Все мотивации homo cidus, прямой потомок НЕ, черпает из горячих точек цивилизации, каждая из которых стала иконой интеллекта: деньги, политика, религия, национализм, секс.
Все девять мотивов личности – разум, истина, культура, философия, свобода, любовь, красота, добро, счастье – просто закупорены, будто джин, в просмоленный кувшин, который валялся бог весть сколько в прохудившемся запаснике ветхого музея, пока его не утащил оттуда местный дурачок Иоанн. Затем он продал кувшин за полушку подгулявшему барону В., который просто не мог пройти мимо выгодного дельца; барон определил место кувшину в подвале, подальше от любопытных взоров. До поры до времени. И вот история ждет, пока какая-нибудь Мария в облике Золушки (а в душе Гретхен), задумав поплакать по поводу неудачно складывающейся личной жизни, заберется в подвал, расхерачит подвернувшуюся под руку керамику (аленькие щечки, в глазах – слезки: прелесть! это вам любой подтвердит), рассыпавшуюся в прах, узрит явление утомленной, нечеловечески прекрасной мумии джина и объявит всему миру, что на нее, бедную служанку, снизошел, а прямо говоря, покусился, святодух, от которого она и понесла. А ловкий в любовных делах солдат, на которого все думают, здесь не при чем. И молодой повеса студент Фауст, который подарил ей перстень, тоже не при чем. И потный сын богатого мясника, толстый, источающий сырой дух парной плоти, не при чем. И хилый сынок барона не при чем. И бодрый еще барон тоже не при чем.
И люди поймут, что Мария – святая, и что сын ее весь в Фауста , родившийся от Джинна, есть богочеловек.
Вот всего-то: люди делятся на думающих интеллектом и мыслящих разумом. И все. Интеллект приспосабливает к горячим точкам, разум критически относится к ним, ориентируясь на вечное в человеке; разум спасает человека от интеллекта, величайшего достижения эволюции, оплота фантастически развитой цивилизации и одновременно угрозы всему живому.
Вот как объяснить это аленьким ?
И в то же время бросить их, как младенцев на съедение злому року , совершенно невозможно: это предательство.
Я смертельно устал. Мне так хотелось стать просто аленьким и в то же время хотелось наказать их, неразумных, замороченных гордыней интеллекта. Мне хотелось и жить, и умереть. И плакать, и смеяться.
И понимать.
С этим сложным ощущением я шел по сырому песку, оставляя после себя временные следы. На душе было по-своему прекрасно: пусто, печально, и только сладкими бубенцами постанывали регистры будущего, которое жило во мне в тени сумеречного прошлого.
Свет не победит мрак, это было бы противоестественно; но свет способен извечно противостоять мраку.
Противостояние и есть победа, глупое противостояние – поражение.
Куда я шел – куда глаза глядят?
Нет, меня вел инстинкт будущего.
Я шел через лес и угадывал: вот здесь размещалась резиденция Вени, здесь жил я, вон там было кладбище, тут – церковь, напротив – наукоград.
Проблема была только в одном: ДН «Плутон» исчез. Светло-коричневое земляное поле, ровная поверхность – и больше ничего. То, что именно здесь разлагался этот нарыв цивилизации, не вызывало никакого сомнения, как, впрочем, и то обстоятельство, что я не обнаружил ничегошеньки.
Даже Луна, казалось, не светит, а делает вид, что ничего не знает. С ума сойти.
Нет никаких особенных следов гигантского демонтажа, великой стройки или вселенского развала.
Тишь и пустынная благодать кругом.
Стало не по себе.
Но ведь я все это видел собственными глазами, все это было реальней реального! Откуда во мне это знание? Описанное в романе?
Или роман – это не доказательство?
Мне показалось, что самое время поставить Точку.
Жирную.
Весомую.
Точку конца, которая, если на неё вдумчиво посмотреть, начинала светиться, превращаясь в маленькую луну, в точку отсчёта – точку начала.
И тут же ручкой, взглядом и всем существом своим я споткнулся о точку, как о кочку на пути, разгоняющимся в неизвестность.
Значит, ещё рано было заканчивать. Роман никак не мог исчерпать жизнь.
Где-то там, на бездонном горизонте, тучкой, обычно предвещавшей бурю, соблазнительно маячило будущее.
– Видишь тучку? – спросил я у Алисы.
– Нет. Небо чистое.
– А я вижу.
Алиса мягко вытащила роман у меня из рук.
Положила ладонь на лоб.
Ладонь была теплая.
Указательный палец ее украшал перстень, в камне которого переливалась тяжелая синяя искрящаяся капля.
Тот самый перстень, который был подарен мне Марией.
– Хватит писать роман. Время писать роман, и время жить…
– Да я и не роман вовсе пишу.
– А что?
– Да так… Читай, если хочешь.
– А я пойму? Я часто не понимаю того, что ты пишешь.
– Я отвечу так. Сначала я наивно желал быть понятым. Всеми и до конца.
Затем настало время, когда быть услышанным сделалось важнее, нежели быть понятым.
Сейчас я приближаюсь к тому уровню, когда высказаться для меня важнее, нежели быть услышанным. Так понятно?
– Как тебе сказать…
– Попробуй, почитай, это не Бог весть какая премудрость. Я старался быть понятным.Один общий роман, или Что нам Гекуба после Гекатомб?
Отечественный философ В. Гербицит как-то заметил: «После гекатомб 1937 года, все советские писатели, в сущности, писали один общий роман: в плане этическо-философском их произведения неразличимо походили друг на друга. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» – удивительное исключение… Да и он, в сущности, в основе своей удивительно советский».
В сущности, подобное происходит с ощутимой периодичностью: писатели всех времен и народов не сговариваясь на очередной волне новейших умонастроений (коллективного бессознательного, будем откровенны) начинают писать, как впоследствии выясняется, один общий роман, или пьесу, или стихотворение. По прошествии времени волне, образовавшей течение (направление), присваивают имя, словно эстетическому урагану или торнадо. Например, строгий Классицизм. Или разбушевавшийся Романтизм. Или суровый реализм. Или прикольный Постмодернизм. Все течет, все меняется, бушует и вновь стихает; не меняется только вот этот удивительный алгоритм: коллективное умонастроение дает старт новому общему роману.
Между прочим, это свидетельствует о волновом, бессознательном характере художественной словесности, самого умного из искусств, однако. Литература, которую создают отдельно взятые писатели, оказывается феноменом массового ажиотажа. Индивидуум служит толпе? «Да это парадокс, и больше ничего!» – воскликнет какой-нибудь отдельно взятый читатель. И мы не оставим эту реплику без внимания.
Вот и сейчас на наших глазах формируется течение: все как сговорившись пишут один роман. На первый взгляд, подобное утверждение может показаться парадоксальным. Ведь мы, после гекатомб 1990-х, имеем неслыханное разнообразие: писатели решительным образом отличаются друг от друга: Виктор Пелевин не похож на Михаила Шишкина, Михаил Шишкин ничем не напоминает Владимира Сорокина, Владимир Сорокин – просто противоположность Людмиле Петрушевской, которая вообще как бы неповторима. Это мы сейчас упомянули постреалистов. А ведь есть еще крепкие реалисты (хотя и в них есть что-то от пост) – Захар Прилепин, Людмила Улицкая… Да что там! Свобода – мать разнообразия. Тут впору говорить о культе индивидуальности, уникальности и абсолютной непохожести. Просто исполнение мечты Маяковского: больше художников слова, хороших и разных. Куда уж больше…
Однако схожести у них, у этих неповторимых писателей, гораздо более, нежели различий. Они «неразличимо походят друг на друга» в плане мировоззренческом. Они схожи в главном: все как один дружно, словно по команде, отвернулись от разума .
И все как один, будто в ненавистном строю – напра-аво! в направлении правого полушария! с левой ноги! повзводно, поротно, шагом марш! – самым разнообразным способом стали выражать одно и то же: недоверие к разуму, к личности. Все как один отвернулись от личности и повернулись лицом к человеку, презирающему личность в себе.
А ведь их никто не заставляет писать один общий по смыслу роман, все делается на исключительно добровольных началах. Что за парадокс в парадоксе!
Откуда такое подозрительное единодушие?
Если кратко изложить то, что требует долгого и неспешного разговора, получается, к сожалению, нечто излишне категоричное и агрессивное (таков, увы, закон философского дискурса); «долго и неспешно» сегодня, когда все привыкли орать и вклиниваться, воспринимают как форму капитуляции.
Однако «глас вопиющего», в пустыне ли, в литературе ли, – занятный и, судя по всему, древний жанр, и если не остается ничего другого, то почему бы и не воспользоваться правом на крик, на блиц крик, я имею в виду?
Думать – значит, сверять свои мысли, желания и поступки с универсальной шкалой ценностей; иными словами, ставить заслон природному эгоизму «культурнорожденными» законами.
Не думать – значит, не замечать объективного присутствия в мире универсальной системы ценностей и действовать по принципу «делаю, что хочу»; иными словами, абсолютизировать эгоистическое начало в человеке, игнорируя начало культурное.
Мыслить – становится способом жизнедеятельности личности, субъекта культуры; не мыслить – способ существования человека (иногда говорят маленького человека , чтобы вызвать жалость к его неспособности быть личностью), субъекта цивилизации.
Альтернативой личности становится уже не глупец, а человек, интеллектуально развитый. Он мимикрирует под личность, создает видимость равного в культурном отношении.
Однако личность и человек различаются не качеством деклараций о благих намерениях, а качеством информационного отношения к миру: личность познает мир и оперирует законами; человек приспосабливается к миру, выдает приспособление за познание и в качестве единственного ведомого ему закона признает «заповедь», не вошедшую в нагорную проповедь: умри ты сегодня, а я завтра.