— Ты же понимаешь, Витечка переживает тяжелый развод, — объяснял Горелов, хотя Оксана его ни о чем не спрашивала. — Выгнать его еще и из нашего дома у меня рука не поднимется. А эти девчонки — они его согревают. В смысле обогрева души.
Оксана слушала его и думала о том, что Витечка, Горелов и Маша с Леной отлично раскладываются на дважды два, но вот она здесь явно лишняя. Не говоря уже о детях. Горелов относился к сыну и дочери хорошо — но только первые пять минут. После пяти минут общения с Мишей и Юлей у мужа наступала прямо-таки смертельная усталость — поэтому Оксана отправляла малышей в комнату с телевизором, который, в общем, и занимался их воспитанием. Спасибо маме, что забирала их к себе на выходные — гуляла, читала, выслушивала. Мама была педагогом и всегда подчеркивала, как важно выслушивать детей — даже если это невероятно скучно. Оксана с мамой не спорила, просто у нее все силы уходили на то, чтобы не потерять мужа.
Лена принимала гореловских детей терпеливо, хоть и без восторгов (однажды даже принесла с собой два чупа-чупса), а Маша их не выносила — демонстративно курила в кухне, чтобы Оксана увела малышей наконец к телевизору. Горелов разрешал девочкам курить где захотят, радостно хохотал каждой их шутке, бегал к таксистам за водкой. Однажды, когда Лена прихорашивалась в прихожей, глядя на свое отражение в зеркале — мини-юбка, черные чулки, новенькие туфли на высоких каблуках, Оксана вздохнула:
— Хочу такие же туфли.
— А ноги такие ты не хочешь? — ядовито переспросил Горелов. Оксана вспыхнула, ушла в комнату к детям и так сильно обняла Мишу, что он от неожиданности заплакал.
Оксанина мама любую свободную минуту тратила на то, чтобы раскрыть дочери глаза на ее несчастную жизнь. Мама возмущалась: разве это нормально, когда дома каждый вечер народ, все постоянно пьют и прокуривают шторы? И еды не напасешься.
— У нас Юрик готовит, — вступалась Оксана. Горелов действительно готовил — особенно ему удавались лапша и жареные сосиски. А Витечка, отрабатывая постой, каждую неделю приносил продукты — он сутки через двое сторожил в коммерческом продуктовом на Малышева.
— Всё Юрик да Юрик, — сердилась мама. — Не припомню, чтобы он с тобой хоть раз так ласково!
Горелов с Витечкой были профессиональные меломаны. Оба страстно ненавидели бардовскую песню, и, как только на горизонте возникал призрак инженера с гитарой, его тут же выносило из поля видимости — Горелов и Витечка не допускали даже малейшей возможности отравить свой слух песней «Милая моя, солнышко лесное».
Витечка работал сторожем, а днем продавал на Шарташском рынке шапки, которые шила из трикотажных женских рейтуз его бывшая жена Светка. То есть развестись-то они развелись, из квартиры Светка его выгнала, но шапками торговать всё равно заставляла. Частенько Витечка спьяну терял непроданные шапки по пути домой, и тогда Светка звонила Гореловым с разборками — и так орала, что из телефонной трубки, казалось, летели брызги слюны. Витечка дважды в год лежал в дурдоме, но Светка об этом не знала. Как только узнала — сразу выгнала.
— Здоровых детей от него не будет, — сказала как отрезала.
Оксана завидовала Светке — она бы так не сумела. Что там шапки — Горелов всю жизнь ее мог выбросить под кустик, как пустую бутылку. Если уже не выбросил.
Еще до развода с Витечкой Светка однажды сказала Оксане, прищурившись, как от дыма:
— Тебе надо нормально себя с ним поставить. Это ж твой дом! А ты в нем даже не хозяйка. Всё Юрик да Юрик! Когда я уже услышу «Говнюрик»?
Им бы с мамой Оксаниной поговорить. Отличное было бы взаимопонимание. А тут…
Ну что она скажет?
Как только рот раскроет — Горелов тут же уйдет. Он ее сто раз предупреждал, хотя и одного хватило.
Вот потому Оксана молчит — и терпит.
Интересно, как Светка отнеслась бы к Маше и Лене? Наверное, как Стивен Сигал в фильме, раскидала бы их в разные стороны. Жаль, Светка перестала у них бывать.
У Маши — отличные зубы, а у Лены — скученные, передние налезали один на другой. У худеньких девушек часто так бывает — зубы как будто передразнивают общее сложение. Оксана привыкла смотреть всем в зубы, даже у дареного коня первым делом оценила бы челюсть.
— Как тебе не противно ковыряться у людей во рту? — удивилась однажды Маша.
Витечка неожиданно заступился:
— Ковыряет не она, а врач. Оксанка только салфетки подает и пломбы смешивает.
— Спасибо тебе, Витечка, за коллегиальность, — сказала Оксана. Маша недовольно нахмурилась — ей не понравилось, что у Оксаны водятся в свободном употреблении такие слова. Перевела разговор на что-то музыкальное, потом села на любимого конька — искусство. Пришпорила — эгей! Филонов, Мунк, Сальвадор Дали…
Оксана в таких случаях незаметно уходила с кухни — ей тяжело было видеть Горелова. Взгляд его метался с одного девичьего лица на другое — как свет от фонаря бегущего человека.
Горелов учился в театральном институте, окончил два курса, но потом заглянул однажды в рок-клуб — и стало уже не до учебы. Сам не играл, не пел — но слушатель был одареннейший. Группы в очередь выстраивались, чтобы Юрик послушал и подсказал. Толком он нигде не работал, где-то лежала трудовая книжка — как забытое сокровище из старой сказки. Но тогда, в конце восьмидесятых, еще можно было жить без денег — всегда находились друзья с бутылкой, музыкой, едой. Много ли ему надо… Быт везла Оксана — и не жаловалась. А раз не жалуется — значит, всё в порядке.
Вот и сейчас они идут, а точнее, бегут по вечернему городу — потому что девочкам захотелось приключений, а Маша стащила у Витечки таблетку циклодола. Впереди — целеустремленная пьяная Лена под руку с Витечкой, за ними — Маша с Гореловым, а позади — Оксана в дряхлом пальто и сапогах (на левом разъехалась молния, и она сколота английской булавкой). Зачем жена с ними увязалась, Горелов не понимает — но и прогонять не собирается, ему не до этого.
Лена кричит:
— Мне надо в туалет!
Слева — стройка, забор. Горелов подскакивает и рыцарски отдирает доску, потом другую — Лена проскальзывает туда и громко журчит.
Оксане холодно, особенно ногам. Туда, где разошлась молния, дует ветер.
Самый противный месяц — ноябрь. Снег то выпадет, то растает. Грязь под ногами чавкает, как майонез в салате.
Еще светло. Памятник облеплен голубями, как помойный мешок — мухами.
Маша объясняет про новый бар, который будто бы открылся за углом — но это, наверное, в ней говорил циклодол. Нет там никакого бара, и приключений не найти — скучный город, пора домой. И тут кто-то замечает вывеску — «Клуб». Лена тянет на себя дверь и машет рукой — открыто!
Внутри — можно сказать, уютно. Меломаны подозрительно вслушиваются в музыку, которая негромко играет в зале, — и переглядываются.
— Мне это показалось? — спрашивает Витечка.
— Отнюдь! — отвечает Горелов.
Музыка в клубе отвечает их высокохудожественным вкусам. Лена с красными пятнами на щеках — то ли от молодости, то ли от спиртного — проходит в зал. Там небольшая сцена, столики. Людей приятно мало.
— А почему мы раньше здесь не были? — обижается Лена.
Маша подходит к стене, на которой висит чеканка — «Алые паруса». Такая же точно — в квартире Оксаниной мамы. Маша хочет поймать чеканку, а та вдруг берет — и уползает вверх по стене. Паруса раздуваются и лопаются с громким звуком — как воздушные шары. Маша прыгает, пытается достать чеканку, но эта зараза ползает уже на уровне потолка, и наконец Горелов соображает, в чем дело.
— Витечка, держал бы ты свои колеса при себе, — критикует друга Горелов, бережно отстраняя Машу от стенки. Она переводит бессмысленный взгляд на Витечку — и тут же вцепляется в его очки. Дело в том, что очки тоже решают убежать с лица, взмыть к небесам, найти свои алые паруса… Дело в том, что одна таблетка циклодола для Маши — перебор.
Горелов отнимает у Маши очки и возвращает их Витечке.
Все они уже сидят за столиком, накрытым, к счастью для Оксаны, длинной скатертью. Под этой скатертью легко спрятать ноги в драных сапогах.
Маленькая Юля говорила вместо «драные» — «дряные». Соединяла два значения в одном слове. Дрянная мать Оксана не может спокойно сидеть за столиком, думает, как там дети. Миша так плакал…
— Я позвонить, — говорит она мужу, но ему это неинтересно. Оксана идет к гардеробу, там висит под колпаком тяжелый металлический телефон с черной трубкой.
— У нас по жетонам, — любезно поясняет гардеробщик. — Желаете жетон?
Оксана желает, покупает. Потом звонит, ждет, пока Юля ответит — и за то время, которое тянут на себя четыре длинных гудка, представляет самые разные ужасы. Открыли дверь бандитам. Уронили на себя зеркало. Выпали из окна.
— Алло! — милый голос дочки.
— Юляша, у вас всё нормально?
— Нормально, — вздыхает Юляша. — Миша спит.
Вот что ненормально — это оставлять дома таких маленьких детей. Юле — шесть, Мише — четыре. У Оксаны — нет выбора.
— А можно еще посмотреть телевизор? — спрашивает дочь. — Тут передача с фокусником.
— Пять минут, — разрешает Оксана. — Я скоро приду, Юляша. Не волнуйся и дверь никому не открывай.
Дочка уже повесила трубку.
В зале тем временем заняты уже почти все столики. По сцене — как ладонь Горелова по Машиной спине — жадно шарит фиолетовый луч прожектора.
Как это они пропустили открытие такого клуба?
Витечка шепчется с Леной, Маша смотрит в пустую тарелку безумным взглядом. Горелов жует губы, размышляя. Можно бы заказать какую-то еду, но у них мало денег. А заказать всё равно что-то нужно — представление только для клиентов, с важностью объяснил официант.
Решили — водку.
Оксана садится рядом с мужем.
В этот самый момент выключается свет — а когда он загорается снова, на сцене стоит фокусник.
Это молодой мужчина в черном плаще, из-под которого видна голубая, как у милиционера, рубашка. На лице неровно держится улыбка, как будто ребенок приклеивал. Прическа с длинными залысинами, похожими на рога. Не красавец, в общем, хотя Горелов так не считает. Его диагноз — Ник Кейв.