Дело в том, что человек человеку – даже не волк; человек человеку – никто, он попросту не интересен сам себе, а уж другому, подобному себе, и подавно. Человек интересен себе только как личность – как культурное существо. Все эти разговоры о «повышении – понижении» являются ничем иным как выражением комплекса неполноценности личности, еще не достаточно развитого культурного существа. Человек, лукавое существо, спекулирует на том, что он не в состоянии стать личностью, что культура для него смерти подобна. Он прикидывается слабым, а личность при этом испытывает комплекс вины. Народ играет в свою любимую игру: битый небитого везет». И так далее.
– Как прикажешь тебя понимать?
– Как хочешь, так и понимай.
– Так, так.
Веня окончательно отвлекся от дела, занимавшего его чрезвычайно.
– Чую вызов – чую запах крови, если ты понимаешь, о чем я.
– Твое чутье, как всегда, тебя не подводит, – парировал я.
– Ты сдался? Ты признал мою правоту? Боже, какая скука…
– Напротив, я решил, что я победил, и мне тоже стало скучно…
– Вот это уже поинтереснее. Я принимаю твой вызов, и очень надеюсь при этом, что ты не сошел с ума. Вот только ты пришел не вовремя. Давай завтра.
– Нет никакого завтра, Веня.
– Тогда давай, карты на стол. У меня мало времени. У меня нет его вообще, если быть точным. Ни секунды.
– Вот это верно.
– Вижу, ты решил сыграть на опережение. В чем ты можешь опередить меня, в чем? Ты? Разве что первым уйдешь туда, в Долину Великого Ничто. Поперек батьки в пекло. Господь в дорогу, Скарабей.
– Боюсь, и здесь мне не опередить тебя, о великое ничтожество: как только не станет меня – то и тебя, моей тени, не станет в то же мгновение.
– Так, так, интересно. А если ты убьешь меня? Если ты лишишь жизни меня, свою тень, сам-то останешься жив? Вот, возьми пистолет и прикончи ненавистного меня. Не забудь про контрольный в голову. Да, и первым выстрелом целиться следует в голову. Стрелять в сердце, в живот – это романтическая глупость. Не профессионально. Все начинается с головы, поэтому заканчивается также ею. Я сегодня добр, разрешаю. Пользуйся добротой, дорогой, ни в чем себе не отказывай.
Я засмеялся в меру громким, а главное – неудержимым смехом, который в данный момент был моим главным оружием. Такой бесстрашный смех должен был взбесить противника. Веня подсунул мне пистолет, который стрелял в того, кто нажимал курок. Он сам мне когда-то рассказывал об этом. Вероятно, забыл.
– Нет, нет, иначе я подумаю, что ты боишься убить меня. Стреляй лучше ты, – я был само великодушие.
Я ведь достаточно хорошо знал Веню – по крайней мере в некоторых отношениях. Он не позволял ярости взять верх только оттого, что чуял опасность. Инстинкт самосохранения обострился в нем до предела – это хорошо, это мне на руку.
– Ладно, сделаем так, – сказал Веня. – Ты берешь этот пистолет и отходишь в тот угол; я беру другое оружие, скажем, вот этот кортик. Нет, это не не фора тебе, не горюй, просто неравенство в оружии уравняет наши шансы: я таких героев, как ты, уложил в сыру землю штабелями аж до преисподней. Согласен?
Ответом ему был мой искренний смех. Пока я так смеялся, он меня не убьет: я знал это точно. Убить меня несломленным – значит, не убить меня, значит, поставить мне вечный памятник. На это Веня не пойдет. Моя смерть должна укрепить его, а не посеять сомнения в душе. Значит, сейчас последует какая-нибудь хитрость; скорее всего, он сымитирует слабость.
– Хорошо, я сдаюсь, – сказал Веня в ответ на мой смех. – Ты не боишься смерти: это серьезный аргумент. Ты не боишься мучений Алисы: это еще более серьезный аргумент. Ты не боишься проиграть: это аргумент, достойный уважения. Итак, чего ты хочешь?
– Я хочу, чтобы ты признал: ты не станешь убивать меня. Это не значит, конечно, что ты не можешь меня уничтожить, о, нет; ты способен это сделать, еще как способен; это значит, что ты моя тень. Я хочу, чтобы ты признал: ты есть не что иное, как моя тень. Убить меня – противоестественно, как самоубийство. Такое случается, конечно, но это не в порядке вещей. Убить себя – значит, признать свое поражение. Ты же ведь за жизнь? Так вот я выступаю гарантом жизни, я, а не ты. Если я прав – ты меня не убьешь; а если убьешь – значит, жизнь ничто не может спасти.
– Знаешь, чем я был занят сейчас, до твоего прихода? – спросил Веня без всякой паузы. – Я занят делами престолонаследия. Только что прикончили шейха Бен Ладена, главаря Аль-Каеды. Так себе был парниша. И кто бы, ты думал, его убил? Я, Веня, Венедикт Первый и Последний в своем роде. А почему убил? А потому, что этот плохой мальчик отказывался уничтожить Штаты, Соединенные Штаты Америки. Нам такой не нужен. Теперь вот ищем ему преемника.
– Кому это – нам?
– Нам, реальному правительству Земли. Вот чем я занят. А еще я занят созданием геофизического оружия. Остались, в сущности, детали. И я буду повелевать громами и молниями, испепелять ненавистные территории засухами и смерчами. Насылать бури, устраивать наводнения и потопы. А ты отвлекаешь меня от важных дел. Ты и математик этот гребаный. Как сговорились…
– Зачем ты рассказываешь мне про свои важные дела? Хочешь сделать меня своей тенью? Брось, Веня, жалкий трюк. Кромсаете, делите, устраняете, назначаете… Суета сует. У тебя нет важнее дел, чем я. Давай я скажу тебе самое важное, а то сам ты не догадаешься. Я немного лукавлю, я играю с тобой в кошки-мышки. Меня невозможно убить. Убив меня, ты меня же и обессмертишь. У тебя, по сути, нет выбора.
– И что ты предлагаешь?
– Я предлагаю осознать: ты моя тень, и лучше тебе признать это – и тогда ты обретешь подлинную свободу, Веня. И ты станешь непобедим, Веня.
– Мы ведь разговариваем без свидетелей?
– Как тебе сказать… Ты ведь бывал там , знаешь, что уши есть везде. Завтра о нашем разговоре узнают все. Хотя мало что поймут в нем… Что-что, а уж утечку информации они организовать умеют.
– Кто это – они?
– Реальные правители реальных правительств, Веня.
– Я подумаю, – сказал Веня, подумав. – Возможно, наименьшее зло – все же уничтожить тебя.
– Не надо путать наименьшее зло с наибольшим удовольствием.
– Не знаю, не знаю…
После того, как я вышел от Вени, рубаха моя стала влажной от пота в течение трех секунд. Я словно выпустил пар.
Нет, я не блефовал; но это не значит, что я не боялся.
А может, я оттого и боялся, что блефовал?
Думаю, Веня был бы разочарован: я, носитель разума, знал о себе гораздо меньше, чем полагалось бы ответственной за жизнь инстанции.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
1
1.6.
Закатное небо напоминало зарисовку карандашом: курчавые завиточки, плавные четкие линии, легкая штриховка.
Иногда небо выглядит как законченная картина с выставки – пейзажный шедевр, состоящий из сплошных полутонов, который долго лелеяла рука мастера.
А порой небо копирует корявый детский рисунок.
Почему меня так привлекает небо? Потому что я оттуда? Или потому, что я стремлюсь туда?
И то, и другое верно; но ни то, ни другое не является ответом на мой детский по форме и философский по сути вопрос.
У меня ощущение такое: я состою из неба. И у меня характер неба. И я изменчив, как небо (хотя не меняюсь по сути). И дождь, и солнце, и снег, и туман – все с неба. И я глубок, как небесный океан. И раздражающе непознаваем, хотя очень удобен как предмет исследования. Обо мне столько всего известно – и это знание все больше становится формой неясности. Вот-вот и дотянешься до неба в курчавых завиточках. Чтобы понять, что ты рукой хватаешь пустоту.
Почему-то принято считать, что люди живут на земле.
Это спорный вопрос. С таким же успехом можно утверждать, что мы живем на небе и ходим на голове, по небу, аки по суху, поэтому всем кажется, что мы стоим на земле и передвигаемся на ногах. Все зависит от точки отсчета. Верх и низ легко меняются местами.
Но тех, кто думает, что он живет на небе, – единицы. Гораздо больше тех, кто убежден, что люди живут на земле. Таких несколько миллиардов.
Все так условно. Тех единицы, а этих – единицы миллиардов. Почему же простых единиц гораздо больше миллиардных единиц?
Вопрос несложный. Ответ очевиден: на земле жить удобнее и приятнее.
Я и сам люблю Землю. Но я все равно живу на земле, касаясь неба. Все мы выходим из земли и уходим в землю. Это так. Только вот сама земля является песчинкой вселенной. И это так. Вот вам, кстати, и смысл: мир устроен так, а не иначе. В этом мире оказался возможен человек. Замечательно. Из человека порой вылучается личность, как из кокона – бабочка. Правда, из кокона бабочка получится всегда, а из человека личность – в виде исключения. Это так. И у человека есть язык, и у него есть душа, и есть разум. Это так. И они бывают разных размеров (по меркам человека), даже разных масштабов (по меркам космоса). И они стремятся к своему пределу. Великий разум к своему, а мелкий умишко – к своему. Бессмысленно спрашивать, какой в этом смысл. Гораздо больше смысла в том, чтобы природу вещей обернуть себе на пользу: разум-бабочка должен раскрывать себя как разум, коль скоро это оказалось возможным, а интеллект-кокон должен оставаться собой. В их противоборстве зарождаются новые возможности. Делай что должно, и будь что будет. В словах средневековых рыцарей, умевших судить так себе, не выше сапожка, оказался заложен космический смысл. Но этот смысл пришлось добывать нескольким поколениям подряд. Природа вещей не существует сама по себе; ее надо умудриться выявить, чтобы потом сказать: такова природа вещей.
Я, Платон, вовсе не ощущаю себя как претензия здравому смыслу. О, нет! Я ощущаю себя самим собой. Если угодно, я исполняю свой долг. Долг бабочки. Которая потом превратится в кокон. Из которого впоследствии непременно вылучится иной Платон. Так было.
И да будет так. Дайте воссиять разуму. Это ведь нечто горнее (не путать с Нагорним). По сути, небесное. Не отделяйте землю от космоса. Кокон от бабочки. Себя от себя.