передачи на русском языке и языках народов СССР.
В 1980-е годы в Москве мы однажды остановились у какой-то старушки — вдовы генерала — на Фрунзенской набережной. Она упомянула как-то в разговоре, что в доме напротив живет Лиля Брик.
Я пошел к ней на следующий день, просто позвонил в дверь, она вышла — я посмотрел, извинился и убежал. Она была очень красивой, я уже видел ее фотографии с Параджановым. Тогда в Москве и Питере я познакомился с огромным количеством интересных людей. Например, в Питере — с Кушниром, в Москве — с Тимуром Зульфикаровым, знакомым Лучан-ского, одним из лучших поэтов, который печатался тогда в «Дружбе народов», работал на «Мосфильме» сценаристом6.
В пятнадцать лет я написал два сценария, один из которых хотел показать Михалкову, но он отказал мне во встрече, сказав, что у него сценариев на десять лет вперед. Второй показал Зульфикарову — он был очень милым человеком, жил в красивой квартире с прекрасными восточными коврами. Он меня пригласил, мы поговорили, я ему показал свои стихи, и он сказал, что это интересно. Я не думал тогда, что буду художником, считал, что у меня нет таланта, а стихи хотел писать всегда. Я писал какие-то эпиграммы, давал их своим друзьям, потом как-то дал одному филологу в Алма-Ате, он хотел их опубликовать, но потерял а у меня не было второго экземпляра.
Однако тогда для меня все это по-прежнему было неважно — важнее были мои любовные отношения.
“Александр Кушнир (род. 1964) — журналист, музыкальный продюсер, генеральный директор музыкально-информационного агентства «Кушнир Продакшн», автор ряда книг о советской и российской музыке, в том числе «Хедлайнеры», «юо магнитоальбомов советского рока».
Тимур Зульфикаров (род. 1936) — российский поэт, прозаик и драматург. На Западе Тимура Зульфикарова называют «Данте русской литературы». Основные произведения автора переведены на 12 языков мира.
Тогда у меня случился сумасшедший роман с девуш-кой-нимфоманкой. Эта история немного напоминала историю «Манон Леско» аббата Прево. Я любил ее страстно и по-настоящему. С одной стороны, я должен был ее ебать раз девять в день, а с другой — знал, что у нее еще куча других мужиков. Для меня это была ужасно тяжелая ситуация, я переболел из-за нее всеми возможными болезнями — гонореей, хламидиозом; подхватывал их целыми букетами. У меня появились свои врачи, были страшные осложнения. Вместо того чтобы идти в школу, мы шли в кинотеатр, садились на задние сиденья и еблись все полтора часа, пока шел фильм. Ее мать постоянно находилась на работе — мы шли к ней домой и еблись там. Я был просто бессилен, но этот роман продолжался три года, я оставил ее тогда, когда уже просто не мог всего этого выдержать. Из-за меня (а может, и не только из-за меня) она сделала три аборта. Мои друзья говорили мне, что я полный идиот, а я не понимал — если я ее видел, у меня хуй стоял тут же, это было чисто животное чувство.
Помню, как наступает лето, я ворую у родителей деньги и мы едем с ней в Сочи, снимаем какую-то хибару, ебемся день и ночь, потом приходим на пляж и там она заставляет меня воровать хорошие шмотки. Одна женщина это поняла и натравила на нас каких-то людей, но мы убежали. Мой друг Лучанский считал, что я клептоман, что я просто люблю брать чужие вещи и класть себе в карман, хотя залезть в библиотеку — это была чистая идея, пусть даже до этого я воровал и игрушки, и многое другое. Папа знал об этом и относился как к болезни, он вообще считал, что я — одна большая неудача. Когда я родился, родителям было лет по тридцать.
Это была моя первая любовь. Первой женщиной, как я уже сказал, была та женщина папы, а до нее были парни. Однажды я шел по Алма-Ате ночью, возвращался домой, и вдруг ко мне подошел человеь с розой в петлице и с очень красивыми волосами. Ему было лет двадцать пять, от него пахло хорошими духами. Он захотел познакомиться, пригласил меня к себе. Тогда я впервые покурил анашу — в Ка-
захстане есть место под названием «Чу», знаменитое место, где анаша растет не хуже, чем в Афганистане. Мы курили с ним анашу и потом имели секс.
Это было уже после того мальчика-соседа, но уже настоящий секс. Мне не было страшно, было очень приятно (к сожалению, потом лет в 25 у меня начался геморрой). В то же время тогда для меня это был чудовищный стресс. Парень рассказал мне про Оскара Уайльда, Михаила Кузмина, гомосексуальную традицию в культуре — для меня это было открытие. Он показывал гомосексуальные стихи, был эстет. Мне было страшно интересно — как приключение, я же еще и авантюрист, при этом и человек, который очень легко поддается влиянию, очарованию, а этот незнакомец был очарователен. Я был влюблен, например, в Толика как в существо телесное, любил его манеру. Я всегда сильно подпадал под его влияние, жесты, образы. С этим человеком из Алма-Аты я потом очень мало виделся. Но впоследствии меня любили, во мне было что-то, что очень нравилось гомосексуалистам. Однажды я пошел в баню — у нас временно отключили воду, — там из душа выскочил какой-то человек и начал звать меня к себе в кабинку. Я не пошел, но в советское время все было не так просто, он, видимо, чувствовал, что со мной можно так себя вести. Может быть, и пресловутый директор школы это понимала.
Главным тогда по-прежнему был эротический вектор и желание вырваться из семьи, школы, из всего социального. Был пучок возможностей: литература, искусство, общение, эротика и секс. Для меня всегда секс был связан с освобождением — уйти от себя, забыться. Уйти от себя было абсолютной необходимостью, настоящий секс только этому и учит, это разрушение себя в экстазе, трансе. Семья — это всегда рамки, а рамки нужно разрушать. Индивид — это тоже конструкция, которую необходимо разрушать в пользу того, что Агамбен называет «любой сингулярностью». Почему я не люблю московских художников? Это не художники, а обыватели. Я всегда любил художников, которые хотели избавиться от
себя, от отношения к себе как к автору и от оберегания этого авторства. Искусство — это выход к совершенно другим структурам, во время которого уничтожается все личностное, индивидуальное. Агамбен говорит, что единственное, что существует на свете ценного, это подъем, освобождение от рамок, условностей, конвенций в пользу смеха, скандала или радости. Так нарушается сковывающая сетка социального. Это есть то, чему учит настоящая мистика, настоящая революционная теория, которая смыкается с этим, и настоящее мессианство.
Философы, от которых я бесконечно в восторге — это Беньямин и Агамбен6, оба — глашатаи мессианских идей. Мессианские идеи обращаются к двум фигурам — самому мессии и пророку. Пророк — это тот, кто предсказывает мессию и указывает. Все, что ценно в культуре, это жесты к освобождению, жесты, указующие к свободе. Когда, например, пришел Иисус, пришел мессия, пророки уже не нужны, поэтому Павел и Петр называли себя апостолами, потому что уже знали, что вот — он, мессия. Этот указующий жест свободы всегда сохранялся, настоящие художники всегда обладают этим жестом. То, что я потом встретил в пространстве культуры — и московской, и интернациональной, — это последнее забытье единственной ценности культуры. Все это были не художники, а мелкие деятели, предатели и дураки. Те художники, которых я в юности встретил
в Алма-Ате — они были настоящими художниками. Мне не было важно произведение, дух искусства как раз связан с отказом от произведения, авторства, это дух, который ведет к отказу от всех дел человеческих в пользу паузы, когда ты видишь, что есть что. Настоящее искусство работает только с этим: вся рутина человеческая забывается и ты встаешь лицом к лицу с сущностью бытия. Сущность бытия — это гражданская война, как говорит Tiqqun7, и это свобода. Это мессианский завет — делать все, что хочешь; это и есть закон. Так же говорили францисканцы: если любишь Христа, делай все, что хочешь.
Я вижу себя принадлежащим только к этой традиции Конечно, я хотел славы, чтобы весь мир на меня посмотрел. Как говорил Марк Аврелий, каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет.
Я хотел славы, но не хотел успеха. Я хотел снять с себя одежду, чтобы все посмотрели на меня, на мое тело — этого хотят любые девушка и юноша, это слава типа дружественных отношений, интенсивных отношений с миром.
1978-1988, Ленинград.
Филологический факультет —
Знакомство с петербургской художественной сценой — Тимур Новиков
После школы я уехал в Ленинград, поступил на филологический факультет Педагогического института, а в Алма-Ату возвращался только на каникулы. У меня была другая жизнь, но я опять-таки не учился,
а занимался женщинами. В библиотеке я читал Ницше — тогда филологам можно было получить доступ к такой литературе. В советское время не каждый мог эти книги свободно прочитать, но было две лучших библиотеки — имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде и имени В. И. Ленина в Москве. Там я читал Розанова, Ницше, символистов и прочее. Наводки на такую литературу я получал и через преподавателей, и через журнал «Вопросы литературы»8. Слушал также лекции известного семиотика Вячеслава Иванова, Лотмана9. Ленинград был центром филологии, русского литературоведения. В это время я продолжал писать стихи. В течение обычного дня я сначала приходил в библиотеку, читал, потом смотрел на девушек, которые там сидели, подходил, знакомился.
Друзья тогда у меня были самые разные — я с ними знакомился и на улице, и в институте, но близких никого не было. Меня всегда влекло к людям странным и отколовшимся, я люблю неудачников, ублюдков, уродов, то, как они воспринимаются
социумом. Я люблю людей, которые не принадлежат структурам, институциям, которые неинституциональны. Те, кто учился со мной, в основном были слабаками, конформистами. С Алма-Атой я не терял отношений: общался с отцом, он давал мне деньги, а с художниками, к сожалению, нет — один умер, а с другим я поссорился.
В Питере я знал очень хорошо Тимура Новикова. Тимур был для меня важным человеком, я считаю, что он — лучший русский художник из всех известных. Тимур был художником до мозга костей, эстетом в самом хорошем смысле (я ненавижу эстетику). Он был человеком художественного жеста. То, что он делал со своими тряпочками, — это одна из исключительно хороших вещей в русском искусстве. Его главным настольным чтением был Хармс в самиздате (на дворе были 1986-1987 годы). Уже в 1987 году Тимур получил подписанную «Банку супа СашрЬеП» от Уорхола, позже к нему приезжали Раушенберг, Кейдж. Его знали и любили. Тимур в 1980-е годы занимался живописью, пейзажами — это были хорошие картины, но не что-то исключительное, просто весьма артистично и красиво.