Ты сделал ставку на разум в битве интеллектов. Не так ли?
– Мне надо отлучиться. Меня ждут великие дела, – сказал Веня. – Время вышло, терпение кончилось, жребий брошен. А ты мне еще пригодишься, Плато… Пока ты меня не слишком разочаровываешь – в общем и целом.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
8
8.7.
Луна, казалось, прильнула круглым ликом к самой середине окна, внимая моим речам.
Пушкин, облаченный в элегантный, стройнящий его камзол, примирительно скрестил руки на груди. Но во время своего спича он отчаянно жестикулировал руками.
– Хорошо. Сказано неплохо. Мы не требуем от вас извинений. Верно, господа? Глупо требовать более того, что вы можете дать. Но попытайтесь встать выше аристократической обиды – сиречь напрячь мозги. По крайней мере, двоих из нас – Гомера и Шекспира – не существовало; во всяком случае, вам весьма непросто будет переубедить нас в обратном. Понятно, что это не отменяет величия «Гамлета» и «Улисса». Но в какое положение вы ставите меня, дворянина и аристократа Пушкина, который вынужден находиться в компании двух мифических существ и одного не проснувшегося лжефилософа? Авторы «Гамлета» и «Улисса» не могут вести себя так, как ведут себя эти шуты, скорее всего, плоды вашего неуклюжего воображения. Из солидарности с гениальными создателями бессмертных творений, под коими я имею в виду «Гамлета» и «Улисса», я тоже веду себя как шут. Именно потому, что я не шут гороховый. Моя особая признательность лорду Байрону: он понял меня с полуслова. И, как видите, поддержал.
Избранное общество вопреки моим ожиданиям хранило молчание, с любопытством ожидая дальнейшего развития событий.
– Далее. Кто таков Мигель де Сервантес Сааведра? Сохраняйте хладнокровие, солдат морской экспедиции и сын бедного хирурга. А также комиссар по закупке пшеницы, ячменя и оливкового масла в Андалусии для «Непобедимой Армады» Филиппа II. В этом нет ничего зазорного, разумеется, однако при чем здесь духовный аристократизм? Комиссары глубоко чужды аристократии. Я бы рекомендовал считать последнюю мою фразу пророчеством, если бы оно уже не сбылось. Продразверстка – глубоко не аристократическая работа; к тому же она была неблагодарной и опасной. Два раза Сервантесу пришлось реквизировать пшеницу, принадлежавшую духовенству, и хотя он выполнял приказ короля, его отлучили от церкви. В довершение несчастий он попал под суд, а затем в тюрьму, поскольку в его отчетах усмотрели нарушения. Что произошло с его рукой – неизвестно; возможно, ее просто отрубили за воровство. Я ничего не утверждаю, спокойно, я лишь хочу подчеркнуть сомнительность кандидатуры в номинации «сеньор благородство». В тюрьме, кстати, он и начинает свою шнягу об идальго. «Дон Кихот» – вещь сомнительная, чтобы не сказать окололитературная. Благородство вообще скользкая тема; она коварно граничит с пошлостью.
В связи с этим у меня возникает вопрос: в каком смысле вы, идальго Платон, надеялись и рассчитывали на меня, приглашая в подобную кампанию? Я, русский мещанин, могу пожать руку этому бродяге и авантюристу, но я отказываюсь считать его равным себе. Кихот – клинически лишний, а не духовно лишний.
За столом возник ропот. Поэтому Пушкин продолжил скороговоркой:
– Далее. Вам угодно было пригласить поэта-романтика лорда Байрона. Не хочу никого разочаровывать, но пригласили вы Джорджа Гордона Байрона, циника и весьма тщеславного глуповатого господина, к тому же падкого на светские удовольствия и лесть. О каком достоинстве вы говорите? Всю тоску по достоинству он выплеснул в свои гениальные произведения. Вам следовало бы пригласить не лорда Байрона, а Чайльд-Гарольда, если вы понимаете, о чем я. Далеко не каждый творец в жизни соответствовал тем критериям, за которые он ратовал в творчестве. Уважать его как художника – это одно, а как человека – это иное. Вертер застрелился, а Гете, сын зажиточного бюргера, нет. Кого вы в результате пригласили? Рассудительного господина министра? Рад за вас. Темы Данте и Беатриче я даже касаться не буду: это романтично до неприличия. Сплошной сироп. Хотя с этой любовью все так запутано… Знаю по себе. Ладно, Бог с ней, с Беатриче. Алигьери гигант, и точка на этом.
Что получается в результате, г. Платон?
Вы заставляете меня, и, смею надеяться не только меня, вы заставляете нас, как вы изволили выразиться, «недостойным поведением» протестовать против попыток спутать нас с нашими персонажами. Только избранные из избранных живут так, как пишут, и пишут так, как живут. (Под сказанным я разумею следующее: достойно личности пишут и так же достойно живут.)
– Mein Gott! Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет! – изрек Иоганн Вольфганг, умудрившийся развернуться сразу ко всем присутствующим своим патрицианским профилем.
– Вот именно! Целомудренна та, которой никто не домогался, – вставил свой эрудированный пятачок вездесущий граф.
– Суха теория? Отнюдь! – горячо возразил я. – Теория – это жизнь. Сегодня если и зеленеет древо жизни, то лишь потому, что оплодотворено оно теорией. Нет ничего практичнее хорошей теории. Нет ничего жизнеспособнее хорошей теории. Теория – входит в состав культуры; древо жизни совокупно с мыслящим тростником – это дремучая натура. Так вот противопоставление натуры и культуры сегодня методологически неверно…
– Те-те-те… Договорились до того, что перестали различать автора и героя! Что же, по-вашему, Шекспир и леди Макбет – едино суть?? Гомер и Одиссей – одна сатана?
– Вы хотите сказать, что не являетесь автором бессмертной «Одиссеи»?
– Никак не могу привыкнуть к вашей лживой диалектике! Скажешь одно – тебя тут же обвинят в другом!
– Александр Сергеевич! Вам угодно утверждать, что вы и Онегин суть разные лица. Но не может же человек, у которого в душе нет ни капли онегинского, создать своего героя! Я же читал ваши письма жене!
– Не тебе, не тебе – а имени твоему. Не Пушкин, а Онегин в Пушкине – вот кого вы желали бы видеть пред своими сонными очами, если так понятнее. Вот кому адресованы ваши упреки. Мифу!
Отсюда следует: статус мероприятия – чествовать элиту элит – явно не соответствует (по разным причинам) составу участников вышеупомянутого мероприятия. Элиту элит пригласить на вечеринку практически невозможно даже во сне, вот что самое печальное. Это даже утопичнее, нежели создать «идеальное государство».
Засим я готов откланяться, упомянув, однако же, последнее.
Кто таков Платон Скарабеев? Это даже не Уильям Шекспир. Имя сего театрального господина хоть связано с Гамлетом. А с чем связано ваше имя? С нелепостью «Платонов – Невтонов»? Скажу вам как поэт: Платон для уха русского влечет цепочку малоприятных и малоприличных ассоциаций. Судите сами: Платон – питон, планктон, понтон, бульон, моветон… A propo: зачем же читать письма, адресованные не вам?
– Но ваше глубоко личное я нахожу и в «Онегине»! Наверное, я по Пушкину судил обо всех классиках. Типичная методологическая ошибка…
– Ох, уже эти идеалисты… Я же эфиоп, явно не эталон. Впрочем, от русского Платона можно кое-чего ожидать.
– У меня к вам просьба, – сказал я, торопясь.
– Какая? Не уверен, что все, о чем вы просите, следует исполнять. Обещать ничего не буду. Но я выслушаю вас. Поспешите. Публика на нерве.
– Поставьте на скатерти ваш автограф. Подлинный.
– Зачем?
– Давайте рассудим здраво. Вас же нет. И меня нет. И ничего этого под луной также не было. И быть не могло. Чего вам стоит? На нет и суда нет.
Он улыбнулся и взял в руки уже опробованное стило.
– Вот здесь, между профилями казненных и профилями милых дам, будьте любезны…
Он, наконец, внимательно и без пренебрежения взглянул на меня и решительно поставил размашистый автограф, пробубнив себе под нос:
– Однако вы большой жук, Скарабеев…
А внизу, ближе к бахроме, приписал:
«Платон не так прост, как помнилось Гомеру слепому.
И всех он еще удивит; но я его первым заметил».
Тут я проснулся (полная луна, отпрянув от окна, сместилась на противоположную сторону неба) – и прямо-таки расплакался от злости. У меня ведь было пару каверзных вопросов к Гомеру и Шекспиру. Они – я уверен! – в точности знали, кому выгодно было взвалить на них бремя авторства. В течение веков быть великими анонимами. Великий никто, написавший великое ничто. Мне их было жалко, о зависти не могло быть и речи. Чему завидовать?
А каково маяться авторам «Гамлета» и «Улисса»?
Посвящу я свой роман им, безымянным, но реальным.
Я верю, что у меня появится шанс когда-нибудь собрать на вечеринку самых-пресамых.
Я обвел глазами комнату, казавшуюся таинственной в лунном свете. На спинку стула небрежным мужским жестом была брошена скатерть. Я быстро развернул ее. Рисунки Пушкина были на месте. Я присмотрелся.
В профилях казненных декабристов я узнал участников вечери: Гомера, Шекспира и себя. Наши тела – палка, палка, огуречик – комично болтались на виселицах.
Палач, державший в руках петлю, был наряжен в камзол Пушкина.
Пустое, задранное к небу лицо палача с торчавшей длинной худой бороденкой издевательски напоминало цифру 9.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
9
9.8.
Звезда Пентагон
Рынок, демократия, религия, секс, национализм – это инструменты диктатуры бессознательного, диктатуры натуры , с помощью которых, однако, цивилизации удалось создать не пользующиеся авторитетом высшие культурные ценности.
Целых пять китов, на которых покоится цивилизация, стремительно входящая в штопор глобализма. В принципе хватило бы первых три позиции, и дело свелось бы к классическим трем китам. Но пять лучше: у пятиконечной Системы появляется внутренняя противоречивость, гарант устойчивости. Пятиугольник легко принимает форму замкнутого круга (он же круговая порука, он же круговая оборона, он же тотальная агрессия: на выбор). Перед нами вписанная в пять углов звезда Пентагон, украшающая древо цивилизации, похожее на пирамиду или рождественскую ель.