– Не знаю, откуда ж мне знать. Сейчас я, полагаю, услышу сенсацию?
– Вообще-то, это всего лишь слухи, так сказать, официально не подтвержденная версия. На Крите болтали разное. Но склонялись к мысли, что … (тут он понизил голос – П.) – это наше все.
– Кто, кто?
– Минотавр в пальто. Сам попробуй догадаться. Это же элементарно.
– С чего ты взял, что я могу догадаться?
– Как с чего? Ты же у нас… (тут он вновь понизил голос – П.)
– Кто, кто?
– Да ладно прикидываться, на Крите любой сопливый мальчишка, еще даже не сведущий в эротике, это знал!
– Ты думаешь, и я там был?
– А то!
– Ты мне столько загадок задал – просто голова кругом.
– Как будто в лабиринт попал? Это мне знакомо.
Темнота.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
5
5.7.
Я должен был ехать сразу в Рим, но я решительно воспротивился и изменил маршрут: сначала из Венеции во Флоренцию. Потом опять в Венецию. И только потом в Рим. Зачем такие зигзаги?
Зигзаги – только для непосвященного. Я хотел побывать во Флоренции по причине отчасти прозаической: именно там Алигьери встретил прекрасную флорентийку Беатриче, именно там зародилось чувство, которое впервые в мире будет названо «духовным единством души с любимым предметом»; уже тогда Данте назвал любовь «разумным» чувством, «стремлением к истине и добродетели». Казалось бы, что здесь такого?
Он поставил любовь в один ряд со «стремлением к истине и добродетели». Он привязал чувства к разуму. Это называется не просто опередить свое время; это называется навсегда опередить любое время, какое бы ни стояло у вас на календаре. Данте каким-то сверхусилием, посредством невероятного прозрения единожды и однократно – легко при этом, невероятно легко, вдохновенно! – вознесся на 9 уровень, просочившись сквозь гносеологические барьеры и ловушки. Как он, по-вашему, проникся идеей кругов, пусть не спиралевидных, не переходящих друг в друга, но все-таки кругов, иерархически расположенных?
Вряд ли он был подготовлен к этому, вряд ли сам понимал, что ему удалось совершить. Но такие вылазки за пределы возможного, непонятные и никому не нужные сегодня, подготавливают завтра – если, конечно, оно наступит. Наше будущее должно охранять настоящее и корректировать прошлое. Будущее в каком-то смысле важнее прошлого и настоящего.
Прошло 700 лет. Данте как не понимали тогда, так не понимают и сейчас. Я испытываю особого рода слабость к таким вот феноменам: к простым, но глубоким вещам, которые навсегда опережают любое время, в какое бы ни жил человек. Я постоянно в поисках 9 уровня, который всегда рядом, всегда под рукой, но недосягаем при этом, словно какая-нибудь звезда Плутон. «Евгений Онегин» – именно такая вещь. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». И в конце – любовь, как искупление всему, как победа над презрением. Пушкина не понимают всего 200 лет. Александр Сергеевич еще молодой лишний. Но на нем навсегда незримый отпечаток 9 уровня. Именно в этом смысле он избранный, ни в каком другом. А во лбу звезда горит, звезда Пентагон…
Я хочу сказать, что 9 уровень достижим, он уже неоднократно бывал достигнут. И следы этого уровня даже зафиксированы на материальных носителях. Вот я держу в руках томик «Онегина», вот читаю, вот прикасаюсь к этому уровню, проникаюсь им, впускаю его в себя или, если угодно, проникаю сквозь игольное ушко (весь мой ментальный состав волнуется и реструктурируется) – и вдруг, заряженный энергией этого уровня, выхожу в жизнь, чтобы мгновенно сообразить, что я не от мира сего. Хотя именно я, и никто иной в такой степени, являюсь плотью от плоти этого мира. Я. От мира. Сего.
А вот Сократ с Платоном уже поболее Александра Сергеевича ворочаются в гробу. «Есть только одно благо – знание, и есть только одно зло – невежество». Это Сократ. Вопросики есть? Знание – это познание, мышление, понимание. Если Сократ прав, то история человечества представляет собой череду предсказанных унылых катастроф. Скука.
Скажу больше: истории пока нет. Есть только миг, за который все судорожно хватаются.
А вот Платон, тот самый Платон, то есть, не я, хотя я бы наверняка сказал нечто подобное, если бы меня не опередили более чем на 2000 лет (тут уже погрешность в 300–400 лет ничего не решает). «…Мы считаем самым ценным для людей не спасение во имя существования, как это считает большинство, но достижение совершенства и сохранение его на всем протяжении своей жизни». Вопросики?
…Флоренция встретила меня дождем, самым обычным пошлым дождем, словно во времена Авраамовы, что меня чрезвычайно порадовало. Если бы я попал в рай на земле, то можно было бы подумать, что любовь могла зародиться только здесь, в этом бесподобном уголке мира. Но дождь был таким обыкновенным, белорусским, что я воодушевился. И я живу точно под таким же сереньким небом. И к нам заглядывает солнце. «В сто тысяч солнц закат пылал» – это же случилось совсем недалеко от нас, в Москве. В одной стране. Что мешает мне испытать то, что когда-то испытал Алигьери?
«Ты, Платон, вместе с Данте, Пушкиным, еще парой троек безумцев – одной крови» – вот о чем шептал мне дождь.
Зачем же мне было возвращаться в Венецию?
Дело в том, что по дороге из Венеции в Равенну, по дороге, петляющей между берегами Адрии и болотами По, заболел малярией и умер бесподобный Данте. Могила великого Данта меня интересовала меньше всего: могилы как раз у всех одинаковы. А вот выехать из Венеции в последний путь, дорогой бессмертия, Via Dolorosa – это было мне любопытно.
«В последний путь» и «дорогой бессмертия» оказались такими же заурядными вещами, как и дождь во Флоренции. Никаких особенных эмоций, ничего сверхъестественного.
И вот я в Риме. Столица империи, которая, как имперская Москва, разрасталась кольцами-кругами, словно гигантский амфитеатр, вопреки моим ожиданиям, вовсе не показалась мне городом мертвых душ. Напротив, вечный город также воодушевил меня. Житель Рима всадник Публий Овидий Назон написал здесь свою «Науку любви» – я ни на секунду не забывал об этом. Я слонялся по музеям, пытаясь, насколько это возможно, восстановить связь времен – хотя бы протянуть отдельные ниточки от событий тех лохматых годов в наши дни. В одном из музеев я, наконец-то, уяснил себе, что значит приветствовать жизнь звоном щита. Это не пустая метафора. Я постучал по щиту легионера. Звук был гулким, не пустым. Казалось, воин в латах, одного со мной роста (исполин когда-то), подмигнул мне.
Почему я опасался увидеть Рим столицей мертвых душ?
Потому что Гоголь, вслед за Данте, писал здесь свою бессмертную поэму в трех томах?
И да, и нет.
К Риму, городу, где я никогда не был, у меня давно, сколько себя помню, сложилось личное отношение. Нет-нет, Ромул и Рем, персонажи школьной программы, вскормленные огромными сосцами черной волчицы, здесь не при чем. Дело в следующем.
Николай Васильевич Гоголь, учащийся Нежинской гимназии, где, вероятно, также изучали историю Древнего Рима, а возможно, и «Метаморфозы», получил от одноклассников прозвище «мертвая мысль», то бишь, «Мертвая Мысль».
Я совершенно не удивился, когда узнал о судьбоносном прозвище. Я в принципе не сомневался, что Гоголь, гений «мертвой мысли», должен был обнаружить свое равнодушие к ней и в жизни, что не ускользнуло от злого ока доброй детворы. Поэтому я не то, чтобы обрадовался такому «убедительному» «доказательству»; для меня просто все встало на свои места: именно «Мертвая Мысль» должна была породить «Мертвые души», и никак иначе.
«Мертвая мысль» как нечто одушевленное, как предтеча «Мертвых душ» – как вам такой поворот мысли?
Феномен «Мертвых душ» – это феномен «мертвой» – бедной, скудной, не восприимчивой к диалектическим метаморфозам – мысли, и доказать это несложно.
Тут интересно другое. Почему так упорно Гоголь считается мыслителем, едва ли не гениальным мыслителем-провидцем, вставшим в один ряд с другими мыслителями, с тем же Пушкиным, например? Или Овидием?
Кому и почему выгодно гальванизировать этот хилый миф?
Думаю, все дело в том, что Гоголь на радость дуракам доказал следующее: ум литературы – это ее глупость. Это несказанно порадовало целую армию писак. Это отворило ворота на Парнас.
Писатель, не бойся выглядеть, и даже быть глупым, если ты умен – это одно.
Писатель, не стесняйся того, что ты глуп, все равно тебя будут считать умным – это несколько иное.
Гоголь стал великолепным аргументом против Пушкина. Если мы живем в мире, где «Мертвые души» без ущерба для репутации можно считать глубже, умнее «Евгения Онегина», то шутки в сторону. Мир в опасности. Danger. Если размечтаться, я бы очень желал шепотом спросить у Пушкина: зачем Вы подбросили Николаю Васильевичу идею «Мертвых душ»?
В общем, у меня были сугубо личные причины полюбоваться городом, где «мертвая мысль» рождала гениальные «Мертвые души». И что же?
Я был разочарован. Город как город. В нем можно было вполне написать и «Онегина». Вполне. И «Чайльд-Гарольда». И «Метаморфозы». С другой стороны, «Чайльд-Гарольда» можно было написать и в Венеции, как, собственно, и «Мертвые души». А «Метаморфозы» можно было спалить так же, как второй том «Мертвых душ».
Вывод напрашивался сам собой: не место создает шедевр, а шедевр – место.
Вечером я вернулся в номер гостиницы, лег на диван, достал из загашничка таблеточку. Я намерен был предпринять тайный вояж туда . У меня накопилось несколько жгучих вопросов к Марии. Мне надо было освежить память.
Что такое память?
Когда-то я помнил, что это такое. Сейчас забыл.
Наутро я никуда не заходил и прямиком отправился в Венецию, где с нетерпением ждал меня Веня.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
6
6.7.
Мне надо было в срочном порядке завершать добровольно взятые на себя перед мирозданием обязательства – достраивать свою вселенную, то есть разрушать ДН ПП изнутри.
Почему – в срочном?