И Алиса никогда не упускала такого повода. За что я был ей всякий раз благодарен.
Помнится, жена моя бывшая пеняла мне моими рубашками и тапочками («разбросаны, как следы пьяного Минотавра на ковре!») как полному ничтожеству. Никогда не упускала такого повода. Размахивала моими рубашками, как знаменем моей нечистоты и, что было особенно обидно, непорядочности. И я старался не остаться в долгу. Что раз за разом углубляло пропасть между нами. Во мне просыпался отвратительный человечек, подозреваю, тот самый, аленький, который оттачивал свое ядовитое остроумие в полемике с разъяренной женщиной, отчего мне становилось стыдно за себя, то есть, за него, этого паршивца, который затыкал рот личности во мне своей мохнатой лапой. Вот, сука.
В общем, индивиду во мне, моему маленькому человеку, жилось в нашем с Алисой доме вполне уютно. Он был домовым , если вы понимаете, о чем я. И он разворачивался ко мне своей безобидной, мягкой и светлой стороной (которая у него, оказывается, была).
А все почему?
А все потому, что Алиса уважала мое право на творчество, а повод поворчать использовала как способ привлечь внимание к себе. Немного ревновала меня к творчеству. И стеснялась этого. Она любила меня.
А бывшая жена презирала творчество как напрасное, глупейшее разбазаривание сил, как лузерское время провождение, а повод использовала, чтобы выказать презрение ко мне, слабаку и умнику. Она ненавидела меня и жалела себя, которой досталось такое вот счастье, сидящее за компьютером, разбрасывающее тапочки, сорящее рубашками в немодную расцветку и нимало не интересующееся зарабатыванием денег, главным делом людей, не интересующихся счастьем.
Что является главным в отношениях с женщинами? Рубашки?
Никак нет. Главным является мое отношение к себе, отношение личности к маленькому человеку во мне. Звезды – к звезде.
Я всегда помнил это и, наверное, поэтому ценил один дурацкий анекдот, который сейчас намерен рассказать всем желающим его услышать.
Входит однажды солидный мужчина в бар и делает заказ:
– Бутылку виски, стакан и наперсток.
Вышколенный бармен, не выказывая удивления, все исполняет быстро и точно.
Каково же было удивление бармена, когда он стал свидетелем такой сцены. Мужчина налил порцию виски себе, аккуратно плеснул спиртного в наперсток и произнес, доставая из кармана маленького человечка, весьма странный тост:
– Ну, Вася, расскажи, как ты в Африке колдуна послал на х..!
И немедленно выпил.
Я всегда относился к маленькому человечку в себе, как к Васе, способному отважно послать могущественные силы куда подальше, а потом расплачиваться за этот нелепый жест всю жизнь. Сначала необдуманный поступок, «голые эмоции», – потом сожаление на всю оставшуюся жизнь.
Вася – не мой герой.
Но однажды я побывал в шкуре Васи. И понял, что поступок Васи, как ни прискорбно, был поступком мужчины.
Однажды Алиса встала не с той ноги, затем села не на ту метлу. Потом привязалась к рубашке, обнаружила не в том месте тапочки, припомнила мне, что я давно обещал сходить на почту, но так и не сходил, и посуду мог бы догадаться помыть, всякий раз просить, что ли, и вообще…
Голос ее дрожал от ярости, клокотавшей внутри.
И я, застигнутый врасплох обидными придирками и нападками (а у меня в голове роман, роман!), возгорелся от ее ярости в доли секунд, сознание среагировать не успело – в момент рассвирепел до такой степени, что потерял над собой контроль. Бешенство было настолько сладким и испепеляющим, что я почти любовался гибельным восторгом, водоворот которого неодолимо влек меня прямо на тяжелые, мокрые камни, расшибиться о которые в лепешку было делом мгновений. Весь мой потенциал любви враз обратился в ненависть, и я, назло жизни, выбрал смерть.
Разброс гибельных ощущений был настолько противоречивым, что они могли быть описаны совершенно иначе. Например. Это было все равно, что наблюдать за тем, как из кратера вулкана вихрем вырывается огненная лава, едва тронутая ровным синим адским огоньком-отливом, – и устремляется ко мне. Но я не только не собирался спасаться как-нибудь по-человечески, сломя голову, что было бы естественным для человека здравомыслящего; я собирался устроиться поудобней, чтобы с максимальным комфортом наблюдать за последними секундами собственной жизни. Назло кому-то. Было похоже на то, что инстинкт страха смерти во мне заменили инстинктом любования страхом смерти. Меня словно подменили.
При этом водоворот, вихрь смутно напоминали мне улетную спираль, что лишь добавляло моим ощущениям роковой необратимости.
И вот эта неукротимая витальная мощь, эти обнаженные недра – поток, лава, камнепад или что-нибудь подобное – во многом объяснили мне мое происхождение. Которое непосредственно влияло на мое предназначение. Даже являясь господином информационного космоса, я оставался рабом стихии. Все мои культурные достижения подпитывались лавой. И, теперь я это понимал, без лавы они ровным счетом ничего не стоили.
Чем я писал свой роман?
Я обмакивал вечное перо разума в лаву инстинктов.
И я понял: призвание мужчины повелевать и властвовать. Сметать все на своем пути. Власть и сила – вот суть мужского начала. Это не обсуждается, ибо неотменимо; это можно принять к сведению, как неизбежный сезон дождей в центральной Африке или сезон песчаных бурь в пустыне на севере Африки. Или лаву.
Какие претензии к Васе?
Да те же, что и к Вене: мужчина, порождение натуры, может стать всемогущим Васей-колдуном; а может – самим Господом Богом, если станет существом отчасти культурным, если усилит свое природное стремление повелевать культурными технологиями! Культурно оснащенный мужчина, мыслящее существо, – это ведь и есть нечто божественное. Бога-то ведь создал мужчина. По своему образу и подобию.
Веня часто кажется мне Васей, безрассудно-отважным, но при этом трогательно-беззащитным. Его все боятся, а он трепещет перед «колдуном», то есть, перед непостижимостью собственной природы. И потому со страху посылает колдовские чары, как истинный мачо, на х…, в антураж дешевого борделя. А потом приседает, зажмуривается и ждет грома небесного, вслед за которым он – ни секунды в этом не сомневается – превратится в Васю.
Что же это получается: пишет роман Платон, а за вдохновением обращается к Вене?
Все никак не удается описать самое сладкое и главное для романа – как мы миримся с Алисой, как мы благодарим друг друга за то, что сумели остановиться на грани. За то, что мы победители. Как мы смотрим друг на друга новыми глазами, бесконечно верим друг другу и где-то про себя понимаем: Платон + Веня = Начало Пути. Алиса + Венера = Тоже Начало Пути. Мы учимся укреплять свою любовь, не подпитывая при этом ненависть. Это большой труд. И немного фокус. Трюк. Далее формулы обогащаются и принимают только нам внятный вид:
(Алиса + Венера) + (Платон + Веня) = Любовь.
Гигантюку и не снилось.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
4
4.7.
Темнота.
Перистые облака были похожи на барханы, если смотреть на них с высоты перистых облаков.
Мы беседуем с Икаром, словно два бесстрашных аса, допустивших одну единственную, ставшую, однако, роковой, ошибку.
– Нет, – говорит Икар, – какой, к черту, штопор и зефир! В литературе по моей проблеме все описано верно: Солнце расплавило воск, крылья расклеились и я полетел вниз. Однозначно.
– Как же так, – горячусь я, – чем дальше от Земли, тем меньше тепла. Доказано наукой. Как твои крылья могли расклеиться! Ты каким воском пользовался?
– Обычным, пчелиным.
– Никаких добавок?
– Что такое добавки?
– Ну, да, ты же в другие времена жил… Как-то бесхитростно все у тебя: увидел Солнце, полетел и обжегся. А какого рожна, кстати, летел-то?
– Любопытство одолело. Дай, думаю, махну к светилу, а оно как въ…бало своими лучами…
– Есть версия, что ты, типа, к истине приблизился, стремился к Разуму. Люди этого боятся пуще Солнца.
– Что такое Разум?
– Понятно. Ты, я так понимаю, к Разуму не имеешь никакого отношения?
– Да какой там Разум! Говорю же тебе: воск расплавился…
– Ну, да. А такой красивый миф о тебе сложили. Прямо песня. Заслушаться можно. И я вот уши развесил…
К Солнцу стремился Икар, крыльями тьму разомкнув;
Чу! вдруг податливый воск с перьев закапал изрядно.
Будет тебе, пчеловод! Сто ты получишь плетей!
Это ведь ты виноват, в том, что Икар – не Гагарин.
– Я в поэзии не силен, как говорится, ямба от хорея не отличу… Слушай, тут ко мне Мария пристает со всякими вопросами, герой я или не герой… Чего хочет эта баба?
– Кажется, я знаю, чего она хочет.
– Иди ты!
– Нет, нет, не то, что ты подумал. Она пытается докопаться до истины, убедиться, что люди постепенно умнеют, от эпохи к эпохе становятся все умнее и умнее. Интеллект – вот конь прогресса, а разум – всадник.
– Что, правда, что ли, умнеют?
– Я в этом убежден. Тянутся к Солнцу, осваивают космос. Становятся все более и более интеллектуально развитыми. Некоторые и разумом мужают.
– Хочешь, открою тебе одну тайну, раз уж у нас такой душевный разговор зашел?
– Про Дедала, отца своего, станешь ты мне говорить?
– Нет, не про него; про него в следующий раз. Тоже еще тот фрукт – палец в рот не клади. Одна история с куропаткой – Perdix perdix — чего стоит… А корова для Пасифаи? А рабыни? Ни одну тунику мимо не пропускал. Тьфу! Нет, Дедал, слышь, не мой герой. Я про Гомера расскажу. Знаешь, как он ослеп?
– Ну, мало ли причин живому в этом страшном мире остаться без зрения…
– Он первый воспарил к Солнцу. Он, а не я.
– И как ослеп?
– Острые и горячие лучи Солнца выжгли ему глаза. Перестал видеть – вот память и обострилась. Потому и запомнил всю «Илиаду» и «Одиссею» до конца. Вот я сколько ни пытался – ни фига не вышло. Не дал Зевс памяти, обнес, сука, дарами своими. А знаешь, кто реальный автор этих поэм?