– А ты у ясновидящей спроси.
– А я спрашивал. Потому и держу.
Я давно отдавал должное Вене: то, что он говорил, всегда было правдой (ложь – всегда проистекает из слабости, а слабость Веня презирал наипаче). Но и то, о чём он молчал, о чём не хотел говорить, тоже было правдой.
Поэтому он и держал меня «при себе»: я знал его лучше, нежели он сам когда-либо узнает себя. Он чувствовал: убрать меня – всё равно что лишить себя головы. Я дополнял его в чём-то существенном, словно тело продляет тень, словно завтра – сегодня. Поэтому Фантомас и ненавидел меня как свою вероятную перспективу . А как иначе?
Где-то сбоку нагло мяукнуло «парнокопытное».
Я испытал острое желание помочиться на проплывающего мимо нахальным курсом командорской яхты кота Марсика, однако преодолел злобное и позорное искушение чрезвычайным напряжением воли.
Единственное, в чем я не мог отказать себе, так это в том, чтобы вообразить себе распятого кота.
Это была роскошная мечта таксидермиста.ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
2
2.4.
«Однажды отец Сысой был замечен на кладбище, которое и кладбищем-то можно было назвать только условно: могилы были, но всё больше безымянные, а чаще всего – никак не обозначенные. Впоследствии батюшка стал появляться там регулярно, если не сказать маниакально (под разными предлогами, зачастую наивными и неубедительными, о которых, тем не менее, он считал своим долгом сообщать новому Могильщику, уже не отвлекавшемуся на мирные обязанности садовника и носившему странную кличку Аспирин). Почему святого отца столь заинтересовало это сомнительное место?
Кто знает. Но Барон при каждом новом известии о кладбищенском визите о. Сысоя потирал руки и говорил:
– Так, так… Ловись, рыбка, большая-пребольшая.
К слову сказать, Сысой вовсе не был похож на рыбу – ни на большую, ни на малую. Скорее, он напоминал упитанную приманку. Барон же упорно гнул своё:
– Ловись, ловись…
И, судя по всему, дождался своего.
На о. Сысоя напали прямо под носом у Аспирина (кандидата биологических наук, кстати говоря). Это случилось сразу после Крещения. Был светлый, можно сказать, солнечный зимний день, морозный и безветренный. Что в такую погоду делать на кладбище – сказать невозможно. Кто напал на святого отца?
Тут следует прямо, безо всякой мистики, назвать вещи своими именами: на него вероломно покусилась либо Вера, либо сестра её единокровная Надежда. Из числа труднообъяснимых совпадений, обычно сопутствующих столь неординарным происшествиям, стоит отметить разве что следующее: о. Сысой в своих проповедях в последние дни только и уповал на Веру, путая её иногда с Надеждой. Это известно по опросам паствы, которыми ненавязчиво занимались неприметные сотрудники одной из лабораторий. Неизвестно, из каких соображений и по какой причине, но результаты этих опросов оперативно сообщали непосредственно Барону, и Барон, опять же, чрезвычайно радовался этому заурядному обстоятельству – пастырь твердил о вере.
Но вот зачем Вере – какой-то Сысой?
Не скажите. Барон давно вёл какую-то сложную игру, в которой Вера, Надежда и Сысой были всего лишь пешками.
Возможно, самый интересный вопрос, который следовало бы задать в связи с происшествием в окрестностях ДН ПП (кладбище находилось от храма не дальше, чем Гефсиманские сады от Ершалаима), был таким: что значит – напала (сиречь покусилась)?
Лишила жизни? Ограбила? Ещё что?
Нет, нет и ещё раз нет; напала – значит, осквернила честь Сысоя, совершила акт прелюбодеяния, а попросту – изнасиловала любезного и благочестивого о. Сысоя. Именно, именно: в морозный день. В развратной позе всадницы. В этом происшествии много загадок.
Как отреагировал на сие известие Барон (Аспирин хладнокровно, но предательски подрагивающим голосом, доложил боссу обо всём в деталях уже через минуту)?
Неоднозначно. Что-то ему не понравилось.
А в поведении о. Сысоя отчётливо наметились перемены. Он стал ходить гоголем, практически – женихом, посматривать на всех свысока, и вскоре худшие опасения Барона подтвердились: Сысой решил посвататься к объекту своей симпатии, а именно: к Татьяне, которую он, само собой, близоруко принимал за Веру.
Вскоре в конце трудовой недели старательная, никому ни в чём не отказывавшая медсестра Татьяна получила два букета одновременно: один скромный, сдержанный – три оранжевых гербера, символизировавших то ли три солнца сразу, то ли святую троицу в лице Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа (или же Святодуха, по иной версии); только вот один гербер был явно побольше, а два других – явно поменьше, и это некоторым образом озадачивало; другой букет был сама неброская роскошь – семнадцать кремовых бутонов роз на крепких зелёных стеблях, бутонов, оплетённых, нет, овеянных белыми мушками гипсофила, словно слетевшими с фаты невесты.
Туз, увидев вишнёвые губы о. Сысоя, побледнел, однако же твёрдо вручил розы вслед за герберами.
Татьяне предстоял мучительный выбор: стать матушкой, ходячей добродетелью, семенящей в длинном платье (скрытая сексуальность сейчас в моде: только коленки и грудь будут выдавать ладное тело, склонное к модным сексуальным наклонностям); она плывёт, мило потупившись, скрывая улыбку в уголках рта – а все будут смотреть на неё и завидовать вишнёвым губам Сысоя; или…
Связать свою судьбу с состоятельным проходимцем, так понятно, по человечески живущим по принципу «после меня хоть потоп»?
Всё это так сложно.
Поэтому Татьяна решила поступить проще некуда: она приняла предложение Туза, и при этом вовсе не отвергла ухаживаний о. Сысоя.
А что Туз?
Он с восторгом принял статус кво, пробормотав молитвенным тоном «так карта легла, такое, значит, дело».
А что о. Сысой?
Он поначалу решил было надуть вишневые губы, помня свой статус; но стоило ему вспомнить гладкие коленки прихожанки Татьяны, как он явно чувствовал: что-то надмирное, которое было сильнее его воли и разума, шептало ему: «Третьим будешь? Соглашайся, сука. Будет сладко».
И он, памятуя, что все в руках владыки живота нашего, смиренно согласился. Значит, так надо.
После этого Барон попросил аудиенции у Сысоя. Если бы кто-нибудь мог слышать хотя бы фрагмент их спокойной беседы, он немало бы изумился.
– Ну, что же ты, сука, скурвился? – вежливо интересовался Барон.
По губам Сысоя невозможно было прочесть, «да» он ответил или «нет». Кажется, нечто среднее.
– Карту верни, – мило улыбнулся Барон.
Сысой нырнул рукой под рясу и достал оттуда туз с загнутым углом.
Далее самое чуткое ухо уловило бы обрывки:
– Не смог навязать им свою волю, балбес…
– Смог…
– Не смог, сука…
– Пытался…
– На карту записаны все твои переговоры, и даже все твои мысли…
– Помилуйте, благодетель…
Далее следовало неразборчиво то ли «да», то ли «нет». Барон был чрезвычайно осторожен.
Через неделю в ДН ПП появился новый священник, отец Никодим, молодой, энергичный – разумеется, приступивший к своим обязанностям после того, как получил благословение самого Барона.
А еще через неделю Барон ровно в девять вечера вышел из своей резиденции. У входа (случайно?) столкнулся с Аспирином. Нос к носу. Барон поднял на него глаза, блеснувшие холодным лунным блеском, Аспирин быстро кивнул. Барон вернулся в свои хоромы.
Марсик отчетливо ощутил перемены в настроении хозяина: после «парнокопытного» он трижды удостоился «скотины». Это был хороший знак. Случалось редко.
О. Сысоя отпевали всем миром.
Скорбели все».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
3
3.4.
Прикусив язык, я сел писать письмо своей Алисе, подбирая слова и стараясь быть объективным.
Тогда я еще не знал, что пишу письмо самому себе. Женщинам такие письма не пишут…
Письма умных влюбленных – это нечто.
« 1. Ты бессознательно ставишь меня в положение, когда я веду себя таким образом, что тебе не составляет труда множить и множить обиды – пятна на солнце.
Тебе необходимо развернуть меня своей (моей) не самой светлой стороной. Ты мне будто мстишь. За что?
За то, что я не помог тебе реализовать нормальные ожидания нормальной женщины. Я не дал тебе семьи и материнства. Ты – женщина, и в известном смысле ты права. А я мужчина. Поэтому я – враг (логика женского бессознательного). И ты собираешь этому «доказательства». Я постоянно говорю что-то не то, понимаю тебя не так, ем не той вилкой, надеваю не ту рубашку. Я вообще подозрительно не тот.
И, действительно, недоразумения нарастают как снежный ком.
Тебе нужна такая ситуация?
К сожалению, нужна.
Вот я сказал: «Средненькая внешность».
Да, я так сказал. Но что я имел в виду?
Есть внешность, которая становится судьбой: яркая, самодостаточная. Она уже несет в себе образ. Несчастной женщине с такой внешностью, которой все завидуют, не надо ничего говорить. Желательно вообще никак себя не проявлять. Влюбляются ведь в этот образ, а не в нее. Она сама по себе никого не интересует. Внешнее фатально становится значительнее внутреннего. Женщина становится приложением к образу, а не наоборот.
У тебя – слава богу! – не такая внешность. Тебя надо увидеть изнутри, в тебя надо вжиться, как в себя. Тогда ты можешь стать родной. Женщина с судьбоносной внешностью фатально не может стать родной.
Что я сказал обидного? Ничего.
Но ты цепляешься за внешнюю сторону высказывания. «Моя» Алиса чувствовала направление моих мыслей, читала мои мысли, улавливала скрытые смыслы. А «чужая мне» Алиса закрылась и провоцирует меня (бессознательно, конечно) на высказывания и поступки, дающие основания воспринимать меня негативно.
Я тебе нужен как враг. И ты лепишь из меня образ врага.
«Средненькая душа», сказал я.
Великая душа – это способность вмещать великую любовь. Средненькая душа любить не умеет.
Что я сказал обидного?
Ничего. Но ты произвольно меняешь контекст, опять изволишь понять меня в том смысле, что я стремлюсь тебя незаслуженно обидеть. Я плохой. И стоит ли со мной связывать свою судьбу? Ответ ясен даже полной дуре: не стоит.