С начала XX века процесс пошел таким образом: люди, имеющие деньги, власть, силу в искусстве были в то же время друзьями художников, отчасти коллекционерами, директорами музеев, дружили, подбирали по своим предпочтениям, считали, что это важно и имеет будущее, ставили на этих художников. Эти люди были совершенно другими, чем новое поколение функционеров от искусства, которые понимают искусство больше как инфраструктуру, сеть, поле для деятельности.
Сергей Кудрявцев
1958-2011, Москва.
Воспоминания
Я родился в Москве, в 1958 году.
Мой отец по образованию был юрист, но стал работать криминологом, когда появилась такая возможность. Эта наука при Сталине была фактически ликвидирована, но после оттепели возродилась из уголовного права, и мой отец, соответственно, стал одним из первых послевоенных советских криминологов.
Вскоре после моего рождения он стал профессором и директором Всесоюзного института по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности. Институт занимался теорией квалификации преступлений, то есть тем, как точно определить принадлежность преступления к определенной статье. Потом он стал директором Института государства и права РАН1.
В доме часто бывали знакомые, которые обсуждали эти вопросы, я варился все время в юридических терминах. Я прочитал несколько работ отца, которые на меня даже повлияли. Мне было интересно то, что криминология исследует случаи в жизни, каких очеш много, и вместе с тем они отстоят от того, что принято считать нормой: драки, кражи, грабежи, мошенничества и так далее. Такие cases — случаи из жизни, конфликты, которые заканчиваются убийством жены или, например, соседей.
Но я не хотел идти по стопам отца и быть юристом, хотя мне все это очень нравилось, поэтому решили, что я пойду учиться на психолога, то есть в некую параллельную профессию.
В итоге я закончил факультет психологии МГУ. Криминология в то время активно обогащалась за счет развивавшейся тогда психологии. Мой диплом был
посвящен межличностным отношениям в научном коллективе. Я применял всякие методики, в том числе опрашивал сотрудников, выяснял их ролевые соотношения, кто из них лидер и прочее. Позже я защитил диссертацию, которая была посвящена конфликтам в криминальных случаях. Я изучал реальные уголовные дела из судов: как человеческий конфликт приводит к тому, что один либо избивает, либо сильно ранит, либо убивает другого. Когда отец в свою очеред! заинтересовался темой юридических конфликтов, он предложил мне участвовать в создании книги, которую писал в соавторстве с одним социологом.
Я — при содействии отца — работал в нескольких юридических институтах. Последний — это был Институт государства и права РАН на Знаменке — я оставил тогда, когда открыл во флигеле этого здания книжный магазин.
В детстве литературой я особо не увлекался, это пришло позже и неожиданно, через разных знакомых и приятелей. Например, Хармса и Введенскогс я прочитал впервые в машинописи. Хармсом я заинтересовался, как сейчас понимаю, прежде всего потому, что понял — сюжет его текстов совпадает с теми самыми случаями, которые я исследую в диссертации. Я тогда понял: то, что называется «литературой абсурда» — наиболее реалистическое из искусств, оно отражает абсолютно реальную жизнь.
Литературой я интересовался для себя: стал покупать в букинистических магазинах поздние книжки русских футуристов, общался с ребятами, которые мне давали какой-то самиздат. Позже я узнал, что Хармс, Введенский, Заболоцкий, Вагинов называли себя Объединением реального искусства2, между про-
чим, рассматривали его как достаточно реалистическое отражение жизни. Было несколько сотен случаев, записанных достаточно сухо, которые я посмотрел по уголовным делам — это абсолютные копии историй так называемых абсурдистов.
Я заинтересовался истоками: тогда для читателя не было очевидно, что Хармс и остальные — это последователи того, что начинал Кручёных3 и другие футуристы. Интерес к этому я сохранил до сих пор, несмотря на то что появилось множество других увлечений. Уже во время перестройки я познакомился с человеком, который посоветовал мне издавать книги самому — к тому времени уже можно было открытс этим заниматься. Я открыл издательство в 1989 году.
Тогда я рассматривал ветвь русского авангарда как очень бурную и плодоносившую, но цветение и развитие которой было прервано. Я считал, что раз я этим интересуюсь, то должен познакомить и других. Я придумал издательские планы не только на датированные 1910-1930-ми годами тексты, но и на те более поздние, которые, как мне казалось, связаны с ними. По сути неоавангард возрождался в 1970-1990-е. Я познакомился, например, с поэтом Владимиром Друком4, он был очень известен в конце 1980-х, и его другом Виктором Коркия, который написал пьесу о Сталине3. Стихи были достаточно игровыми. Интересуясь Кручёных я познакомился с исследователем из Херсона, который
решали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивирО' вали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.
3 Алексей Кручёных (1886-1968) — русский поэт-футурист. Ввел
в поэзию заумь, то есть абстрактный, беспредметный язык, очищенный от житейской грязи, утверждая право поэта пользоватьс) «разрубленными словами, полусловами и их причудливыми хитрыми сочетаниями».
4 Владимир Друк (род. 1957) — поэт, литератор, изобретатель, специалист по информационной архитектуре. С 1994 года живет в Нью-Йорке. Член Союза российских писателей.
занимался Алексеем Кручёных как человеком, какое-то время жившим в Херсоне. Тогда эта область исследований была довольно маргинальной. По соседству с Херсоном была местность в устье Днепра, которую Геродот назвал Гилеей, что значит «лесистая часть»; там была древнегреческая колония.
Среди людей, которые занимались исследованиями футуризма, есть, например, Сергей Сигей34 (последние годы он жил в Германии). Он занимался футуризмом и обэриутами, сам был заумным поэтом. Ог входил в достаточно большой пласт такой литературь 1980-1990-х годов. Сигей издавал машинописный журнал «Транспонанс», имел большие международные связи, переписывался с западными художниками и поэтами-визуалистами, поэтами-заумниками, публиковал в разных странах свои стихи. В своем журнале он публиковал даже Монастырского и Пригова, а также старых малоизвестных футуристов. Он же активно общался с Николаем Харджиевым, который неформально являлся хранителем наследия авангарда. Николай Иванович многих художников застал в силу возраста, в начале 1990-х написал фундаментальную работу о Маяковском, кроме того, занимался Ларионовым, Гончаровой, Малевичем, которого знал лично. В 1990-е он уехал из Москвы в Голландию и увез свой огромный архив, из-за чего разразился
скандал на уровне межправительственных отношений. Эти публикации в очередной раз убедили меня, что авангард, последующий авангард, и потом уже 1970-1990-е — это преемственные вещи.
В итоге я зарегистрировался при Фонде культуры в 1989 году. У меня были большие планы, я придумывал, например, антологии современных авангардистов Двухтомник Введенского, который я издал в 1993 году, если я не ошибаюсь, был первым изданием в России. Буквально недавно, когда появилась возможность, я впервые в России издал Игоря Бахтерева5, которого только-только сейчас начинают узнавать, он тоже был обэриутом, дожил до 1996 года и был знаком со многими современными авангардистами. Денег практически не было, нужно было всегда придумывать, откуда что достать. Как-то мне удалось съездить на Архангельский целлюлозно-бумажный комбинат с письмом от Дмитрия Сергеевича Лихачёва и выбить бумагу. Тогда был огромный дефицит бумаги, это был предмет перепродажи и спекуляции, а я получил два вагона бумаги — купил по государственным ценам, а не рыночным. На один вагон бумаги я издал двухтомник Введенского, а другой перепродал и заработал первые деньги, на которые мне удалось издать роман «Змеесос» Егора Радова6 и книжку Кручёных. Это были самые первые издания.
Магазин я открыл через три года после регистрации, в 1992 году. Перестройка — это сплошной гля-
нец, тогда «Анжелику» стали издавать, очень много бульварного чтива, которое заполняло все прилавки. В магазинах не было интеллектуальных книжек, их просто не существовало в принципе. Я придумал открыть маленький магазин, получил от института, будучи сотрудником, комнатку во флигеле, и обещал, что буду продавать также и юридическую литературу. Под этим соусом одна стенка была юридическая, а все остальное — брошюры и только начавшие появляться разные издания конца 1980-х — начала 1990-х годов. У меня была задача не заработать денег, а придумать точку пропаганды собственных идей, денег все это время я не зарабатывал. Мой магазин был вторых независимым в Москве, первый назывался «19 октября», и о его существовании я, открывая свой, не знал. Он был в районе Полянки в Большом Казачьем переулке в деревянной избе, его открыл Марк Фрейдкин7, который занимался бардовской песней и делал переводы стихов с английского.
По моим контактам, через контакты контактов, начали появляться люди, которые стали привозить свои брошюрки. Через пару лет появился Саша Бренер со своими израильскими книжками и сдал их в магазин. Среди них, мне кажется, была зелененькая книжка «Бонанза». Я заинтересовался Бренером, потому что передо мной был живой пример авангардиста, который себя объявил приемником дадаистов — это видно в его ранней книге «Тайная жизнь Буто», которую он посвящает «Пикабиа и другим родственникам». Еще до того, как издавать его книги, я видел его израильские издания, статьи в «Художественном
журнале», каталоги выставок, к которым он имел отношение. Его деятельность мне представлялась очень яркой на фоне всего того, что существовало в Москве. Потом я узнал о его акциях и других вещах, которые для меня были продолжением и в чем-то развитием его книг.