ожет, он ошибался, может, я.
Я встречался в Париже с одной российской группой мелких аферистов, которые делали там выставку и имеют отношение к Ерофееву. Это очень хитрые ребята, которые будут и дальше заниматься своим говном. Мы просто шли по улице, и они: «Ты Бренер?.,
А, ты знаешь, когда мне было шестнадцать лет, ты был очень важен для меня... Ну пошли, поговорим». Разговариваем — и через несколько часов просто не можем находиться в одной комнате. Также я встретил Макаревича в Париже, тоже был поражен мертвечиной, которая может обсуждать только московские сплетни. Я натолкнулся на абсолютное непонимание вещей, такие же у него и картины — мертвые, тупые.
Люди, которые на Западе поджигают автомобиль, никогда не помещают фотографии перевернутого полицейского автомобиля в сети. Они знают, что за это можно серьезно сесть в тюрьму. Я никогда не смогу поверить ребятам из группы «Война», что они вот так делают, а потом гуляют на свободе и становятся медиальными звездами, потому что я знаю, какой это страшный риск. Я могу поверить, что им могло так повезти — мне самому так серьезно везло несколько раз. Но то, что они тут же помещают документацию в сеть, говорит о том, что они уже медиальные агенты сами по себе, поэтому дискуссия о левом и правом в таком разрезе кажется мне абсолютно смехотворной. Ни один реальный человек сейчас — революционер, бунтовщик — никогда не будет себя рекламировать в медиа таким образом. О них могут писать в медиа, но о них будут писать по-другому, они никогда не получат премии. Идея Дебора о спектакле — это фундаментальная идея, которую художник не может игнорировать, это важный вызов, который был брошен. Презрение Дебора к художникам было тоже фундаментально.
Когда я был в Москве, левый дискурс был, но был смущающим — confusing, тем, что сеет непонимание. Чтобы понять, что такое правое и левое, нужно читаю философию и теорию. Тогда становится понятно, что революционность не имеет ничего общего с левым и правым. Она находится за этими категориями, по ту сторону. Все, что относится к полю правого и левого, остается в отношениях власти. Это полностью то, что описано кругом государства, общества. Революционная идея, теория и практика всегда перепрыгивают это и обращаются к совершенно дру-
тому. Если говорить о таком генезисе левого, то он, конечно, начался в XIX веке. Левое связано, прежде всего, с идеей движения и мобилизации. Левое связано с определенным изменением в марксизме, которое произошло очень быстро в коммунистическом движении. Когда социал-демократия решила идти в парламент, стала легальной силой, связалась со структурами государства, сразу же катастрофически уменьшился революционный потенциал. Возникли агенты коммунистического движения — в Первом интернационале это было очевидно в споре между Марксом и Бакуниным. Они были предателями рабочего движения, потому что оно началось как бунт, прямое восстание. С одной стороны, было разрушение станков, с другой — нападение на хозяев фабрик, поджог фабрик, а затем — самоорганизация рабочих. Левые были теми, кто пытался канализировать эту самоорганизацию рабочих в собственных интересах. Левое так и продолжилось, и в этом смысле оно связано с правым и продолжает этот злой круг.
3. О собственной позиции и современном искусстве
Таким образом, я не считаю себя художником или поэтом, потому что это ненужные единицы. Я принадлежу к мессианской традиции, которая включает в себя не только пророков и святых, а еще блаженных, скоморохов, дураков, трикстеров, обманщиков, которые не признают серьезности этого мира, того, как он конструируется, и разоблачают его. Я обманщик, трикстер, скоморох всей своей интенцией, не автор, не литератор, не писатель, не художник. Я не хочу принадлежать к реальности — я ее презираю, она мне тесна. Я хочу конструировать мир и самого себя. Это и есть, согласно некоторым философам, реальность. Реально — это то, что пробивает тыл действительности, соответствует желаниям и идеям. Каждый должен жить в соответствии со своим «реально». Это и есть идея коммунизма — там нет писателей, плотников, слесарей, там все делают всё
и осуществляют все возможности, так говорит Маркс в одном из текстов.
Я не слежу за московской тусовкой, наверняка там есть что-то интересное, но у меня своя жизнь, я держусь на волоске — у нас с Барбарой нет ресурсов, денег, жилья. Я должен жить повседневной жизнью и еще выколачивать из своей жизни радость и наслаждение, это забирает много сил. Как я буду следить за Москвой? Наша ситуация абсолютно радостна, я не хочу ничего другого, но она напряженная, может в любой момент оборваться. Спасение там, где опасность, а где покой — там ничего нет.
Мы ходим, смотрим, переезжаем из страны в страну. Я смотрю, что происходит в Европе, мире, как это связано со мной, как это связано с искусством. Я обращаюсь с этим как трикстер. Я не верю в работу, я верю в жизнь, веселье. Веселье — это не долг, это когда что-то оказывается неожиданным, поэтому я и убегаю, я хочу найти что-то. Мое бегство из Москвы — результат того, что я сам себя вытолкнул. Если бы я хотел пробраться в Россию — я бы перешел границу, но если бы сердце хотело. Я могу приехать, но не хочу. Не нападение на белорусское посольство вызвало мое бегство. Помню, как со мной говорил Ковалёв, обещал раскрутить по этому поводу историю про гражданские права в газете. Я смотрю на него и просто не верю — почему какой-то критик будет меня поддерживать.
Я пошел в кассу, купил билет во Францию, поехал просто купаться. Мне тогда хотелось бросать бутылки с кетчупом, мне это нравится, мне нравятся деструктивные жесты, я считаю их верными. Я нашел этому подтверждение у своих любимых философов — они говорят, что не нужно ничего делать, чаша полна, нужно делать жесты «детворческого» и деструктивного характера, потому что наступил мировой Шаббат, в этс время богом дозволено делать деструктивные жесты, а работать нельзя, но веселиться важно, бросать камни в окна можно.
Политика меня всегда волновала — я всегда слушал ВВС, читал Солженицына, всегда искал. Политика — это абсолютно необходимая вещь, но своя
политика, а не политика власти. Возможность выбирать сопротивление, борьбу, освободительный жест — это и есть политика.
Современное искусство в ничтожном состоянии по одной базовой причине — художники как социальная группа оказались неспособны встать перед тем вызовом, который бросил мир. Был когда-то могучий вызов, на который так и не последовало ответа, и сейчас он так же мощно довлеет, мы живем в обществе спектакля.
Я считаю, что художник — это человек, который обязан охватить все, что он видит, выбрать самое главное и работать с ним. Хороший художник — тот, который идет самым коротким путем к тому, чего он хочет. Современные художники этого не делают. На Западе они другие, ведь это огромная машина, которая растит художников. Там действительно есть интересные художники в рамках contemporary art, которые находятся в благоприятных институциональных и творческих отношениях, поэтому набирают всё большие и большие витки, развиваются. Я ни одного из них не уважаю. Все они звонили в полицию, чтобы меня сдать, а я никогда такого не делал. Знаменитые художники фотографировали меня на свои телефончики — для чего? На моих глазах они таяли перед сильными мира сего, чуть ли не лизали им жопу. Почему я должен их уважать? Я могу уважать Люсьена Фрейда, человека, который утром шел в один из лучших ресторанов в Лондоне завтракать, потом — к себе в мастерскую, потом ужинать в один из лучших ресторанов, а ночью — опять в свою мастерскую.
Он не шел лизать жопу кураторам, а работал у себя в мастерской — у него там сидели две голых бабы днем, две — ночью, и вот с ними он шел в самый лучший ресторан. С каждым новым поколением художники все хуже и хуже.
Энергия ушла из современного искусства в другие места. Она ушла к интенсивным людям, которые не хотят заниматься современным искусством, они хотят заниматься разрушением этого мира, коммунизмом — их я уважаю. Коммунизм живет не там,
где будет коммунизм, а здесь и сейчас, с людьми, которые его здесь и сейчас делают. Ни о каких перспективах говорить не стоит, ведь все в твоих руках. Коммунизм можно построить вот в этой комнате, когда ты разговариваешь с друзьями или готовишь еду. Цепочки слов, цепочки объятий — вот что такое коммунизм.
Мир превратился в музей, где вещи нельзя использовать. Но человек должен использовать вещи, поэтому с музеем нужно бороться. Искусство — один из аппаратов власти. Я уважаю, например, режиссера Сокурова. Он имеет отношения с прогрессивными левыми структурами на Западе, его приглашала Катрин Давид, но это отнюдь не значит, что он лижет жопу. Его взяли эти институции потому, что он до этого еще сделал фильмы в совке, у него должна была быть особая смелость, чтобы такое вообще сделать. В кино реально есть люди, которые мне нравятся, а в визуальном искусстве — нет. Кино я считаю таким же важным искусством, как и любое другое.
1
Дмитрий Митрохин (1883-1973) — русский, советский график, иллюстратор, мастер станковой гравюры, офорта и литографии; автор множества книжных иллюстраций; искусствовед, член многих художественных объединений.
Павел Зальцман (1912-1985) — советский художник, график, писатель. Представитель аналитического искусства, ученик П. Н. Филонова. Заслуженный деятель искусств Казахской ССР (1962).
Павел Филонов (1883-1941) — русский, советский художник, поэт, один из лидеров русского авангарда; основатель и теоретик аналитического искусства.
Сергей Калмыков (1891-1967) — российский, советский художник, иллюстратор, декоратор, писатель. Русский художник-авангардист. В ходе своей творческой деятельности Калмыков выработал оригинальный стиль живописи, иногда именуемый «фантастическим экспрессионизмом».
Игорь Шелковский (род. 1937) — российский художник.
В 1950-х годах поддерживал отношения с Владимиром Слепяном, в 1960-е сошелся с будущими деятелями московского концептуа-