– А если не найдут?
– Не найдут, Скарабей, рухнет вселенная. Сложится, как хижина дяди Тома. А родится ли другая такая – неизвестно. Я бы на твоем месте не спешил радоваться…
– Я не радуюсь; я думаю.
– Вот, вот, думай. Марс, парнокопытное! Ползи к папочке, мохнатость! Кто у нас король, а? Ты, мразь, ты, признаю…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
1
1.7.
– О, небо!
Где же справедливость, где ж правота, когда священный дар – не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан – а озаряет голову безумца, гуляки праздного?
А, Плато?
– У тебя, Веня, память в 9 раз лучше моей. Ты наизусть помнишь то, что я должен был бы повторять по 9 раз на день. Ты наизусть помнишь то, что я должен знать бы как «Отче наш». Где же справедливость?
– А справедливость, Скарабей, в том, что я служил в спецназе. И нас заставляли тренировать память. Я до сих пор знаю всего «Онегина» наизусть. Вот ты знаешь «Онегина»?
– О, боги! Не знаю. Но я обожаю его!
– А я знаю то, что ты обожаешь. И если бы мы с тобой выступали перед широкой аудиторией, то знатоком и обожателем «Онегина» объявлен был бы я, а ты – и то в лучшем, самом лучшем случае – довольствовался бы сомнительными лаврами корявого интерпретатора. Клянусь котом!
– И это так, клянусь собакой!
– Так чем ты лучше меня?
– Тем, что я умнее.
– Но умнее – не значит лучше. Это логическая ошибка.
– Нет, Веня, лучше – всегда и только значит умнее.
– Понимаешь, Плато, с тобой трудно соглашаться. Ты даже «Онегина» своего не знаешь наизусть. Чем докажешь, что ты его обожаешь? Ничем.
– Я его понимаю.
– Но это не доказательство.
– Для тебя не доказательство, для тебе подобных – не доказательство. А для неба – доказательство.
– Но живем-то мы на Земле. Спустись на землю, Плато.
– Земля подвисла в космосе. Она всего лишь теплая капля нашей галактики. Очнись, Веня. Включи мозги.
– Ты безумец. Ты смущаешь доверчивых мифом понимания. Ты ничего не умеешь. У тебя даже память нетренированная, как у нерадивого пионера. И для таких, как ты, издревле предусмотрена смертная казнь. Именем неба, между прочим. Что-то пользы в тебе я не нахожу, Плато. Ни грамма пользы. Ты бесполезен. В лучшем случае – бесполезен. Я скажу тебе парадоксальную вещь. Ты ведь любишь парадоксы? Ну, так слушай. Я целиком и полностью на стороне Пилата и Сальери. Понимаешь? Они для жизни необходимы. Такие, как ты, для жизни тоже не лишние; они, возможно, соль земли. Или перец. Но не хлеб. А солью сыт не будешь. Соль, как известно, – это белая смерть. Ты соблазн, ты специя, ты приправа. Но ты не основное блюдо. Без тебя прожить можно. А без нас с Сальери – нет. Мы грубая пища, согласен; но в жизненной цепочке мы основные элементы. Необходимые.
– Подожди, Веня. Сальери – миф. И Пилат миф. А я не миф.
– Нет-нет, Плато, не стоит переиначивать историю. Она мудрее тебя. Те мифы, которые вошли в плоть и кровь людей, – они давно перестали быть мифами; это больше, чем мифы; это облик истины. И я стану мифом, то есть формой истины. Существом о девяти головах или что-нибудь в этом роде. Страшное, ужасное, но неотвратимое – и потому отчасти желанное. А ты, Плато, ты станешь никем. Никем не станешь. Кто ты? Никто. Ты еще даже не миф. Я тебе больше скажу, я скажу убийственную для тебя вещь, Платон. Ты соткан из не подходящего для мифа вещества. Из тебя миф не слепишь. Из тебя миф – как из говна пуля. Ты не той природы.
– Как сказать. А Фауст? А Онегин? Я бы даже Одиссея вспомнил как прародителя. Чтобы понять – надо пройти путь. Путь, ведущий к истине, – это наш путь. Надо пройти девять кругов-колец, которые хитро-мудро крутит для нас жизнь-анаконда. И когда ты все постиг, анаконда превращается в разорванный круг, который лентой Мёбиуса ввинчивается в бесконечное тёмное пространство, сужающееся до ослепительно светлой точки. Ты попадаешь в спираль-воронку и становишься частичкой космоса.
– Не смеши меня. Мифами становятся те, кто их соблазняет, убивает твоих героев – словом, доказывает их нежизнеспособность. В школе преподают Татьяну Ларину, которая любила Онегина; а Онегина, который убил друга, преподают как Мефистофеля. Как исчадие ада. Про Одиссея вообще забудь. Бабник и плут.
– Но Пушкин специально «Онегина» написал в стихах. Роман – в стихах. Чтобы опоэтизировать Онегина. Сделать из него поэтический миф.
– И что, получилось?
– Получилось, конечно. Это великолепный миф. Правда, его никто не воспринимает. Пока.
– Вот-вот, ты опять за свое. Все, Платон, хватит. За пока бьют бока. Я, кажется, принял решение. По поводу тебя. Извини, но ты практически труп. Ты разочаровал меня как версия будущего. Мне нужен боец. Будущее завоевывается. Жизнь – это война за будущее. А растекаться мыслью по древу, стремиться в Итаку, останавливать мгновение – это лузерство. Это слизь. Плюнуть – и растереть. Возражения есть?
– Есть.
– Прошу. Последнее слово – это святое в нашей цивилизации. Последнее слово для жертвы обстоятельств. Я, палач истории, весь внимание.
– «Девять».
– Что – девять? Поясни.
– Нет. Я устал. Я ведь тоже человек. Иногда сила превращается в слабость.
– Что ж, последнее слово переходит ко мне. Сила – это сила, слабость – это слабость. Я ненавижу растекания и перетекания. На чьей ты стороне, ты на земле или на «небе»? Тот, кто не определился, тот становится моим личным врагом. А любить врагов – это, как ты понимаешь, не ко мне. Все мои враги, которых я отправил на небо, лежат в земле. Аминь.
– Ну, и черт с тобой.
– А-а, последнее слово решил оставить за собой. Типа еще борешься. Еще не все потеряно. Открой глаза, фауст. Ты уже на небе.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
2
2.7.
«Почему «маковая росинка»?
Да потому что с ее помощью Платон мог зацепиться за сильное переживание, связанное с тем уровнем, где обитают Вера, Надежда, Мария. Тогда общение с ними стало бы в принципе возможным.
Строго говоря, маковая росинка должна была служить фонариком, который поможет сориентироваться в той чуждой для всего живого спирали, где однажды сподобился побывать Платон. Дважды войти в одну и ту же информационную спираль, что было ясно еще древним грекам, не представлялось возможным. Информационные перегрузки были запредельны по отношению к возможностям человека.
Вот впечатления Платона, записанные от его имени (готов биться об заклад, что выдумки здесь немного, хотя сам Платон никогда и никому не рассказывал о своих «путешествиях»).
Первая «росинка» завела меня в глубокое детство (чего я, собственно, опасался). Я вспомнил (точнее так: в памяти моей ожили картинки), как мы играли в футбол. Детали – свет, нагретый сухой воздух, плотные звуки – были настолько натуральными, что мешало впечатление некоторой неестественности: как в кино. Пожухлая трава, по которой скользил мяч, сделанный из настоящей коричневой кожи – из лоскутов-прямоугольников, прочно сшитых суровой ниткой, отчего мяч напоминал крепкий черепаший панцирь. В одном месте выпирает грубым рубцом шнуровка из кожаных полосок (здесь упрятан сосок туго накачанной резиновой камеры). Примешь мяч шнуровочкой на голову – мало не покажется (а не примешь – не пацан). Пацаны орут, как оглашенные. Я пробиваю штрафной: пенальти. Это решающий момент всего матча. Разбегаюсь – бью, уверенно, впритирку со «штангой», то есть с большим камнем, который обозначал стойку ворот.
Гол! Победа!
Соперники принялись бурно протестовать. Делают это нагло, с вызовом. Дескать, я промазал, не попал в ворота. Пробил мимо. «Несчитово! Несчитово!»
У меня от такой несправедливости аж дыханье сперло. Я стал орать писклявым голоском (сейчас я терпеть не могу этот самозабвенный детский крик), что все это хлюзда, пусть Витька, их вратарь и мой друг, докажет (а он, бедняга, жутко расстроился из-за того, что пропустил, сел на корточки и уронил на колени голову). Витька тоже промямлил что-то нечленораздельное, по смыслу напоминающее «конечно, несчитово».
Я опешил. Кодекс вечной дружбы в секунду был нарушен. Чтобы не передраться окончательно, было принято решение перебить штрафной.
Я расстроен настолько, что ворота кажутся мне меньше раза в полтора (не исключено, что «штангу» просто сдвинули, но проверить никто не даст), одиннадцать шагов превратились в двадцать, вратарь теперь другой – переросток Колян, который, как краб, закрыл все своими длиннющими руками от камня до камня.
Откуда он взялся? Ведь он не играл за ту команду. Где Витька?
Теперь все орут на меня, как будто это каша заварилась из-за моего каприза. Ворота еще уменьшились, рубец неловко лег на стопу, мяч попал в «штангу» и от Коляна влетел в ворота. Я вне себя от радости и, главное, от нечаянного уже торжества справедливости.
Но и этот гол не засчитали, игру тут же прекратили. У меня в глазах слезы, я захлебываюсь от очевидной несправедливости. Даже не так – от попранного чувства реальности. Мне горько. В первый раз я стал свидетелем того, как справедливость была легко унижена вместе со мной, а сила легко восторжествовала.
Вторая росинка также выхватила сюжет из детства: видимо, основа личности действительно закладывается в детстве.
Отец с мамой оставляют меня в пионерлагере, дома оставить не с кем: мама на сессии в пединституте, отец работает. Лагерь на берегу холодного и прозрачного озера Голова, со дна которого бьют ключи. Купаться можно только в жаркую погоду, зато в ледяной воде водятся рыбки «маринки». Я видел, как их потрошат старшие: выбирают внутренности и обязательно тщательно соскабливают черную слизь с тушки, иначе рыбу есть нельзя, можно отравиться. Черная слизь ядовита, это знают все. Зачем тогда ловить этих «маринок»?
Рыбачить я не люблю, в отряде все ребята старше меня, они дураки и плохие, дружить не с кем.
– Ты что, плачешь? – строго спрашивает отец.
– Нет, это песчинка в глаз попала, – отвечаю я. – Заберите меня отсюда…