вно первого космонавта, как там, в другой вселенной? Как оттуда выглядит Психика? А? Почему в упор не замечают моей исключительности? Почему они, из праздно-безобразного любопытства сующие свои заточенные завистью носы во все смердящие дыры, обходят эту черную информационную дыру под названием Сознание как сговорившись? В упор не замечать меня – это у них врожденное, что ли?
Или – это я обделен?
Вдыхать воздух полной грудью в библиотеке – наказание?
За какое же, интересно было бы знать, преступление?
Темнота.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
5
5.5.
Любовь резко ограничивает твою свободу.
Любовь настолько сложное чувство, что человек, способный испытать любовь, становится другим: занесенным на землю из космоса.
Любви нельзя изменить, как нельзя изменить законам, лежащим в основе вселенской гармонии. Можно нарушить эти законы, и расплата наступит незамедлительно. Но отменить ничего нельзя.
Веня нервничал не напрасно. Он, как «Титаник», нарвался на риф в том месте мирового океана, где рифа никакого быть не должно. У него не было оснований не доверять карте. Но риф внезапно появился. Великолепный лайнер получил пробоину в бок. Веня нервничал.
Веня чувствовал, что его бессознательное, которое росло и крепло по мере того, как рос и мужал его интеллект, содержало в себе все то, о чем говорил или молчал Платон. Он теоретически допускал такой сюжет: человек может превратиться в личность. Платон и не скрывал: одновременно с бессознательным в тебе растет и сознание, где интеллект, тот самый хорошо тебе знакомый интеллект, обретает свойства разума. Интеллекту и разуму в одном теле и в одной душе становится тесно, и начинается борьба за жизненное пространство. Верх берет кто-то один: тело и душу рано или поздно венчает либо интеллект, либо разум. Человек – венец вселенной; венец человека – личность.
Но почему один превращается в личность, в человека разумного, а другой так и остается человеком неразумным, хоть и развитым интеллектуально?
Почему один человек коронован венцом личности, а другой – нет?
При этом чем более ты развит интеллектуально, чем более богатым и содержательным становится твое бессознательное – тем глупее, тем все более и более неадекватным миру становишься ты сам. Интеллект одновременно делает тебя и более умным (по сравнению со всеми другими – Аз есмь Бог) – и еще более глупым (по сравнению с одним только Платоном – предположим, предположим). Тут я не совсем понимаю, но предчувствую, интуитивно ловлю (браво, мое расчудесное бессознательное!), что так вполне может быть. Допустим. На всякий случай. Так учили в спецназе.
Бессознательное в личности никуда не исчезает, не утрачивает своей витальной первобытной мощи, но оно работает на личность, хотя и делает вид, что подчиняет ее себе. А вот в человеке, говорит Платон, бессознательное играет роль сознания – и человек, в отличие от личности, живет в другом мире. По сути – в другой вселенной. Мироощущение и мировоззрение у человека и личности – разные. Ощущение мира и воззрение на мир – разные. Личность – король для бессознательного; человека – раб бессознательного. Вот и вся разница, если на то пошло.
Они, человекообразные, смотрят разными глазами, смотрят на одно и то же, а видят разное, испытывая при этом разные чувства, которые возбуждают разные мысли.
Мой интеллект способен понять это. Я могу допустить такую возможность. Чего не хватает мне, чтобы стать личностью?
Платон говорит: есть универсальный тест – способность любить.
Но я не готов любить. Точнее, так: я готов не любить. Я всю жизнь целенаправленно шел к этому. И эту свою особенность я ощущаю как силу, а не как слабость. И все было хорошо. Пока я не нарвался на Платона.
Я не могу решить проблему любви как интеллектуальную, логическую загадку.
И я чувствую, что Платон прав. Странно, он говорит, что мне не хватает широты души – то есть, объемов бессознательного. Размер глупости, оказывается, тоже имеет значение. Глупый человек, идущий на поводу у своего интеллекта, становится выдающимся глупцом, почти умным, что делает его безнадежным дураком.
Когда я слушаю Платона, мне кажется, что из нас двоих кто-то сошел с ума, из нас двоих кто-то ненормален. Он доказывает мне, королю, что я – жалкий раб… Иногда я втайне убежден, что это он сумасшедший, и тогда его речи только веселят мне душу, укрепляют мой дух, цементируют силу воли. Но иногда, в черные дни, мне кажется, что Платон прав, и мне хочется его убить. При этом я чувствую, что, убив его, я подталкиваю на край гибели самого себя.
В этом моя проблема. В чем моя проблема?
Я не чувствую себя зависимым от Платона, вовсе нет. Психологически я устойчив, как скала, здесь мне мало равных. Я со смертельным холодком боюсь одного – его роковой для меня правоты.
Наличие Платона рядом делает меня нерешительным «гнилым интеллигентом» (хотя вот о нем такого не скажешь: он убежден в своей правоте, как глубоко верующий, хотя он меньше всего похож на верующего, да и презирает он этих богоугодных, правда, не яростно презирает, а снисходительно – не тратит на презрение силы).
И я невольно учусь у него, даже подражаю ему, и он постепенно становится источником моей силы (возможно, сам того не подозревая; или, хуже того, будучи убежденным в этом?).
Как быть?
Вот до чего я докатился. Последний раз я задавал себе такие вопросы в подростковом возрасте. Выражение «рыба гниет с головы» Платон понимает так: человек всему голова. Иногда в шутку скажет: наш мир держится на 9 больших рыбах. Вот и поди, пойми его.
Неужели моя империя начала гнить с головы – как раз с того места, которое ее, собственно, и породило?
Что же теперь: отказаться от власти? Свернуть проект?
Все это наводит меня вот на какие мысли: Платон – сволочь (еще не додумав свое, я уже слышу в себе контраргумент с интонацией Платона: интересно, чем ты при этом думаешь?). Я пригрозил, что в один прекрасный день убью его.
Он так посмотрел на меня, что мне стало ясно: эта скотина не боится смерти.
Чего же он боится?Любовь резко ограничивает твою свободу.
Любовь настолько сложное чувство, что человек, способный испытать любовь, становится другим: занесенным на землю из космоса.
Любви нельзя изменить, как нельзя изменить законам, лежащим в основе вселенской гармонии. Можно нарушить эти законы, и расплата наступит незамедлительно. Но отменить ничего нельзя. Любовь с одинаковой степенью вероятности может стать способом самоубийства, а может – инструментом счастья.
Ты можешь выбирать, и свобода твоя становится безграничной.
Безграничная свобода всегда лежит в пространстве между «или – или» и располагается она во времени между полночью и полуднем.Вот что он хотел этим сказать? Подошлю-ка я к нему свою Венеру. Пусть она его соблазнит. Так, на всякий случай. Мне от этого станет легче.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
6
6.5.
Серое хмурое утро.
Идет дождь.
Отдельные капли шлепают вразнобой, где-то льется с желоба струйка воды. Во всем этом разнотонном шуме присутствует скрытый ритм. Музыка дождя?
В комнате тихо. Очень тихо.
Мягко шуршит компьютер. На фоне музыки дождя.
Нервы напряжены до предела. Музыка души?
Предстоит писать – и я бросаюсь в мутный омут с головой.
Что значит писать?
Исторгать из себя то, то добыто было мною в снах и/или в состоянии улета . Другого объяснения у меня нет.
Я люблю душевный кризис, этот единственный способ внести ясность в жизнь. Значит, у меня душевный кризис?
Конечно. Иначе – зачем мне писать?
Мне надо вернуть себе Алису. Познать себя. Иначе – зачем писать?
Странная штука любовь (это все из снов, из снов). Бывают минуты, когда я не люблю свою обожаемую Алису – и страдаю от этого. А любить не могу. И страдаю. Отношусь к ней не как к постороннему(ей), а как к части себя.
– О чем будет твой роман? – спрашивает в этот момент Алиса.
И вот парадокс: я знаю, о чем мой роман, но еще тверже знаю, что объяснить это невозможно.
– Да так… Помолчу пока. Из суеверия.
И еще больше спешу писать, писать. Чтобы было ясно, но необъяснимо.
Зачем?
Я вижу, как Платон может превращаться Веню, как Веня может достойно соперничать с Платоном. И как люто они ненавидят друг друга в себе.
Я вижу в Алисе то, что она сама не хочет замечать: я различаю в ней Венеру.
Более того: когда я обладаю Алисой, мне сладко представлять ее Венерой. И я ничего с этим не могу поделать.
И я стараюсь, чтобы небо было над головой, а земля – под ногами. Хотя знаю, что Земля круглая, а никакого неба нет.
Разве можно, зная это все, не писать?
Зачем тогда люди?
С какого-то момента Платону уже невозможно не писать; а до этого момента пишет только Веня. Веня как предтеча Платона…
Это была присказка, а сказка – давно позади, то есть впереди присказки.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
7
7.5.
Через день Магус рассказал мне много интересного.
Оказывается, дочь Вени была дочерью родной сестры Магуса.
– Какой сестры? – спросил я. – Ведь всех твоих сестер Веня, гм, уничтожил. Или я что-то упустил?
– Всех, да не всех, – сердито отвечал Магус. – Самую красивую и самую любимую мою сестру, Бэллу, – а ей в ту пору было столько же лет, сколько и незабвенной Джульетте, – он изнасиловал на моих глазах. Молча и очень нежно. Да, да. Он ушел, а Бэлла лежала и улыбалась. Чему ты так удивляешься? Через девять месяцев она родила ему двойню.
– Я удивляюсь вот чему: с чего ты взял, что я должен был знать, какая женщина подарила Вене двойняшек?
– Иногда мне кажется, что ты видишь людей насквозь. Веню я боюсь, а тебя, я не знаю… От тебя я бы держался подальше… Я не могу тебя понять.
– Магус, ты меня поражаешь: в тебе столько всего намешано. Сначала ты мне показался плохим человеком, теперь ты мне кажешься человеком не без достоинств; в общем и целом ты производишь впечатление обычного человека, местами одаренного сверх меры…