– Я ведь могу сделать все, что в моих силах, но так и не добиться желаемого.
– Ты лучше добейся желаемого, а силы можешь сэкономить. Хватит скулить. Мы начинаем жить по законам военного времени.
– Хорошо. Мне нужна «маковая росинка». Горсть «маковых росинок».
– Ого! А ты в курсе, сколько стоит это удовольствие?
– Мне наплевать. Это твои проблемы.
– Согласен. Мне нравится ход твоих мыслей.
– Еще… Никакой слежки, никакого воздействия с твоей стороны. Иначе я прекращаю эксперимент.
– Согласен.
– Еще… Нет, больше ничего. Пожелай мне удачи.
– Даже не знаю, честное слово…
– Я ведь могу отказаться прямо сейчас. Пропадем оба. Во мне иррационального тоже, знаешь, хоть отбавляй. Не делай вид, что ты нужен мне больше, чем я тебе. Это дешевый шантаж.
– Пока не знаю. Будь здоров.
– И тебе не хворать».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
3
3.6.
Счастье. Да.
А вот как его строить, это проклятое счастье?
Тянуться к счастью – это я еще понимаю. Тянись к тому, чего нет, – и само стремление делает тебя лучше. На свете счастья нет, но есть к нему стремленье. Это я как раз очень хорошо понимаю. В основе такой стратегии лежит здравый смысл: счастья нет, вернее, оно есть как идеал, как нечто недостижимое (что принципиально); но вот стремление к нему уже вполне реально и, по-настоящему, стремление к счастью следовало бы и считать счастьем.
Счастья нет: вот что уравнивает людей на Земле. Это благая весть.
Признать, что счастье существует, не являясь при этом мечтой идиота, – это совсем не безобидно; эта элитарная доктрина вносит раздор между людьми. Она коварно делит их на тех, кто может быть счастлив, и тех, кто не будет счастлив ни при каких условиях. Вот дай человеку денег, любимую красавицу-жену, коня, войну – а он, мятежный, будет бежать от того, о чем еще вчера так неистово мечтал. Самое ценное в счастье – его недостижимость? Энергия мечты?
Эх, вот о чем я забыл тогда спросить Пушкина: «И все таки: есть счастье или нет? Строго между нами… Я в курсе: «Я думал: вольность и покой замена счастью… Боже мой! Как я ошибся!» Это правда?»
Возможно, вся встреча-вечеря задумывалась с этой тайной целью: получить редчайшую возможность задать вопрос тому, чье мнение тебе хоть как-то интересно. При этом прошу обратить внимание на мою постановку вопроса: я ведь не собирался спрашивать, «что есть истина?»; я даже не интересовался тем, что есть счастье. Вопрос мой был бы убийственно щадящим и чудовищно бестактным: есть счастье – или нет? Но по тону, по интонации я был бы сама вежливость. Ничего личного. Да или нет, ok? Репортер всемирной стенгазеты «Вечность today» просит поделиться пророка вечно актуальным мнением по вечно актуальному поводу.
Предположим, аристократ отвечает мне: на свете счастья нет; хотя…
Это один разговор.
Предположим, органически не способный лукавить аристократ спокойно подтверждает: на свете счастье есть; ну, сами подумайте: если его нет, то какой тогда смысл во всем?
Признать, что счастье есть – значит, быть готовым к ответу на совсем иные вопросы, в частности, «что есть истина?» и «что есть счастье?».
А на эти вопросы ответы мне известны, ибо они, эти ответы, у людей умных, по сути, идентичны. Катастрофа в том, что они совершенно совпадают по сути. А дуракам не понять. Счастливые, то есть умные люди действительно похожи друг на друга; но еще более похожи друг на друга – до неразличимости – люди глупые, то есть несчастные.
Хорошо. У меня есть Алиса. В этой ситуации даже не отрицать, а всего лишь сомневаться в счастье, значило бы совершать предательство. Ибо: не этого ли я желал? Не к этому ли стремился? Не ради этого ли жил? Отваживался мечтать? Дерзал мыслить?
Сделать Алису инструментом сколь угодно счастливого, но все же несчастья, означало бы какое-то вселенское поражение. О том, чтобы прямо смотреть в глаза Вене, можно было бы забыть навсегда.
Невозможность счастья означала бы:
– смерть автора;
– смерть романа (согласимся: мертвый автор не создаст живой роман);
– смерть культуры (зачем сознание, если оно не в силах обосновать первородство любви?);
– смерть.
Возможность счастья – это уже шанс для автора, романа и культуры.
Вот почему моя личная жизнь с Алисой перестала быть моим личным делом. То есть, все это было моим личным и интимным (там, где ему и положено – не только в спальне, кстати сказать), вне всякого сомнения; однако результат волновал уже не только меня. Пушкина, например. Или Веню.
Боже мой! Даже любовь налагала на меня обязательства. Ведь это я, олух царя небесного, и никто иной, в запальчивости провозгласил на весь мир: любви законы непокорны; ее порывы благотворны, а вот закон ей – неподвластен. И если человек несчастен, то беззаконие царит; и в человеке говорит младенчество и слабость. Да. И малодушье. Вот беда.
Жизнь с Алисой стала вызовом.
Боже мой! Неужели даже в любви я не мог позволить себе ничего личного? Где же еще раскрываться бедному человеку, как не в любви и творчестве? А? Эти кандалы культуры под звонким прозвищем «закон» – заколебали! Где вольная воля? Где обещанный рай? Где? Только звон закона в бескрайней степи, неотличимый от колокольчиков кандалов. Эх, птица-тройка, кто тебя выдумал?
И, главное, зачем?
Ответ, который я со временем получил (добившись его от самого себя, от кого же еще), гласил: именно в любви и творчестве нет ничего личного. Бедного, ма-аленького человека вообще просят не беспокоиться, ежели он не мечтает стать личностью. А если мечтает – пусть забудет о дешевом эгоизме. А также о культе индивида. А захочет стать героем, то есть героически забыть о личности в себе, пусть прежде подумает вот о чем: героическая любовь и героическое творчество вновь неизбежно приведут к отрицанию героического в форме большого культа самого что ни на есть мизерного в человеке. Маленький человек, индивид – это вывороченный наизнанку культ героя. Это недостойная мыслящего человека клоунада. Хотя и в ней, надо признать, много прелюбопытного для личности, привыкшей совать свой нос и в героическое, и в комическое, и в космическое. Всюду и везде, понимаешь. Везде и всюду. Се человек, стремящийся стать личностью. Ему позволено. Но что позволено Личности, то не позволено человеку. Аленькому человечку, сукину сыну, – возбраняется.
Либо личность – либо все остальное: вот как сегодня стоит вопрос.
Так ему и передайте.
Что-с? Вы о демократии, то бишь, о диктатуре натуры?
Пусть демократично примет к сведению наши заметки о звезде Пентагон. Гори, гори, ваша звезда нашим синим пламенем.
Пусть привыкает к новым для него звукам, 9 раз на дню повторяя мантру диктатура (9 букв) культуры . Затем более привычное: ом мани падме хум. Затем опять: диктатура культуры, блядь.
Так звезда с звездою говорит.
Так ему и передайте.
Давно заметил: начнешь говорить о счастье – а закончишь проклятьями в адрес аленьких. Может, это тоже закон культуры?
Закон. Если проклятья становятся тоской по любви.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
4
4.6.
Темнота.
Глаза мои прикрыты, но я всем телом, каждой клеточкой свой прислушиваюсь к скрипу, который производят прикрепленные к рукам моим крылья. Легкие, толщиной со стружку деревянные рамы, обтянутые тонким пергаментом, крепко привязаны от кистей до предплечий кожаными шнурками. Пергамент плотно приклеен к дереву воском (перья – это элемент мифа). Размах крыльев такой, что любой порыв ветра позволяет мне зацепиться за воздух и парить, дожидаясь следующей волны зефира. Сил, вопреки представлениям людей, я трачу очень мало. Все мои ощущения сосредоточены на том, чтобы слиться с дуновением, стать частью воздушной среды и дрейфовать в нужном мне направлении.
Я учусь быть птицей. И это мне удается. Птицей быть легче, чем человеком.
Теплые лучи солнца на моем лице (все-таки день летнего солнцестояния), приятный скрип рамы, и привычный уже взгляд с высоты птичьего полета. Люди кажутся мне ничтожными, и дела людей кажутся мне мелкими.
Наконец, я дождался нужной погоды. Упругий и устойчивый ветер позволяет мне надеяться на то, чтобы осуществить задуманное. Легкий поворот крыла – и я почти стою в воздухе, быстро возносясь за облака. Чем ближе к Солнцу – тем холоднее.
Так я и думал. Икар упал по какой-то другой причине. Не из-за жары.
Ветер почему-то ослабевает, и я рискую сорваться в штопор. Вот в чем дело. Икару не хватило опыта. За стремление к Солнцу хвалю, но для этого надо быть технически и морально подготовленным.
Виртуозно вхожу в плотные слои облаков. Покрываюсь мельчайшей водяной капелью. Набухшие влагой крылья тянут вниз. Резкий порыв воздуха – в туловище тебе бьет тугая волна, от которой перехватывает дыхание, – и я опрокидываюсь вниз, превращаясь в гонимую ветром груду мусора, чем-то напоминающую нелепо летящую мельницу. Руки вывернуты, но боли я не чувствую. Мне очень обидно: я всего-то расслабился раньше времени. И этого уже не поправить.
«Как всегда подвел человеческий фактор», – успеваю честно отметить про себя.
Стремительно приближается Земля.
Никакая она не матушка.
Темнота.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
5
5.6.
Девять кругов-колец.
Узнаю тебя, жизнь-анаконда, и приветствую звоном щита!
Но как же тяжело по траектории жизни добраться до слепящей точки и проникнуть в нее, туда, за невидимый глазу занавес.
Верблюду в игольное ушко – значительно легче.
Кстати, богатому пролезть в царствие небесное – раз плюнуть. Это вообще не проблема. Это логическая ошибка. Спрашивается: как попасть богатому в царство небесное?
Ответ: никак. Ибо: никакого такого тридевятого царства не существует. Я уточнял там , у Марии.
Вообще, многое, о чем мы с ней говорили, я стараюсь не вспоминать; я не могу это забыть, но я стараюсь не вспоминать об этом. Вот такая мягкая форма забвения. Мягкое забвение как форма душевного комфорта.