Друг жил в соседнем подъезде, мне очень нравилось его тело. Мы раздевались, у нас вставали хуи и мы игрались, считали, что это тоже нормально. Взрослые художники, с которыми я общался, тоже были дрочуны. Все смыкалось: искусство я воспринимал как очень эротическую структуру, иначе она бы для меня не имела никакого смысла. Художники — это двуполые существа, которые про-блематизируют социальные отношения с эротической точки зрения, прежде всего игровой: они играются, как кошки. Это настоящие художники, которые не боятся, не делают карьеру. Все в тот момент было для меня совершенно правильно.
Был еще один дурной случай в школе, классе в восьмом, когда меня с урока снял КГБ. Меня обвинили в том, что я залез к девушке в окно и пытался ее изнасиловать. На самом же деле я просто шел мимо дома, в котором было распахнуто окно, а там девушка в одной комбинации. Она была очень красивая, понравилась мне, я хотел иметь с ней отношения и считал, что это очень лихо и красиво — влезть в окно и познакомиться. В Алма-Ате было много небольших частных домов, их окружали сады, и по этим
садам я очень любил ходить; в саду того дома стояла лестница — я ее приставил к окну и залез. Девушка была в шоке, стала кричать — я ушел. Потом она пожаловалась, что я пытался ее изнасиловать, хотя я ничего с ней не делал, для меня вообще насилие — дикая и чуждая вещь. Меня тогда чуть не вышибли из школы — спасли родители.
Отец систематически на меня орал, говорил, что я урод, но все равно спасал из подобных передряг. В отношении своих любовниц он не был со мной откровенен, но я помню сцену между отцом и матерью, после которой я все понял. Мама просто нашла фотографии, которые он сам отпечатал. Я пошел за отцом, увидел квартиру какой-то женщины и пришел туда после отца познакомиться, женщина была очень красивой.
1961-1978, Алма-Ата.
Диссидентство — Поездки в Москву —
Первые стихи и сценарии — Идея мессианства
Третья сторона моего процесса взросления была политической, потому что отец всегда слушал «Биби-си» и «Голос Америки»5. У него был хороший приемник, хотя глушили очень сильно — я помню этот звук глушения. Я слышал нобелевскую речь Солженицына, передачи о Бродском, советских диссидентах, которые имели для меня огромное значение. С младых ногтей я ненавидел Советский Союз и мечтал уехать на Запад. Все мои друзья тоже мыслили критически — в разной степени, с разной артикуляцией. Альберт Фаустов говорил, например,
о Хиросиме, холодной войне — это было очень сложно и тонко. Это были не тупые ненавистники, а люди, которые умели понимать вещи. Тогда уже можно было в самиздате читать Варлама Шаламова, Набокова. Я прочитал «Лолиту» тогда же, когда и «Доктора Живаго». В Москве, наверное, такое настроение уже было довольно широко распространено, а в Алма-Ате — только в узких кругах.
Отец часто ездил в Москву и брал меня с собой.
В здании гостиницы «Метрополь» был очень хороший «Букинист», где можно было, например, купить альбомы Клее, Модильяни, Пикассо, Матисса в западных изданиях — отец это и делал. Так я познакомился с модернизмом. Второй прекрасный магазин существовал еще и в 1990-е годы — он располагался на улице Герцена. Там тоже можно было купить западные альбомы, но не американского искусства, конечно, а фигуративного европейского. Отец любил ездить в Москву, он покупал там, например, японские фотоаппараты, одежду, французский коньяк — все то, чего в Алма-Ате не было. Он преподавал в Медицинском институте и был, кроме того, практикующим рентгенологом, поэтому у него была куча свободного времени. В Москве он вел меня обедать в хороший ресторан «Славянский базар» — мог себе это позволить. Не думаю, что все это было на золото деда, так как он и сам хорошо зарабатывал.
общественную организацию с контрольным советом, состоящим из двенадцати попечителей, назначаемых английской королевой. Русская служба ВВС вещает на территорию Советского Союза с 26 марта 1946 года, глушение ее передач началось в апреле 1949 года. «Голос Америки» — радиостанция со штаб-квартирой в Вашингтоне, вещающая на английском и 45 других языках. Впервые вышла в эфир 24 февраля 1942 года, создавалась в противовес геббельсов-ской пропагандистской машине. Русский отдел на радиостанции появился в 1947 году, его сотрудниками были преимущественно эмигранты «второй волны». Советские власти глушили