Вот это сакральное «из не вошедшего» и выдает интеллект с ушами: интеллект является функцией психики, то есть бессознательного отношения к жизни; однако (вот он, его величество парадокс, одно из немногих на сегодняшний день достижений культуры!) интеллект может выполнять также функции «неангажированного сознания», – и тогда человек начинает мыслить, превращаясь в личность, а в интеллекте появляются проблески разума.
Жизнеспособность интеллекта не следует путать с жизнеохранительной миссией, за которой стоит философия (читай – универсальная система ценностей).
Разум – это инструмент, с помощью которого человек может понять себя, то есть выстроить свои отношения с высшими культурными ценностями. Интеллект, которым заправляют бесы сознания (ср. бес-сознательный ), – инструмент, с помощью которого человек запутывает свои отношения с культурой, делая культурно неактуальным само понятие истина.
Интеллект, каким бы развитым он ни был, не меняет главную потребность человека: потребность приспособления так и не становится потребностью познавать. Поэтому потребность витийствовать, медитировать, принимать позу мыслителя не превращается в потребность мыслить. Интеллектуальная игра не становится философией. Интеллект, как бы разум, замутит как бы философию. Так вот как бы и живем.
Парадоксальным выражением неспособности думать сегодня становится какая-то мультяшная мудрость: у меня есть мысль, и я ее думаю (таким нехитрым способом разводятся мысль и мышление). Забавное сходство с императивом натуры налицо: кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Это уже архетип, от которого рукой подать до закона.
По сути получается именно так: кто думает мысль, тот расписывается в своем неумении мыслить, ибо: мысль, ставшая законом, не принадлежит тебе, а мысль, твоя мысль является и не мыслью вовсе, а так, навеянным ощущением. Чувством, если называть вещи своими именами. И «мысль» эту можно «ужинать», «танцевать», «думать» – можно делать с ней все, что угодно, ибо закон «думаю то, что пришло мне в голову» («вижу то, что хочу видеть») никто не отменял.
Только называйте кошку – кошкой: мысль – мыслью, чувство – чувством, неспособность мыслить – глупостью, способность творить законы – философией.
В этом контексте литература, ставшая на защиту прав человека, представляет собой чрезвычайно жалкое зрелище: она защищает то, что губит великую литературу, или, если угодно, то, что лишает литературу возможности стать литературой.
Казалось бы, всего-то: культ личности заменили культом индивида (как бы личностью). В конце концов, я ведь право имею . Это с точки зрения интеллекта.
С точки зрения разума, все гораздо сложнее и печальнее. Культ интеллекта становится формой культа бессознательного. Мыслящее существо заменили существом, имитирующим мышление. Великая литература никогда не отстаивала права человека (с его великим правом – не думать): это миф, запущенный индивидами; «мертвые души», заполонившие культурное пространство, словно сорная трава-мурава, интересовали великую литературу именно как «мертвое живое», как угроза культуре; великую литературу интересовал путь от человека к личности (или наоборот: но точка отсчета при этом всегда была – личность); ее интерес – всегда и только – были права личности, права человека мыслящего, то есть права, которые и поныне существуют, пожалуй, в виде абстрактного закона.
Но они существуют: как ориентир, как универсальная (sic!) система ценностей. Как осиновый кол, вбитый пусть даже в бархан (мы же в пустыне вопием, не станем этого забывать).
Вот откуда подозрительное едино-душие : у всех душа без рассуждений приняла безнравственный, без-умный императив индивида: раздавите гадину разума, долой культуру, личность – к стенке; кто был ничем, тот достоин всего. Этот императив стал выгодным и глобально легитимным, он кормит, потому как обслуживает потребность приспособления к нежеланию познавать.
Раньше все под тоталитарным прессом – «после гекатомб 1937 года» – писали умилительно-идеологический роман (на разные лады обыгрывая беззаконие, ставшее законом: репрессивный универсализм советской этики стал объектом «обожания», потому что вселял жуткий страх); теперь все пишут роман, отключив левое полушарие самым радикальным образом, изредка в культурных судорогах что-то там покритиковывая – типа дайте мне свободу не думать, уберите оковы культуры, бряцающей кандалами законов. Или совсем незатейливо: руки прочь. Не трожьте музыку (забредшую ко мне мою мысль) руками (разумом). Получается предсказуемый роман с непредсказуемым бессознательным, индивидоцентрический роман.
Да вот беда: свобода и разнообразие не спасают от одной упряжки, в которую, как оказалось, вполне себе впрягаются и конь, и трепетная лань, и рак, и щука, и всякие мутанты. Им по пути. Этот парадокс «по щучьему велению» и тянет воз «общего романа», который – еще одна культурная катастрофа – не претендует на истину. Вообще никак. Просто воз смысла в гору, не более того. Тяжело – да, и что из того? Кому сейчас легко? Разные писатели в едином порыве отказываются искать истину из принципиальных интеллектуальных соображений: на «этой волне» с истиной не то что не по пути – как-то себе дороже. Запишешься в правдоискатели – выпадешь из общей обоймы. Отстанешь от жизни. Нет, лучше быть как бы скромным.
И в этом что-то есть; скромность, несомненно, украшает, тебя начинают узнавать, однако скромность никогда не была достоинством великой – то есть, думающей – литературы. Опять грабли парадокса: не увернешься.
Что может написать человек, запрещающий себе думать, презирающий мышление (потому, конечно, что мышление презирает такого писателя)?
Что бы он ни написал, он всего лишь покажет язык культуре. Или фигу (все зависит от размеров скромности). Он будет кривляться, забавляя публику, потому что забавлять сегодня – главная стратегия «писателя» (тут бы покорректнее, поскромнее, если так понятнее: автора книг , что ли; и «читателя» у автора книг нет, у него есть поклонники, фанаты общего романа, единого прекрасного дискурса). Это вовсе не смешно. Забавлять означает завоевывать. Завоевать читателя сегодня можно одним единственным способом: угодить ему. Повернуться к нему передом, к личности задом.
Мифы работают, сказка становится былью.
Ибо: выгодно.
Вот она, вся сущность примитивной идеологии индивида, маленького человека, пишущего для таких же пигмеев.
Разнообразие в культурном смысле – это разнообразие не просто концепций, но культурных стратегий, вариативность познавательного отношения; ведь не тесно же на культурном поле Грибоедову, Пушкину, Лермонтову, Гоголю, Толстому, Достоевскому, Чехову? Нисколько не тесно. Путь от человека к личности всегда уникален и тернист. Отсутствие внятных концепций ведет к пестроте, к формальному разнообразию, которое порождено единообразным приспособительным отношением. И здесь все лишь похожи друг на друга своим стремлением выделиться. Затратить столько усилий, чтобы не стать личностью, – это банально. Человека от личности отделяет гносеологическая пропасть, хотя кажется, что один маленький шажок. Нет, это от великого до смешного один шаг, а от человека до личности – пропасть. А ведь «великое» и «смешное» кажутся жутким разнообразием, тогда как личность и человек воспринимаются почти как синонимы.
Но внешность, то бишь культурная личина, обманчива. Не обманывает лишь закон, гласящий: культурно значимая оригинальность литературы определяется уровнем представленного в ней персоноцентризма . Как известно, каждый судит в меру своего понимания; так вот мера понимания писателя – это мера его приближения к персоноцентрическим ценностям.
Я даже не стану разбирать литературных достоинств упомянутых мной не столько уважаемых, сколько талантливых авторов. Да-да, и тут не обошлось без парадокса, признаю. Во-первых, я анализировал творчество многих из них неоднократно, вдумчиво и неспешно (без ложной скромности); во-вторых, это вовсе не литературный глас вопиющего, хотя и исполненный на литературной площадке.
Я лишь скажу: не следует питать иллюзий: кто был ничем, тот ничем и останется. Маленький человек – это культурный попрошайка. Сколько ему ни подавай, он никогда не станет работать в духовном смысле, то есть думать. Стоит ли писать «один общий роман», стоит ли лабать на рояле литературы, даже если попрошайничают, сучат ручонками миллиарды, нескучно проводящие время в прокуренном казино жизни? Сегодня даже «желудок в панаме» по отношению к этим жующим звучит неоправданно романтично; как назвать это стадо, чтобы никого не обидеть?
Стоит ли писать «один общий роман», вызывая уверенность у этих сильно чавкающих мира сего, что думать – удел слабых?
Вот в чем вопрос.
Ответ на который хорошо известен.
«Тем более. Зачем кричать-то?» (аргументы отдельных индивидов, как правило, излагаются не системно, зачем себя утруждать, а в виде отдельно взятых «убийственных» вопросов). «Императив культуры, как известно, гласит: не плакать, не ненавидеть, и даже не смеяться – а понимать. Про вопить вообще ничего не сказано».
Именно, именно. Золотые слова. Ай, да Спиноза…
Только вот когда поймешь, все равно вопить хочется (этот парадокс в императиве между строк зашифрован: так нас природа сотворила, к противоречию склонна).
Кроме того, вдруг на волнах сегодняшнего общего течения – как назвать этот форпост? постпост? постпостпост? донашиваем остатки с некогда барского, социоцентрического плеча? – творится «удивительное исключение» – вдруг кто-то пишет другой, персоноцентрический роман? Вдруг уже вторгается эпоха пред ? А так бывает, ох, как бывает. И этот писатель воспримет краткий вопль как возглас в свою поддержку. Ему будет приятно. И такой парадокс вполне возможен.
Собственно, на него, на парадоксально мыслящего писателя, вся надежда.
Ибо: один в культурном поле – воин.
Пишущий свой, уникальный роман.