Газета
26
Разгрому немецкой воздушной армады, пытавшейся совершить налет на ледовую трассу, газета балтийского авиасоединения, в состав которого входила эскадрилья капитана Рассохина, посвятила целую полосу. Полоса называлась: «Пятеро против сорока».
Газета утверждала, что хорошо построенная и отважно проведенная операция приводит к победе даже и в тех случаях, когда на стороне врага многократное численное превосходство. Незыблемость этого правила, писала газета, превосходно доказывает весь бой, проведенный эскадрильей капитана Рассохина во время массового налета неприятельской авиации на один из наших важнейших военных путей. Прежде всего был уничтожен вражеский разведчик. Затем два самолета, управляемые лейтенантом Карякиным и младшим лейтенантом Чепенковым, втянули неприятельские истребители в затяжную схватку и тем самым оставили неприятельские бомбардировщики без прикрытия.
Тут же, наверху газетной полосы, были помещены портреты Карякина и Чепенкова. Затем описывалось, как пять самолетов врезались в строй немецких бомбардировщиков, заставили их побросать бомбы в лес и обратили в бегство. В результате наша важнейшая военная коммуникация работала бесперебойно, враг получил жестокий урок и потерял четыре самолета. Один самолет сбили Карякин и Чепенков, другой – старший лейтенант Костин, и два остальных сбиты в процессе боя неизвестно кем лично. Наши потери – один самолет. Все наши летчики невредимы.
Полоса кончалась портретами четырех участников боя – Рассохина, Ермакова, Алексеева и Рябушкина. Портрета Костина не было.
Рябушкин увидел эту газету вечером у Люси в библиотеке. Потрясенный, он взял экземпляр и спрятал его в карман; ему не хотелось рассматривать свой портрет в присутствии посторонних. С газетой в кармане он направился в избу, где жил, зная, что в этот час там никого не бывает. В избе он затемнил окна, подбросил хворост в печь, зажег лампу, сел на свою койку и разложил газету на коленях.
Его круглое лицо в шлеме было изображено на портрете так смутно, что он, пожалуй, и сам бы себя не узнал. Но недостаток этот полностью искупался подписью под портретом: «Старший сержант Рябушкин, молодой летчик, недавно выпущенный из летной школы и уже сбивший вражеский самолет».
Рябушкин решил послать вырезку из газеты своей матери в город Камышин. Он уже приготовил конверт, как вдруг подумал – не сказано ли в статье про то, как он хотел таранить два «Юнкерса» и проскочил между ними, закрыв глаза? Он внимательно прочел статью. Там этого не было. Но тут он сбоку заметил другую статейку, озаглавленную «Потеря осмотрительности».
Статейка эта была посвящена теоретическому вопросу – как важно быть осмотрительным в воздухе – и, казалось, к недавнему бою над озером никакого отношения не имела. В доказательство того, к каким гибельным последствиям приводит потеря осмотрительности, описывался случай, который произошел на одном из наших фронтов, неизвестно где, может быть, под Мурманском, а может быть, на побережье Черного моря. Некий летчик К., сопровождаемый летчиком А., преследовал и атаковал «Юнкерс». Увлеченный погоней за «Юнкерсом», летчик К. ни разу не оглянулся, не поинтересовался, что делает его ведомый летчик А., и не заметил, что их обоих сзади атаковали два «Мессершмитта». Летчик А., оставленный своим ведущим, вынужден был принять всю атаку на себя. Однако он не в состоянии был задержать два вражеских самолета, и один из «Мессершмиттов» внезапно атаковал летчика К. как раз в ту минуту, когда тот сбил «Юнкерс». Самолет летчика К. погиб, а сам К. спасся только благодаря счастливой случайности.
Эта статейка поразила Рябушкнна. «Нет, тут что-то не то, – подумал он. – Тут напутано. Бедный Костин! Нужно сейчас же что-то сделать».
Но что сделать, он не знал…
27
После боя над озером Костин перестал заходить в библиотеку. Положенные часы проводил он на аэродроме, на командном пункте, в столовой, а все остальное время лежал на своей койке и читал «Трех мушкетеров». Читал он спокойно, равнодушно и, когда Рябушкин спрашивал его, нравится ли ему книга, отвечал односложно. Вообще он стал очень неразговорчив.
Зато Алексеев посещал библиотеку еще чаще, чем раньше. Он садился на край Люсиной койки и неторопливо занимал Люсю разговором. Говорил он обычно о своих вещах, изяществом которых очень гордился: об эстонской зажигалке; о зеркальце в форме сердца; о часах, на задней крышке которых была изображена красавица, выходящая из воды; о фуражке, сшитой из особо мягкого сукна; о ноже, на клинке которого было выгравировано его имя. Все эти удивительные вещи он показывал Люсе. Она вежливо рассматривала их.
С тех пор как Костин перестал посещать библиотеку, она опустела. Чепенков и Рябушкин забегали только на минутку – спросить, нет ли писем. Из прежних вечерних завсегдатаев, кроме Алексеева, осталась лишь Нюра толстая. Она появлялась немедленно, чуть приходил Алексеев, и останавливалась возле двери, чтобы смотреть на него, шумно вздыхать и топать ногами. И Алексеев по-прежнему не обращал на нее никакого внимания.
Глаза его за последнее время как-то особенно блестели. Вообще вид у него был очень довольный и уверенный. Он часто говорил, что нельзя так тоскливо жить, как живут на аэродроме, что ему хочется веселья, музыки. Вскоре он стал приводить с собой в библиотеку писаря строевого отдела Еремчука, который приносил патефон.
Алексеев любил патефон и не сомневался, что Люсе он доставляет такое же удовольствие, как и ему. Пластинок было всего семь, и они заводились попеременно.
Когда Рябушкин, прочитав газету, вышел на улицу, он сразу услышал отдаленные звуки патефона. Рябушкин еще не ужинал, и по пути в столовую ему предстояло пройти мимо домика санчасти. Чем ближе он подходил к нему, тем громче слышался патефон.
Не дойдя шагов десяти, он увидел, что перед крыльцом санчасти кто-то стоит. Поравнявшись с крыльцом, он узнал Костина.
– Это вы? – удивленно воскликнул Рябушкин.
Костин вздрогнул и отступил в темноту. Но поняв, что поздно, что он узнан, ответил:
– Я.
Они стояли друг против друга и молчали, оба смущенные.
– Я хотел вам сказать… – вдруг заторопился Рябушкин. – Я шел вам сказать… Это неправда…
– Что неправда? – спросил Костин.
– А вот то, что написано в газете…
– Нет, это правда.
– Да нет… – продолжал Рябушкин, торопясь. – Я видел… Я сейчас вспомнил… я хотел вам сказать… Это неправду про вас написали… Не знаю, кто дал такие сведения, но думаю…
– А я знаю, – перебил его Костин.
– Кто?
– Я.
Рябушкин опешил.
– Меня по телефону спросили из редакции, правда ли, что я не оглядывался, – спокойно пояснил Костин. – И я сказал, что да, правда. Я действительно не оглядывался. Это моя вина. Всегда оглядывайся, Рябушкин, даже если твой хвост охраняет самый опытный летчик.
Рябушкин растерянно слушал его. Что-то мешало ему согласиться.
– И все-таки это неправда… – повторил Рябушкин убежденно. – Ведь я же сам видел…
Но договорить ему не удалось, потому что дверь домика внезапно распахнулась и оттуда вместе с патефонным грохотом вырвались на улицу Алексеев и Еремчук. На вытянутых руках Еремчука лежал раскрытый играющий патефон. Алексеев шел впереди.
Они увидели стоящих перед крыльцом Костина и Рябушкина и на мгновенье приостановились. Лица Алексеева в темноте разглядеть было нельзя, но почему-то и Рябушкину, и Костину показалось, что он усмехнулся.
– Девушки предпочитают героев, – произнес Еремчук нарочито громко, ни к кому не обращаясь.
И они ушли в темноту, наполняя просторное черное небо патефонным хрипом.
Костин и Рябушкин зашагали к столовой.
– Д’Артаньян вызвал бы его на дуэль, – сказал Рябушкин.
– Кого? Еремчука?
– Нет, не Еремчука, а…
Имени Алексеева Рябушкин не произнес.
– На чем бы мы стали драться? На самолетах? – спросил Костин.
– Нет, материальную часть губить нельзя, – сказал Рябушкин.
– На пистолетах «ТТ»? Через платок?
Они оба рассмеялись.
– Ну дуэль, конечно, глупости, – сказал Рябушкин. – Но все-таки так оставить нельзя. Я видел… И я доложу.
– Ничего ты не видел, – остановил его Костин сердито. – И ничего ты не доложишь. Я запрещаю.
Когда Алексеев и Еремчук ушли, Люся и Нюра толстая остались в библиотеке вдвоем.
– Как я тебя иногда ненавижу! – сказала Нюра.
Люся взглянула на нее удивленно.
– Меня? За что?
– Не всегда. Я говорю, иногда.
– Иногда?
– Ну да, иногда. Очень редко, но очень сильно. А большей частью я понимаю, что тебе все равно… Ведь тебе все равно?
– Что все равно?
– Что Вадим за тобой ухаживает.
– Алексеев? Все равно, – сказала Люся.
– Я вижу, что тебе все равно. И тогда я тебя люблю.
– И я тебя люблю! – сказала Люся.
Она подошла к Нюре и положила обе руки ей на плечи, глядя в ее широкое лицо.
– Как бы я хотела, чтобы он был несчастен, – сказала Нюра.
– Несчастен?
– Тогда он увидел бы, кто его любит. – Она помолчала. Подумала. – Но чтобы не долго несчастен, – прибавила она. – Чтобы все кончилось хорошо…
28
На имя лейтенанта Тарараксина пришло еще одно письмо из Ленинграда. Но на этот раз адрес эскадрильи был написан правильно, и, судя по штемпелю, письмо шло всего несколько дней.
После завтрака Люся понесла письмо на командный пункт. В комнатке оперативного дежурного Леша разговаривал сразу по двум телефонам. Третий телефон заливался нетерпеливым звоном.
Увидев Люсю, Леша улыбнулся ей, не отрываясь от трубок, и продолжал говорить. Понимая, что он не скоро кончит говорить, Люся поднесла письмо к его лицу. Он улыбнулся еще шире и глазами попросил положить письмо на стол.
Выйдя из землянки командного пункта, Люся пошла вверх по склону холма к могиле Никритина. Она была уже там несколько раз, всегда выбирая время, когда на аэродроме мало народа и никто за ней не наблюдает. Сегодня день был тусклый, нелетный, только несколько техников возилось возле рефуг у самолетов, и она добралась до вершины бугра, никого не встретив.
Могила была заметена снегом; лишь круглый валун торчал из-под снега да успевшая уже потемнеть дощечка, на которой выведено было имя Никритина. Молодой белозубый краснофлотец в тулупе улыбнулся Люсе из-под широкого металлического шлема; на груди у него висел автомат, в руках он держал бинокль. Люся улыбнулась ему в ответ.
Она остановилась у могилы и поглядела во все четыре стороны. Радостное чувство простора охватило ее. Под угрюмым зимним небом лежали леса, рябые от снега. Там, за лесами, белела равнина озера. Если бы день был немного яснее, Люся увидела бы отсюда, с вершины бугра, и дорогу, проложенную через озеро, – движущиеся точки автомашин. Но сегодня ничего отчетливо разглядеть было нельзя, да Люся и не оглядывалась, с нее довольно было радости пространства – той радости, которую знали все летчики, окружавшие ее, и он, лежавший под этим камнем.
– Вы давно с ним познакомились?
Люся обернулась. Краснофлотец стоял возле нее и смотрел на нее сочувственно и дружелюбно.
– Не знаю, – сказала Люся. И, заметив удивление в глазах краснофлотца, прибавила: – Я не слышала его голоса. Если бы я слышала его голос, знала бы наверное.
Она видела, что краснофлотец удивился еще больше, и улыбнулась.
Да и что она могла объяснить. Она ничего не знала. Но по мере того, как возвращались жизнь и здоровье, все больше казалось ей, что человека, которого она любила, нет под этим камнем, что она его еще увидит.
Спускаясь с бугра, она издали заметила у входа в командный пункт долговязого Лешу Тарараксина. Странно была видеть его не под низким потолком землянки, а под открытым небом. Ветер трепал полы его длинной шинели. Он глядел во все стороны и, увидев Люсю, радостно замахал ей какой-то бумажонкой.
– Она нашлась! – закричал он еще шагов за двадцать.
Люся поняла, что он говорит о своей двоюродной сестренке, и подошла к нему.
Он был так рад и взволнован, что, видимо, не усидел у себя в подземелье.
– Он мне пишет, что нашел ее и что она живет у него.
– Кто пишет? – спросила Люся.
– Дядя. Такое славное письмо. Все грехи ему простятся за то, что он ее нашел. Я поеду и привезу ее сюда.
– Вы поедете за девочкой?
– Если командир мне разрешит. Слушайте, я сразу подумал о вас. У меня вся надежда на вас…
– А не лучше ли оставить ее у дяди?
– Нет, нет! Он сам просит, чтобы я приехал за ней. Ему нечем ее кормить… Славное письмо…
Он еще что-то хотел сказать, но тут дверь землянки приоткрылась, и чей-то голос крикнул:
– Лейтенант Тарараксин, к телефону!
– У меня вся надежда на вас! – повторил Леша, улыбаясь, и, согнувшись, сбежал вниз.
29
В хмурые дни, когда незачем было дежурить на аэродроме, весь летный состав эскадрильи обедал одновременно. Командир и комиссар садились во главе стола. Летчики останавливались в дверях и просили разрешения войти.
– Войдите, – каждому говорил Рассохин.
В этот день капитан Рассохин принес с собой газету. Он разложил ее перед своей тарелкой и уставился в нее, хотя странно было предположить, что он не прочел газету еще вчера вечером. Он был не в духе, и все это видели. Летчики молча ели суп, ожидая, когда командир заговорит. Но командир молчал.
Один Карякин не боялся молчания командира. За обедом он любил поговорить.
– Хвалят нас, товарищ капитан, – сказал Карякин, кивнув в сторону газеты.
Рассохин поднял голову и посмотрел на Карякина.
– Хвалят? – переспросил он. – Пожалуй, хвалят. А я бы не хвалил. Я бы год молчал о нас, пока позор не смоем.
После этих слов стало еще тише, чем было раньше. Рассохин опять уставился в газету. И вдруг сказал:
– Не пятеро против сорока, а четверо против сорока.
«Кого он не считает? Неужели меня? – подумал Рябушкин. – Или, может быть, Костина?»
– Рябушкин! – сказал Рассохин.
Рябушкин вскочил, громыхнул стулом и вытянулся.
– Садись! – («Слава богу, «садись», а не «садитесь», – подумал Рябушкин и сел). – Ты «Юнкерсы» таранил в квадрате «Д»?
– Я не таранил, товарищ капитан… То есть я собирался, но… Ведь вы знаете…
– Я тебя не о том спрашиваю, – перебил его Рассохин с досадой. – Где это было? В квадрате «Д»?
– Так точно, товарищ капитан.
– А Костин был сбит тоже в квадрате «Д»?
Рябушкин молчал.
– Я тебя спрашиваю – ты видел или не видел, как сбили Костина?
– Как сбили, не видел.
– Так… А что-нибудь все-таки видел?
– Я… мало видел, товарищ капитан. – Голос Рябушкина звучал неуверенно. – Когда патронов у меня не осталось и горючего едва-едва, чтобы добраться до аэродрома, я повернул и очень далеко, гораздо выше себя, увидел «Юнкерс». Он шел к линии фронта. А за «Юнкерсом» почти впритык шел «ишак». А за «ишаком» – «Мессершмитт»… Я их очень недолго видел, с минуту, не больше, и они скрылись…
– Один «Мессершмитт»? – допытывался Рассохин.
– Один, товарищ капитан.
– И второго там не было?
– Не видел, товарищ капитан.
– А «ишак» тоже был один?
– Тоже один, – уверенно ответил Рябушкин.
– Это уже привычка, – проговорил Рассохин.
Никто не понял, что он хотел сказать, и все продолжали молчать.
– Я говорю, что это уже привычка, лейтенант Алексеев! – сказал Рассохин.
Алексеев встал. Рассохин не предложил ему сесть и молча смотрел снизу вверх в его побелевшее лицо.
– Какая привычка, товарищ капитан? – еле слышно спросил Алексеев.
– Привычка не быть там, где надо драться.
Алексеев открыл рот. Неизвестно, что он собирался сказать.
– Я вас не спрашиваю, лейтенант Алексеев, – перебил его Рассохин.
Алексеев закрыл рот.
– Привычка, потому что это уже во второй раз за один вылет, – продолжал Рассохин. – Четверо против сорока, а не пятеро против сорока. Когда мы двинулись на «Юнкерсы», я оглянулся. За мной шли только трое.
При этих словах Алексеева вдруг качнуло, и он схватился за спинку стула, чтобы устоять.
– Лейтенант Алексеев перед атакой взмыл вверх и прошел над «Юнкерсами», – сказал Рассохин.
Тут внезапно заговорил Костин.
– Товарищ капитан, когда мы прорвались сквозь строй «Юнкерсов», Алексеев шел за мной, – сказал он. – Я обернулся и видел.
– Он пристроился к тебе, когда опасность миновала, – ответил Рассохин. – А когда появился «Мессершмитт», он снова бросил тебя.
Опять наступило молчание. Алексеев продолжал стоять, но что с ним творилось – никто не видел, потому что каждый смотрел к себе в тарелку.
– Товарищ капитан, если я опозорил себя… – начал Алексеев так тихо, что в конце стола, где сидел Рябушкин, еле было слышно.
– Вы не только себя опозорили, вы нас опозорили! – сказал Рассохин каким-то не своим, чужим голосом.
– Товарищ капитан…
– Трус! – крикнул Рассохин.
Алексеев, закрыв лицо ладонью, медленно пошел к двери. Никто не шевельнулся, пока он проходил мимо длинного стола, никто не взглянул на него.
В дверях Алексеев остановился.
– Товарищ капитан, я смою… – сказал он.
Рассохин уже обмяк. С жалостью и брезгливостью он смотрел на Алексеева.
– Да как такое смоешь? – тихо проговорил он. – Разве что кровью…
30
Вечером, сидя у себя в комнате, Люся услышала в сенях тяжелые шаги.
– Нет, ты зайдешь, командир, – загремел голос Ермакова. – Болен, так надо лечиться. Ты дурной пример подаешь. Глядя на тебя, никто лечиться не станет.
– Брось, комиссар, пустяки, – послышался в ответ голос Рассохина. – К утру пройдет. Я иду домой.
– Постой, постой! – закричал Ермаков. – Эй, Липовец!
Слышно было, как распахнулась дверь санчасти. Доктор Липовец вышел в сени.
– У тебя есть что-нибудь от головной боли? – спросил его Ермаков.
– Пирамидон, кофеин, фенацетин… – поспешно заговорил Липовец.
– Да постой же, командир. Он сейчас тебе принесет. Поскорей, пожалуйста, доктор. Порошков там каких-нибудь. Температура у него нормальная, но с обеда такая головная боль, что стонет.
Дверь скрипнула. Липовец ушел.
– Здесь что? – спросил Рассохин. – Библиотека?
– Будет библиотека, – сказал Ермаков. – На днях за книгами в город пошлю.
– Она здесь живет? – поинтересовался Рассохин.
– Здесь. А что?
– Славная девушка.
– Конечно, славная.
– Может, и хуже, что славная…
– Как так?
– Она многим нравится. Костину нравится. И этому… ферту…
– Да наплюй ты на него! – возмутился Ермаков. – Брось ты про него говорить!
– Как ты думаешь, может быть, ей следует уехать? – спросил Рассохин.
– Нет, не думаю, – решительно ответил Ермаков.
– И я не думаю, – согласился с ним Рассохин.
В это время в сени вышел Липовец и, страшно довольный, что наконец и он пригодился командиру, стал объяснять, как принимать порошки.