Сдавленный женский крик и следом хныкающий стон разбили изумление вдребезги. Бука припал на лапах. Они сорвались с места одновременно. Горохов уворачивался от веток на бегу, прикрывая лицо предплечьями, мешал поводок. Буке не легче, пошёл кустарник, цепкие шарики репейника оседлали собаку, но он опережал Горохова резкими рывками из стороны в сторону. Ненамного, но пёс выскочил к Чёртову камню раньше и сразу же залился оглушительным лаем. Кто-то завизжал. Горохов наддал, гибкая ветвь хлестанула по щеке, обожгла. Очки съехали набок, одна дужка слетела с уха. Он вывалился на полянку у камня, к чадному костерку и разбега врезался в собаку. Земля подпрыгнула, небо качнулось и метнулось за спину. Горохов упал, вытянув руки, вспарывая пальцами сырую и мягкую почву.
— Во, бля! — сказали над головой хриплым баском. — Фигасе, глянь, чё из лесу ещё выпало…
Кто-то рассмеялся, пьяненько, визгливо. Бука зарычал. Он топтался над Гороховым, нервно ударяя хвостом по его плечу.
— Тихо, тихо… — сказал тот же хриплый голос. — Такая красивая собачка… Вставай, дед. Собачку-то на поводке водить надо, в наморднике. Поссать спокойно не дадут.
Горохов поднялся, цепляя Буку за ошейник, поправляя другой рукой очки. Костерок потрескивал, рассыпая угольки. Пластиковая бутылка с обуглившейся этикеткой скукожилась в пламени.
Коротко стриженый парнишка, крепко сбитый, с широкой грудью и плечами, в кожаной куртке и джинсах, заправленных в высокие ботинки, держал Буку на расстоянии, поигрывая серебристой бейсбольной битой.
— Тихо, тихо…
Хриплый басок принадлежал ему.
— Извините, — сказал Горохов автоматически, бита приковала взгляд к себе, косые полоски красной краски на серебристой тушке в царапинах. Бука тянул за ошейник, напрягая мускулы для броска. Парнишка криво улыбался и нехорошо щурился…
Слева вдруг раздались частые влажные шлепки, и в такт им стонущие, жалобные придыхания. Громче, громче… Горохов повернул голову. Высокий, тощий парень в спортивном костюме, с двухлитровой бутылкой пива в руке стоял по другую сторону костра, пунцовые пятна горели на щеках, влажный рот дёргался. Из-за его плеча выглядывала девчонка лет пятнадцати, с густо подведёнными глазами, в волосах застряли сухие травинки. Выглядела она немного испуганно, но боязнь её относилась к Буке. За их спинами, и над головами, на макушке Чёртова камня непринуждённо совокуплялась парочка… У Горохова дёрнулась голова, как от пощечины и смущённый взгляд натолкнулся на насмешливый прищур стриженного. Кровь бросилась в лицо, но уши он заткнуть не мог…
— Не в меня… только… а-ах… кончай… не в меня… а-а-а…
Горохов испытал внезапный приступ тошноты…
— Чё, дед, — поинтересовался стриженный. — Тоже охота? Кочерыжка-то как, нормалёк? Подкати к Люське, она сёдня добрая, может и обломится…
Они засмеялись. Горохов повернулся, чтобы уйти, потянув за собой Буку…
— Э-э-э, да ты никак спасать прибежал?! — пьяный голос буравил мозг, словно перфоратор, возня на камне продолжалась. Горохов споткнулся, сочные краски осени поблекли, свет пошёл на убыль, воздух загустел. Бука перестал рычать и тянуть руку. — Слышь, Люська, ори потише, а то ещё кто-нить, хе-хе, с ротвейлером прибежит…
Горохов смотрел в чёрно-белую стену зарослей перед собой и видел Игоря. Он спускался от остановки быстрым шагом, и полы пиджака развевались, значок поблёскивал на лацкане. В конце спуска он сбился с шага и вскинул голову, луна светила Игорю в спину и выражения лица не разобрать, но он вдруг сорвался с места, в сторону, и ветви кустарника жадно сомкнулись за спиной…
— А что, кто-нибудь уже приходил? — спросил Горохов в серую хмарь перед лицом. Собственный голос едва доносился до слуха.
…а-ах… не в меня… а-а-а… не в меня… мама-а-а-а-а…
— Ага, прибегал какой-то педик. Ретивый очень…
— И вы? — внутри Горохова что-то мелко задрожало, серая муть перед глазами поплыла черными хлопьями. Он попробовал повернуть голову, окружающее сдвинулось, оставляя за собой инверсионный след из тысяч копий себя. Бука принялся рваться назад, в сторону камня…
— Едальник ему своротили! Вот, что мы… Ты дед это, чего надумал? Люську будешь? Если будешь, то давай два стольника, пиво кончается…
— Нет, — сказал Горохов, задыхаясь от волны оглушительного зловония, накатившей в спину, — Я… я не люблю общественных уборных…
— Что-о-о-о?!!
Небо разорвалось с пушечным грохотом, берег вздыбился, жаром опалило спину. Сухо защёлкали угли в костре, подобно винтовочным выстрелам. Бука рванулся, пальцы Горохова разжались. Он начал поворачиваться через левое плечо к стриженному, но его ударили сзади под правое колено. Горохов ощутил мгновенную вспышку боли, и её багровые яростные искры ударили в голову. Горохов начал было запрокидываться, всё ещё поворачиваясь, вскидывая левую руку вверх. Серебристая бита с красными полосами опустилась на предплечье. Хрустнули кости. Горохов зарычал, но не от боли… Он видел, стриженый лениво замахивается для нового удара, но несерьёзного — добить и… не успевает. Правый кулак Горохова с хряском вломился стриженному в лицо. Тот запрокинулся, выронив биту, колени подкосились, ладони с хлопком вбили в рот рвущийся крик, между пальцев толчком выбросило кровяные брызги. Горохов довернулся на носке, ловя равновесие, попутно перехватывая биту здоровой рукой, — в виски молотило с оттягом: «Бей! Бей! Бей!» — и правой, стремительно немеющей ногой, наотмашь, словно плетью хлестанул стриженного по шее.
Повернулся, левая рука висела. Бука загнал тощего в кусты, жутко щелкая челюстями. Путаясь в тальнике, «спортивный костюм» пытался отмахнуться второй битой, но для замаха не хватало места. Куда делась девчонка, Горохов не заметил, сверху на него падала распластанная тень. Он бездумно вскинул руку с битой вперед-вверх, навстречу тёмной массе. Раздался изумлённый клёкот, полёт прервался. Герой-любовник рухнул на колени перед Гороховым, зажимая руками горло, судорожно втягивая воздух, и завалился набок, головой к костру. Гениталии стремительно съеживались, словно слизняк прятался под подол майки, оставляя на бедре влажный след.
Горохова передёрнуло от омерзения. Запахло палёным волосом. Шевелюра полуголого дымно кудрявилась в опасной близости к кострищу.
«Бей! Бей! Бей!»
Горохов ударил. Здоровой ногой, в живот. И ещё, пинком вздымая тело в воздух, отбрасывая его от костра, к воде. Нагнал, приволакивая правую ногу, и ударил ещё раз, мыском, метя в пах. Попал в твёрдое. Копчик. Тело выгнуло дугой. Горохов подбросил в руке биту, перехватывая поудобнее.
«Бей! Бей! Бей!»
Чёрная вода впереди волновалась и жадно лизала подмытый бережок…
«Бей! Бей! Бей!»
Порывы горячего ветра обжигали лицо…
«Бей! Бей! Бей!»
И в тени противоположного берега грузно копошилось что-то…
…пожалуйста, ну, пожалуйста…
Горохов занёс биту.
Дяденька, не убивайте, пожалуйста…
Дяденька, это не мы! Нас тогда не было, мы скажем кто…
Не убивайте, пожалуйста, хотите, я вам всё сделаю, только не убивайте…
Рвануло за левое бедро. Горохов отмахнулся битой, попал, лапнул, нащупывая прореху в штанах, глубокие вмятины от зубов и… понял, что жалобный речитатив звучит сейчас и обращён к нему. Секунды застыли. Это он — дяденька. Он… — не убивайте… Это его умоляет девичий голос насмерть перепуганного существа на макушке Чёртова камня…
Разве он убивает?
Убивает!?
Время двинулось. Вернулись краски. Закатное солнце брызнуло в Ломжинку желтизной и охрой. Звуки поплыли в вязком воздухе, пока ещё невнятные, словно кто-то раскручивал диск проигрывателя…
Он увидел, как Бука
…Укусил! Его Бука?! Укусил?!..
кружась, отлетает к камню, грузно ударяется о подножие и замирает.
Горохов завыл. В штанине стало горячо, липко, нога подломилась. Он упал, словно из него выдернули стержень, приподнялся на руках и торопливо пополз к собаке, волоча по земле бёдра, изливая на землю гнев, боль и отчаяние вместе с кровью…
И выл…
Через год Яму засыпали.
Спилили деревья, вытянули стволы наверх трелёвочными тракторами. Полтора месяца над Ямой стоял визг пил, и висело едва заметное облако древесной пыли. А потом пошли «КАМАЗы». Тяжко переваливаясь через трамвайное полотно, харкая в небо черными выхлопами, они разворачивались на расчищенной площадке у края лога и сбрасывали груз вниз. Тяжёлые грейдеры, осторожно ползая по краю, уплотняли грунт широкими гусеницами, толкая перед собой земляные валы…
Ещё через год, когда условная судимость Горохова уже подходила к концу, а русло Ломжинки обложили плитами, на месте Ямы началось строительство жилого микрорайона. Всякий раз, выходя на лоджию, он с удивлением смотрел на кирпичные коробки там, где совсем недавно курчавилась шапка зелёной пены. Стоял подолгу, думая о людях, что приедут жить в эти дома, зажигать огни, ссориться, мириться, делать, рожать и воспитывать детей, отмечать праздники и забываться тяжёлыми снами после долгого рабочего дня…
Он думал о многотонной толще прошитой фундаментными сваями до самого дна.
О бесчисленных подпорках, поддерживающих фасад человеческого Я, глубоко врытых в темноту неведомого.
Он думал о Кельче-Улун.
И о Яме, которую всегда будет носить с собой.
И каждый…
А потом Бука, который всё так же любил Конфуция и иносказания Лао-Цзы, Бука с седыми кончиками мохнатых ушей, осторожной, старческой походкой приходил и садился рядом. Горохов прикасался ладонью к тёплой лобастой голове и начинал думать о том, что, возможно, в мире есть добро, кроме человеческого.
Через шесть месяцев после заселения фасад одного из домов в Яме дал трещину.