– Это вопрос философский.
– Платоша, это не ответ. Я уверен: ты в чем-то да разделяешь мою позицию. В чем-то я абсолютно прав. Нет?
– Да.
– Ключевое слово, в данном случае, я настаиваю, ненавистное тебе абсолютно .
– Да.
– Но это же не по диалектике, чувак.
– Как раз по диалектике. Твое ключевое слово не способно справиться с природой относительности.
– Ну, и черт с ней, с диалектикой. Что будем с Солнцем делать?
Он очень внимательно смотрел на меня. Я чувствовал, он готов взорваться, как звезда, если я начну в абстрактно-логическом духе «уповать на науку», «гений человека» и прочее. Я ответил искренне:
– Наверное, надо уже сегодня мобилизовать пока что не очень впечатляющие резервы человека, чтобы через пять-шесть миллиардов лет жизнь продолжилась. Ключевые слова – уже сегодня . Memento mori, собственно.
– Рад слышать. Вот честное слово – рад слышать, – он козлобородо, a la глянцевый Мефистофель, потер руки – я бы сказал, пошелестел кожей. – Именно! Всех надо ставить раком уже сегодня! Что я, по-твоему, делаю?
– Надо полагать, пытаешься продлить неблагодарному человечеству жизнь.
– Платоша, ты недостоин сам себя. Чего ты зубы скалишь? Ты опять бесишь меня.
– Понимаешь, по-моему, о вечности следует говорить с улыбкой, не так серьезно, иначе за ней не угнаться. Пипл в пепел – отчасти смешно, согласись. С морщинистой рожей инквизитора размышлять о вечности – отдает средневековьем. К вечности надо относиться прагматично, что ли.
– А по-моему, последней смеяться будет та сука, которая станет скучно ворошить наш пепел. Если пять миллиардов лет не вкалывать изо дня в день, то пепла не избежать. Меня как русского патриота бесит пепел как всеобщая перспектива. Это меня унижает. Я хочу еще при жизни своей, жизни отдельно взятого человека, почувствовать и понять, что мы в принципе способны выжить, даже если не станет Солнца. Смешно?
– Правильнее, наверно, было бы сказать «нисколько не смешно», но мне смешно, ей Богу. Зачем тебе вечная жизнь, Веня?
– На этот вопрос у нас будешь отвечать ты. А я буду зубы скалить. Посмотрим, кто из нас больший философ…ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
1
1.4.
Редкий мартовский снежок, растерянный, робкий: белое, рожденное серым.
– Будущее, будущее… А мы вот научились видеть прошлое.
Веня, наслаждаясь реваншем за те моменты, когда он вынужден был признавать мою правоту (зная, что я глубоко переживаю мою нечаянную победу), впадал в транс абсолютного нарциссизма, когда он истово верил в безграничные возможности творческого духа (за всё заплачено рукою щедрой!), царящего в его империи.
– Ты, Плиний, можешь восстановить прошлое в деталях? Не веришь, что это возможно?
Элементарно. Вот пилюля, да, да, эта маковая росинка. Прими её – и добро пожаловать в своё родное прошлое. Поброди по закоулочкам. Припади к истокам.
Нюанс такой: ты сможешь возвратиться только туда, где однажды возникло сильное эмоциональное потрясение, связанное с риском для жизни, возможно, с чьей-то смертью.
Даже когда «вспомнишь», восстановишь в памяти что-нибудь нейтральное (например, ты собирал тюльпаны), знай, что это как-то связано с потрясениями. Мы научились «ловить» адреналиновые следы мощных эмоций. Хочешь пилюлю? Хочешь по-настоящему познать себя?
Предупреждаю: у тебя будет меняться сознание, и рано или поздно ты утратишь свою идентичность, основа которой – вера в разум. Зато станешь таким, как я, не верящим ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай. А если не станешь, ты ничего не поймёшь в жизни и человеке. Я верю в нутро, в ядро человека – в натуру. Хочешь пилюлю? Боишься?
Я боялся. Но хотел.
– Что тебя смущает?
Меня смущал такой нюанс. Я знал, что картинки детства ярко оживают перед смертью. Стоило ли так небрежно дёргать тигра за усы? Так самоуверенно окликать смерть, которая ещё сама не торопится приглашать тебя первым звоночком туда – в общем, всем известно, куда (хотя толком об этом никто из живых ничего не знает).
Я сказал об этом Вене.
– Все наши, человеческие, достижении связаны с тем, что мы выцарапываем информацию у небытия; если хочешь, тесним смерть. Всё это связано с риском, всё на грани фола. А разве становятся чемпионами иначе? Хочешь пилюлю?
Я понимал, что противиться воздействию «маковой росинки» бессмысленно. Сознание включалось только на краткое время, на миг – и то для того, чтобы убедиться, что оно не управляет информационным комплексом по имени Платон, а лишь бесстрастно констатирует сам факт процесса некой «перезагрузки» всех сфер, связанных с высшей психикой и высшим разумом, «перезагрузки», происходящей помимо сознания.
Через минуту я обнаружил себя на диване, свернувшимся калачиком, словно от нестерпимой боли (смотрел я сверху в отверстие, похожее на замочную скважину). Нет, скорее, я напоминал эмбрион человека.
Еще через секунду провалился в сон.
Именно в этот момент я проснулся – и сразу понял: то, что я успел разглядеть, погружаясь в бездонность сна, мне не понравилось, именно потому не понравилось, что слишком было похоже на правду. Я пробудился, имея пробоину внутри корпуса, – рваную рану в сердце.
Я увидел во сне отца (нет, лучше сказать, в сознании моём всплыла картина, состоящая из множества эпизодов, которую я мог оценивать не только глазами детскими, глядящими оттуда, из прошлого, но и цепким взором сегодняшним, относительно той ситуации взглядом из будущего , то есть из моего настоящего – как-то всё это органично пересеклось в одной точке).
Я увидел не только отца (вот его характерная фигура с моими родными пропорциями, растерянно-виноватое лицо сильного человека), а ситуацию, в которой он (волею судеб?) оказался, ситуацию, при которой заслуженное и выстраданное им счастье было невозможно: ему стыдно было быть счастливым – перед собственным сыном, передо мной. Ведь для меня его счастье было оборотной стороной несчастья моей матери.
Поистине: самая большая помеха любви – хорошая семья. А мой отец (на беду?) встретил свою любовь. В этой ситуации можно быть счастливым тайно – но и это невозможно, ибо твоя возлюбленная искренне считает, что ты ее предаешь. Ты ведь не с ней – следовательно…
А он был с ней. И ему за это было стыдно. Он не мог позволить себе быть с ней – позволить себе блаженство, которое разрушительно сказывается – не на семье, нет, ее уже не существует как здорового, жизнеспособного организма – на отношениях с твоим умным, воспитанным, великолепным сыном, который, увы, не в состоянии пока оценить масштаб твоей личности и саму суть мужской, а равно и женской, природы.
Казалось бы, этот заколдованный круг, райская половина окружности которого незаметно смыкается с адской кривой (в какой-то момент они коварно меняются местами), становится идеальной петлей. Совершенная ловушка для умного и порядочного! Дьявол весьма тонко утилизовал убийственную сторону диалектики – чем, собственно, выдал свое присутствие в этом мире. Иных следов дьявола, по большому счёту, и не найти. Это единственное серьезное доказательство.
И вот тут умный человек, мой отец, делает трюк, который срамит самого дьявола. Он пытается жить с идеальной петлей на шее, пытается совершить невозможное – и это у него получается. Оказывается, рваная рана в сердце и петля для умного и порядочного очень даже совместимы с жизнью – именно потому, что он получил их как свидетельство порядочности и ума.
Жить можно. Ломает и корежит все – но именно этот кошмар и усиливает ощущение жизни. Правда, при этом нарастает ощущение того, что ощущение счастья, которого ты так несчастливо лишен, – это обязательное условие жизни. Все это вместе как-то уживается.
В общем, рваная рана как предчувствие счастья…
Я просто вжился в ситуацию моего отца, на какое-то время стал им, его глазами оценил всё изнутри и со стороны. И испытал острое чувство вины за то, что невольно заставил испытать отца непомерное чувство вины, конечно, сократившее ему жизнь.
Все эти сны, погружения, предчувствия предчувствий давали мне ажурную надежду (хотелось думать, что я становился лучше: вот она, коварная природа веры!) на то, что отец, которого уже не было на земле, обязательно почувствует моё чувство, и ему станет легче. Представляю, с каким грузом на сердце он умирал. Но он почему-то не просил прощения; он сказал, что любит меня.
Он просто сказал самое главное и не сказал ничего лишнего.
А если бы я не ощутил и не понял того, что понял и пережил сейчас?
Мне стало страшно за умершего отца моего.
А потом я испытал гордость за него: он умирал с чувством выполненного долга – долга личности перед всеми теми, кто, возможно, личностью никогда и не станет. Но он надеялся, что я его когда-нибудь пойму.
И я понял его.
И мне стало легче. Края рваной раны сомкнулись и взялись грубым рубцом.
Кстати (кстати ли?): мой отец любил собирать тюльпаны (он сам мне рассказывал мне об этом).То, что описано здесь, произошло буквально в мгновение ока – в тот момент, пока я открывал веки. Раскрыв глаза, ещё добрых несколько секунд я ничего не видел, ибо сосредоточен был внутренним взором на картинах прошлого.
Первое, что я увидел, когда обрёл зрение, была рожа Барона.
Рядом с ним стояла женщина с восточной внешностью – узбечка или таджичка. Барон дал знак. Та заговорила:
– В детстве его с матерью бросил отец. Он ушёл к другой женщине. Не хотел уходить, но ушёл. Мальчик так переживал, так переживал. Была большая обида на отца.
Я молчал. Я тоже мог сказать, что творилось в душе этой женщины: она меня побаивалась, ибо то, что она видела во мне, было выше её понимания. Инстинктивно она относилась ко мне как к великому и ужасному. Примерно как к Барону.
– Это Фатима, лучший в мире экстрасенс, она из древнего персидского рода, – сказал Фантомас. – Твоё прошлое, настоящее и будущее у меня как на ладони. Объясни мне, зачем я тебя держу при себе и вожусь с тобой?