Тем же вечером Валька забрал его, словно боялся, как бы я не передумал…
С неделю я был занят, погруженный в расчеты и хождения по «кабинетам». Старого «цифроеда», меня вновь задело очевидное несоответствие размеров пенсионных индексаций, декларируемых мордатыми чиновниками в телевизоре, и их истинных размеров, которые можно было пощупать, принимая из рук банковского кассира тощенькую стопку купюр. Я быстро выяснил, что то, о чем толкуют чиновники, касается только перерасчета накопительной части пенсий, и отчего-то не применяется к страховой. Почему? Мне никто не ответил, и в конце концов меня «послали» к источнику необычного законодательного выверта. Попутно я выяснил, что если не прийти в пенсионный фонд лично и не написать заявление на перерасчет, то начисляться индексации мне не будут.
Занятый всеми этими треволнениями, я почти не замечал, что соседи как-то «притихли». Перестали открываться ворота мастерской-гаража. Куда-то запропастились девчушки. Пару раз мельком я видел Надежду, но лицо ее осунувшееся, с темными кругами под глазами выдавало затаенную тревогу. Честно говоря, я подумал, что у Валентина всё-таки случился «запой».
Сегодня я вернулся из «большого» города поздно, едва волоча натруженные хождением и стоянием в очередях ноги. Едва я увидел Надю на скамейке у ворот, как тревога, всё это время подспудно зревшая во мне, вырвалась на волю.
— Что? Опять! — почти выкрикнул я, запыхавшийся и обливающийся потом.
Она лишь помотала головой, но узкая ладонь взметнулась к губам, растягивающимся в плаче, да быстрые слезы повисли на ресницах. Никогда не видел Надежду в таком состоянии.
Я перепугался не на шутку, мысли, одна чернее другой, замелькали в голове.
— Пойдемте к нам! — попросила женщина, поднимаясь. — Поговорите с ним…
Она ухватила меня за руку, крепко, до боли, сжав запястье, и потянула за собой. Мой страх несколько отступил, ноющие икры напомнили о том, что надо бы отдохнуть, иначе одним нитроглицерином на ночь я не отделаюсь, а следом пришло и раздражение на заплаканную женщину, что так властно, словно само собой разумеющееся, потащила старика в свою проблему без всяких просьб и предисловий.
Но едва я шагнул в гаражные ворота, как старческое раздражение улетучилось без следа. Моё кресло, разъятое на части, стояло нетронутым посреди мастерской в том же состоянии, в каком было две недели назад. Клееные из новой фанеры подлокотники, зажаты в струбцинах и припорошены пылью. Я открыл, было, рот, но соседка потянула меня дальше, в дом.
Что за ерунда! Ефимцев никогда не бросал начатое! Он пилил, строгал, склеивал, шкурил до обалдения, скрадывая время на сон, еду и семью, пока не заканчивал начатое, а его чувство жизни и гармонии не воплощалось в восстановленной вещи без остатка. Вновь тревога моя усилилась. Я безвольно влачился за женщиной в прохладные сени, в прихожую, и едва не натолкнулся на Надежду, когда она остановилась на пороге одной из комнат, смежной, через стену с моим кабинетом. Лихорадочный жар ее тела опалил меня, я смутился и забормотал извинения, но она не слушала.
— Валя, к тебе Алексей Палыч, — сказала она в дверной проем.
Над ее плечом, на беленой стене скорчилась неподвижная тень Ефимцева. Пауза затянулась.
— А-а-а! Это, наверное, насчет кресла. Скажи ему…
— Валя, он хочет поговорить… — оборвала мужа Надежда.
Я поразился безжизненности Валькиного голоса. Безжизненности и равнодушию, отчётливо прозвучавшему. Ефимцев не хотел меня видеть. Судя потому, что Надежда не входила в комнату сама, он и её видеть не хотел.
— Ну, пусть, зайдет, — сказа Валька со вздохом, а я почувствовал себя надоедливым, бестолковым стариком. Так разговаривают с нами продавцы в магазинах, чиновники и молодёжь. Надежда отступила в сторону и почти затолкнула меня в комнату. Дверь за мной закрылась.
Ефимцев сидел за столом, слева от входа, у дальней стены, спиной к окну, задернутому плотными шторами. Над столом нависали книжные полки с разномастными томиками: справочники по металлообработке, альбомы с чертежами, архитектурные атласы, пособия по ремонту.
Лампа Ефимцева стояла перед ним на столе. Зажженная. В остальном, стол был чист. Валька сидел, ссутулившись, сложив руки перед собой, и смотрел на зелёный абажур. Или в стену над ним, я не разобрал. Ко мне Ефимцев не повернулся. Прошла минута. Другая. Ефимцев не шевелился, словно в комнате больше никого не было. Я двинулся с места, с трудом переставляя ноги. Между столом и боковой стенкой осталось место для стула. На него я и уселся, лицом к Вальке…
Он осунулся, волосы надо лбом всклокочены. Свет от лампы освещал каждую пору на левой стороне лица, погружая другую половину в густую тень. Веки прикрыты, в неподвижном зрачке влажно дрожал огонёк светильника. На меня Ефимцев не посмотрел.
— Что с тобой, Валентин? — слова царапали мне горло, я хотел взять его за руку, но передумал.
Вместо ответа Ефимцев потянулся и притушил лампу, вращая рукоятку. Тени на его лице сгустились.
— Я ещё не починил кресло, — сказал он. Звуки падали на стол, прямо перед ним, словно у них не хватало сил долететь хотя бы до стены, бесцветные и бледные, как привидения. — Я немного занят…
Он вытянул руку снова. Свет стал ярче.
Я сощурился и вдруг уловил движение за Валькиным плечом. Свет лампы мешал мне, я чуть подался вперед. Тень Ефимцева на стене шевелилась. Я моргнул, потом ещё несколько раз, словно у меня заслезились глаза. Валька сидел неподвижно, глядя на свет, но там, на стене очертания его фигуры дрожали, подёргиваясь рябью. Линия плеч вдруг провалилась, потом бугристо вспучилась, выбросила тонкие отростки к потолку. Отростки надломились раз, другой, уплотнились на сгибах шишковатыми узлами и втянулись в общую массу безвольными потёками. Всё это я видел совершенно чётко. Меня затошнило…
Непроизвольно я схватил Вальку за руку. Он вздрогнул, но продолжал неотрывно смотреть на свет.
— Выключи лампу, — прокаркал я, заглядывая ему в лицо и дёргая за руку. — Выключи лампу! Выключи!
Тень Ефимцева расплескалась по стене взрывом, протестующей кляксой…
Я потянулся и с силой дернул за шнур, выдирая вилку из розетки. Темнота заглотила Вальку и прыгнула мне на грудь. Сердце остановилось, я не дышал. Мне послышалось тихое царапанье в дальнем углу. Хотелось кричать, но…
Ножки стула визгливо проехались по полу. Щелкнул выключатель, под потолком вспыхнула обыкновенная люстра. Ефимцев щурясь смотрел на меня, лицо приобрело осмысленное выражение.
— Палыч?
Воздух тоненькой струйкой начал просачиваться мне в лёгкие. Сердце аритмично затрепыхалось. От абажура на столе несло теплом, отвратительно льнувшим к щеке. Я подпрыгнул и бочком-бочком, по стенке, нащупывая её рукой, пошел к двери.
— Да ты что, Палыч?! — Валька несмело улыбнулся, разглядывая меня с недоумением.
— Ничего, — ответил я, обретая дар речи. — Ничего. Мне нужно домой…
— Ну, иди… — Ефимцев открыл дверь. — А чего приходил-то?
Я остановился на пороге. Освободившийся проход придал мне смелости и сил.
— Валя, — сказал я. — Выброси это. Пожалуйста!
Лицо Ефимцева скривилось как у обиженного ребенка, глаза распахнулись, изливаясь такой мольбой, что у меня скрутило всё внутри, и тут же, набежавшая, смутная тень стёрла это выражение с его лица. Валька молча закрыл дверь перед моим носом.
Надежда сидела на крылечке. В пальцах дымилась тонкая сигарета, плечи вздрагивали. Я уселся на ступеньку рядом. Мы помолчали. Она ни о чём не спрашивала.
— Наденька, — разлепил я губы. — Это надо уничтожить…
— Как? — спросила она устало. — Он не слушает… и мне страшно!
Меня передёрнуло.
— Когда он уснёт…
— Он не спит! — выкрикнула женщина, голос срывался. — Он сидит возле неё целыми ночами. Просто сидит и всё! На работу не ходит вторую неделю. Никуда не выходит! Я сказала его начальнику, что у него запой. Дура!
Она разрыдалась. Я попытался обнять ее за плечи, но она вырвалась. Сигарета упала на ступени. Надежда убежала в дом. Хлопнула дверь. Я подумал, знает ли она про… тень.
На свою половину я пошел через палисадник. В окне, в узкой щели между портьерами мелькнуло белое пятно. Валька за мной подглядывал.
Сейчас глубокая ночь. Моя рука в старческих почечных бляшках дрожит, когда я пишу эти сумбурные строки. Я не надеюсь больше на свою память, что помнит былое лучше, чем события сегодняшнего дня. Ум мой, отшлифованный и упорядоченный до косности годами упражнений в одних и тех же действиях с неравенствами, уравнениями, пределами, протестует против увиденного каждой буквой, и изо всех сил пытается удержать прыгающие строчки в границах клетки тетрадного листа. Но он же, хранящий где-то в дальних уголках молодого, подававшего надежды математика, не даёт забыть ощущение угаданной закономерности в рельефных значках лампы.
Вновь и вновь я казнюсь и жалею, что не выгреб всё из квартиры Опоихи и не сжег, не расплющил, не изломал, не спрятал, наконец… Не в этом ли заключался смысл её завещания? Посылка на другую планету, в один конец, навсегда. Какой же я глупец! Я и есть та самая связующая нить, потянувшаяся через годы от неведомых сил к человеку, чей талант смог пробудить их!
У Ефимцевых тихо, но еще час назад я слышал, как Валентин ходил по комнате, что-то передвигал, ронял на пол. Я с содроганием воображаю, как он сидит теперь неподвижно у зажженной лампы, а мерзкая тень шевелится за спиной корявыми отростками, бородавчатыми буграми. Что же это?! Что за процесс происходит, когда зажигается странный светильник?.. Что творится с Валентином и…
…
…Надежда кричит!!! Я…
Убить голод
Изумрудно-черные комки глины осыпались с могильного холмика под кинжальными ударами лопаты. С десяток богатых венков с муаровыми лентами и надписями в дорогой позолоте — последнее «прощай» любящего мужа, друзей, подруг, — разбросаны по сторонам как раскрывшиеся лепестки траурного цветка. Памятник — черная стела с мраморной жилкой опрокинут на оградку соседней могилы. Корзины с ещё живыми цветами откатились как отрубленные головы.