1988-1992, Израиль.
Сотрудничество с Михаилом Гробманом — Перформансы в Тель-Авиве — Выпуск книг самиздатом — Отъезд в Москву
В Питере я купил каталог художника Михаила Гроб-мана. Он был очень любопытным художником, очень мне понравился. Когда я поехал в Израиль, я подумал, что первым делом найду его. По приезде в Израиль я поселился в Иерусалиме. Я думал, что это лучшее место, но на самом деле оказалось, что Тель-Авив гораздо интереснее. В Иерусалиме я тут же нашел телефон Гробмана, который как раз жил в Тель-Авиве, он пригласил меня к себе. Я сразу же стал работап в его газете, мы подружились. Гробман был ближайшим другом таких людей, как, с одной стороны, Кабаков, а с другой — Владимир Яковлев. Последнего я очень люблю.
Гробман был связующим звеном между богемной и авангардной средами. Очень интересно провести границу между тем, что такое богема, а что — авангард. Мне ближе понятие богемы. Это слово ввел Бальзак со своим чутьем, а авангард — утопист Сен-Симон. Понятие «авангард» исторически очень сильно связано с идеями марксистской партии, восходит еще к военной терминологии. «Богема» больше связано с анархистской идеологией отхода от общества, идеологией отщепенцев, тех, кто вышел из класса, оказываясь группой. В Питере была богема а Москва претендовала на авангард.
Гробман хотел, чтобы я написал о нем книгу, а кроме того, я был успешным журналистом в Израиле в русской газете, которую Гробман издавал. Мне предложили жить прямо в редакции. Я стал главным журналистом, люди писали мне письма — в основном с протестами, потому что я был атакующим критиком. Я мог писать обо всем — об Уорхоле, серии «Великие евреи XX века», критические статьи о разных выставках в Израиле, русских в том числе, о том, как живут эмигранты — и это было очень востребовано. В это время в Израиль приехало огромное количество евреев
из Советского Союза, начался бум русской эмиграции. Гробман, будучи очень хитрым человеком, моментально решил использовать это обстоятельство и вместе со своей женой открыл воскресное приложение «Знак времени» к одной широко распространяемой русской газете. В ней он писал обо всем.
Я писал, писал, и мне это уже страшно надоело. Моя популярность стала невмоготу Гробману, он ревновал и к тому же ждал, что я о нем напишу книгу, а он мне уже не нравился. Я понял, что имею дело с боссом, а я никогда не любил начальников, людей, которые эксплуатируют других и навязывают свое. Однажды я пригласил в редакцию друзей на вечеринку — мы пили, общались. Вдруг приходит Гробман со своей женой. Я его приглашаю к нам, и тут он начинает спрашивать, кого я вообще сюда привел, стал называть моих друзей уличными людьми, обвинять меня в том, что я действую неверно и вообще изменился в худшую сторону.
Он, конечно, имел в виду то, что я никак не напишу о нем книгу. Он ревновал меня к популярности: все хотели читать мои, а не его статьи — он писал плохо. В какой-то момент этой словесной перепалки он вызывающе указал на меня пальцем, а я был немножко пьян и схватил этот палец, потянул на себя. Гробман всем телом упал на столы с едой, питьем, все перевернулось. Люди очень сильно испугались, они не привыкли к такому поведению. В своих воспоминаниях Уорхол рассказывает о предыдущем поколении художников — абстрактных экспрессионистах 1950-х годов, которые могли напиваться и драться друг с другом. Мы точно так же начали драться с Гроб-маном. Он был довольно сильным, но я был моложе, это была не уличная драка, а игра, борьба. Я его постоянно валил, прижимал, а он снова вскакивал. У него из носа пошла кровь, в какой-то момент я услышал, что он буквально пердит подо мной, а он находился в плохом физическом состоянии, поэтому я его повалил последний раз, вышел и хлопнул дверью.
На следующее утро я, естественно, был уволен из газеты, выброшен на улицу. Жить мне было негде,
я находился в абсолютно чужой стране и ничего не имел своего. До этого моя история была историей мальчика из интеллигентной семьи, которому отец всегда давал деньги и выручал из плохих ситуаций, а тут все вдруг изменилось. Я пробовал устроиться в другую русскую газету, но мой бывший работодатель сделал так, что меня никуда не хотели брать.
К счастью, у меня был знакомый, которого звали Роман Баембаев13, мы с ним крепко подружились и я мог жить у него. Он был бывшим физиком, который учился в Хайфе в техническом университете, а потом все бросил и сидел дома, читал книжки.
С ним же мы делали в Израиле уличные перформансы и напечатали три книги самиздатом14.
Один раз мы вывесили абсурдный плакат на центральной улице Тель-Авива, состоящий не из букв, а из цифр. Идея возникла из практики немецких лагерей — там ставили номера на заключенных. Через пять минут приехала полиция и плакат сорвала, но мы своих лиц не показали. Вторая акция была уже более дерзкой: мы поставили на улице коробку с дырой, в которую я просунул свой хуй. Друг знал иврит и в стиле уличного балагана рассказывал прохожим, что это за хуй и кто там в коробке спрятан. Это не продлилось
долго, так как коробку через пять минут разорвали в клочья, пытались меня оттуда вытащить, но я убежал. Во время третьей акции мы пришли на какую-то площадь и я брил друга сзади и спереди — он был очень волосатый. Разделся он, естественно, не догола, а по пояс, потому что если ты раздеваешься догола в Израиле, тебя тут же тащат в участок, как, может быть, и везде. Люди спрашивали, что происходит, нас окружила толпа, но она вела себя не агрессивно. Один раз мы сфотографировались голые на кладбище — ложились на могилы и фотографировали друг друга. Еще была акция — в Тель-Авиве есть кольцо, которое опоясывает центр города: мы таскали по нему друг друга посередине дороги, создали затор машин.
Делать все эти акции было довольно смешно, нам это быстро надоело и мы напечатали три книжки, которые рассылали разным людям, дарили, раздавали. Одна была наполнена оскорблениями культурной тусовки русских художников и поэтов в Израиле — легкое хулиганство. Другая была очень экспериментальной и называлась «Бонанза»: текст начинался прямо с обложки и шел по всей книге. Она состояла из нечленораздельных фрагментов описания каких-то физических процедур и других текстов. Вскоре я решил, что мне делать в Израиле больше нечего, надо дальше куда-то двигаться. Я ненавижу Израиль, считаю, что это очень плохое место; я знал это уже тогда.
Израиль — очень депрессивное место, со мной там случился ряд неприятностей. Однажды я шел ночью, и вдруг передо мной остановилась машина, оттуда вышли люди и окружили меня, стали требовать документы. Они думали, что я палестинский араб. Это была омерзительная ситуация: когда они поняли, что я русский, тут же отстали. Потом я украл книгу в магазине и меня арестовали. Я воровал в этом магазине систематически, но однажды книга зазвенела, так как я не проследил за всем как следует. Меня забрали в полицию, там турецкий еврей восточного типа пытался кормить меня виноградом из тарелки, которая стояла напротив него, своими жирными пальцами. Третий случай произошел, когда я еще
жил в Иерусалиме. Ко мне пришла какая-то русская сионистка, тоже иммигрантка. Я просто пошел в туалет, потом слил воду, возвращаюсь, а она говорит, чтс в Израиле мало воды и лучше ее экономно использовать. Все это характерно для дурного позднего сионизма, который выродился в ничтожную идеологию. Я там чувствовал себя совершенно чужим, мне хотелось чего-то другого.
Я собрал книжки и решил поехать в Москву — там их раздать. Купил билет, приехал в аэропорт.
Мои чемоданы становятся на ленту, уезжают, я встаю в очередь, чтобы показать свой паспорт, сесть на самолет. Когда подходит моя очередь, мне говорят, что я не имею права выезда. Когда приезжаешь в Израиль, ты получаешь некий денежный аванс в три тысячи долларов, который обязан отдать, если уезжаешь раньше, чем через три года. Я там пробыл всего полтора, но у меня не было таких денег. Мои книжки улетают куда-то в Париж, возвращаются только через несколько дней, но у меня пропадает билет и мне негде ночевать. Я еду в суд в Иерусалиме, который ведает такими делами. К судье стоит огромная очередь, а я уже взбешен тем, что не могу уехать. Я подхожу к окну и со всей дури бью по стеклянной двери рукой — даже шрам до сих пор остался. У меня сухожилие порвано, фонтан крови, тут же вызывают полицию. Полиция прибегает, заковывает меня в кандалы а у меня хлещет кровь. Меня тащат в госпиталь, зашивают руку, а на следующий день выписывают разрешение на выезд. Не хотели, видимо, иметь дело с психопатом, решили, что это будет плохой рекламой для Израиля. Через два дня я в Москве.
1992-1996, Москва
Знакомство с московской художественной средой — Осмоловский, Пименов, Мавроматти и другие
Когда я приехал в Москву, там случайно оказался один мой алма-атинский друг, художник. Он мне дал
контакты некоего Игоря Маршанского, музыканта, бизнесмена, который якобы мог помочь мне первое время в Москве. Сам Маршанский жил где-то в районе Фрунзенской набережной, у него была огромная пустая квартира (он был одним из тех, кто уже «наварил» к 1992 году свои первые миллионы). Он пообещал снять мне на три года номер в гостинице «Минск», что на Пушкинской площади. Так я начал жить в Москве, в этом номере у меня периодически жил Дима Пименов, приходил Толик. Я просидел там три или четыре месяца, пока меня не «попросили».
В Москве я познакомился в первую очередь с Павлом Пепперштейном, потому что в Израиле видел его работы. Там проходила израильско-российская выставка под названием «Бинационале», на которой были представлены все поколения концептуализма от Кабакова до Пепперштейна (к ней вышел знаменитый каталог в двух томах). В рамках этой выставки, работая еще на Гробмана, я брал у Пригова интервью для газеты. Тогда мне как раз понравились работы «Инспекции „Медицинская герменевтика“».
В это же время на какой-то выставке я познакомился с Осмоловским — и начался новый жизненный этап. Если первый этап моей жизни проходил под знаком любви, эротических отношений, поиска любовного объекта, то второй этап — под знаком поисков дружбы. Ее я понимаю совершенно по-другому. О дружбе есть отличный текст Агамбена, который направлен против книги Деррида о дружбе. Текст Агамбена начинается с анализа картины итальянского Возрождения, где изображены апостолы Петр и Павел в момент их ареста: они в слепом объятии, а над ними — римские легионеры с обнаженными клинками. В этой статье Агамбен говорит, что настоящая дружба — это всегда связь под клинками власти и против власти. Это я и хотел найти в Толике, но этого как раз не случилось.