И проект мести под названием «Платоныч, сын Алисы от Вени» – это, конечно, мечта иезуита. Можно не сомневаться: если Веня захочет отомстить (а если Венера даст повод для мести, то он непременно захочет), то он отомстит именно таким образом. Никак иначе.
Я сам, собственными руками сотворил для себя идеальную ловушку, сам влез в нее, закрыл дверь на замок, ловко выбросил ключи – и теперь вот впадал в отчаяние от безвыходности ситуации. От большого ума, судя по всему.
Мы с Алисой стали отдаляться. Вроде бы, никаких осязаемых проблем, ничего конкретного, а неосязаемые трещины поползли по самому фундаменту наших отношений.
Я почувствовал, что она сомневается в своей любви ко мне – из-за того, что я стал меньше любить ее. А количество моей любви уменьшилось потому, что я стал сомневаться в ее любви ко мне. Почему мы раньше избегали этого замкнутого круга, а теперь никак не могли из него выскочить?
Скорее всего, потому, что нас оберегал другой замкнутый круг: чем больше я любил ее, тем больше получал любви.
Объяснение было неизбежно; но что стояло между нами?
Если выяснять отношения – то что выяснять?
Я начинал хитрить сам с собой, думать невнятно и путано, – и сразу как-то так стало выходить, что во всем виновата Алиса.
Как только начинаешь думать неправильно, сразу же соблазнительно подворачивается вопрос «кто виноват».
Это очень сладкий для человека вопрос. Гораздо слаще, нежели «что есть истина», например. Вроде бы, и мыслит человек, и анализирует человечище, и докапывается до первопричин, и при этом не он виноват, по определению, а кто-то другой. Самооценка после таких «оздоравливающих» психостимулирующих (под видом мыследеятельности) акций резко повышается, человек окончательно запутывается, однако до следующего кризиса (который не заставит себя долго ждать и будет, разумеется, покрепче предыдущего) он ходит Гоголем.
С каждым разом вопрос «кто виноват, будь оно проклято» требует все более и более иррационального подхода. С логикой становится все напряженнее. В конце концов, религиозное решение вопроса в силу его «запутанности» представляется единственно верным (и тут наступает эффект долгожданного, но кратковременного катарсиса). Последняя иллюзия, словно сильнодействующий наркотик, приносит человеку невероятное облегчение.
Следующей, после глубокой веры, стадией логично идет самоубийство – вследствие глубокого неверия в себя. На наркотике долго не протянешь, как известно науке.
Кто виноват?
Алиса.
Почему?
Потому что в моей Алисе жила хтоническая шевелящаяся темень, как в бабе дремучей, болотной. И мне трудно было простить это ей. Но нравилось мне в ней именно это – то, что никак не принадлежало и не могло принадлежать мне одному!
Так кто виноват?! (А-о-и-о-а?!)
Алиса!! (А-а-а…)
Почему?! (У-у-у…)
Потому что, она не могла быть вечно моей в каком-нибудь дурацком метафизическом смысле, потому что у меня не было и быть не могло ключей от ее сердца; от меня требовалось вечно прилагать усилия и вечно удерживать ее, и тогда она, возможно, будет вечно моей, куда она денется.
Она должна стать для меня такой же мечтой, как для нее ребенок?
Тогда это будет уже наш ребенок.
Кто виноват?
Алиса.
Почему?
Потому что мне больно.
Умом я уговаривал себя, а в сны это прорывалось грубой правдой.
В конце концов, я, как Гамлет, принц Датский, решил поставить эксперимент: что будет с Алисой, если меня не будет?ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
6
6.3.
А вот могила моя мне понравилась.
На ней, разумеется, пока не было памятника, зато все остальное было весьма впечатляюще. Прежде всего, радовало место: оно было замечательным. Кладбище находилось сразу за городской чертой, а могила – на краю кладбища; невдалеке видно озеро, что как-то настраивало на вечный лад.
Вот только проект памятника, давно созревший в моём воображении, сюда явно не годился. Фотография моего тезки была пришпилена на покосившемся кресте, но она была такого качества, что трудно даже было сказать, похожи мы с ним или нет.
На первый взгляд – не похожи. Шевелюра, форма ушей были явно другой породы. Но вот в типе лица и в соотношении черт, как ни странно, было что-то общее. Глаза – те вообще могли бы принадлежать мне, настолько они были нечеткими. Думаю, если бы я привел сюда Смех С.В., то мне было бы сложно доказать ей, что под крестом лежу не я, а кто-то другой. Вот фото моего паспорта, а вот фотография на кресте: только специальная экспертиза обнаружит …ть различий, что уж тут говорить о скромном старшем менеджере ЖЭСа.
Надпись на кресте, о которую запинались мои глаза, повергала в шок: я, живой, смотрел на себя, заживо погребенного. Пришел поклониться собственной могиле. Или это на самом деле не смешно?
Ладно. Отвлечемся от комической стороны дела, перейдем к трагической.
Рано или поздно я буду лежать в подобном месте (не место – мечта, с точки зрения живого). Вот так же: кривой крест, не такая пышная шевелюра. Но в принципе все очень правдоподобно.
Какого памятника заслуживал я, покойный? Да и заслуживал ли вообще? (Странно, но в поток моих рассуждений ни разу не вклинился тревожный импульс «тьфу-тьфу-тьфу».)
Этот вопрос занимал меня не на шутку. Жил, жил, а памятника так и не нажил, не заслужил. В таком случае, какая разница, жив я еще или уже умер?
Знаменитых писателей или поэтов часто изображают сидящими на скамье; они смотрят куда-то вдаль, и это всегда печально. Такой памятник стоит у Зощенко на могиле, в г. Сестрорецке. Рядом с рекой Сестрой. Но мне такой памятник не подходит. Сидеть и смотреть вдаль, вперед, в будущее – это надо заслужить. Во весь рост?
Тогда как, интересно, изобразить мои руки? Я и при жизни не знаю, куда их девать, когда стою без дела. В полный рост – до этого, извините, надо дорасти.
На корточки приличного человека в бронзе не посадишь; лежа – это уже не памятник, а репортаж с похорон. Барельеф?
Шевелюрой я не вышел. Волевые складки где-нибудь в области рта?
А есть у меня воля? В чем она проявилась?
Можно было бы намекнуть на род деятельности: актеру – бабочку или колпак шута, художнику – кисть с палитрой, астроному – телескоп, композитору – мелодию, записанную на нотном стане; дирижеру – палочку в правую руку, летчику – самолет, полководцу – …
С полководцем сложнее. В крайнем случае, полководца можно изобразить верхом на кобыле. А мне? В чем я проявил себя? В намерениях? Да… Мне еще хуже, чем полководцу.
Бюст?
Но надо изваять так, чтобы отразить характер покойного: можно увековечить его восхитительную злость или доброту, запечатлеть блистательное равнодушие или выставить усопшего просто нервным.
А я каков? Разве что задумчивый. Сомневающийся. Могут принять за мыслителя. Не годится. Это обман потомков.
Шикарнее всего, конечно, красноречивая простота. Корявый автограф на камне. От которого продирает мороз по коже. Платон Скарабеев . Нет, еще проще: Платон . Для умного достаточно.
Но для этого нужна всемирная известность и куча памятников за пределами кладбища.
В этот момент ко мне подошел могильщик. Он посмотрел на меня, потом на фотографию на кресте, потом опять перевел взгляд на меня. Я похолодел.
– Dum spiro spero, – изрек, наконец, могильщик.
Теперь я посмотрел на него самым внимательным образом.
– Читатель ждет уж рифмы розы , не так ли? – вопросил он и, не дожидаясь ответа, удалился.
А ставят ли памятники за жизнетворчество? Локти на столе, кулачки подпирают подбородок, взгляд устремлен в небо за окном. По-домашнему и вместе с тем есть полет в вечность. Прожить в такой позе можно, а вот для памятника она вряд ли годится.
Я уже не говорю о любви. Которая не умирает. Любовь и памятник – это пошлое сочетание.
В конце концов, я решил, что с воскрешением следует подождать – по крайней мере, до тех пор, пока я не заслужу памятник.
Мне надо было понять, зачем я живу, и стоит ли мне жить дальше.
Только вот как сказать об этом Алисе? Каково ей будет узнать, что она жила с «нежильцом»!
Из уважения к Алисе я решил, что жертву мне изобразить все же надо, – как же так, заживо похоронили человека! и выписали из собственной квартиры! и денег не берут за проживание, будто я призрак какой! – но воскресать, тем не менее, не хотелось.
К моему удивлению, Алиса трезво и правильно оценила ситуацию.
– Конечно, конечно, поживи отдельно, подумай, что ты увидел в этой треклятой картине… Может, к психотерапевту стоит сходить?
– А почему сразу не в психушку? Или в морг, например?
Наверно, и чувство юмора у меня сильно изменилось: мне не удалось рассмешить Алису с тех пор, как я грохнулся в обморок перед картиной.
Я пошел в паспортный стол, заявил об утрате документов и приготовился к долгой бюрократической процедуре, которая, в принципе, могла закончиться либо сумой (в лучшем случае), либо…
– Вот анкета, заполняйте. Печатными буквами. Большими.
– Я и не зарекаюсь, – ответил я.
Заполнил анкету на получение нового паспорта на имя Вениамина Девятьярова (такова была девичья фамилия моей матери). Выводить свое новое имя и судьбу большими печатными буквами, как на памятнике, я так и не смог себя заставить, поэтому оживил строгие клеточки анкеты своей каллиграфией.
Каково же было мое удивление, когда я получил паспорт на имя Венедикта Девятого!
– Разве Вениамин и Венедикт не одно и то же? – удивилась паспортистка. – И потом: у вас такой корявый почерк, как… у неживого, ей-богу.
Я счел за лучшее не оспаривать свои сомнительные права и удалился в новую жизнь с новым именем. С гордо опущенной головой.
– Кто ты теперь? – спросила Алиса.
– Как тебе сказать… Зови меня Веня.
– Как Гербицита? Эту толстокожую скотину? Ни за что!
– Вообще-то я пожелал стать Вениамином, если в этом мире хоть кого-нибудь интересует точность…