Агроном дошел до леса, наломал охапку еловых веток и, возвратившись на край луга, отыскал прошлогоднюю дорогу, по которой весной Митя проводил сюда посевной агрегат. Две ленточки более редкой, обиженной травы обозначали тракторную колею. Так нежная пойменная земля отвечает на уплотнение ее колесами и гусеницами. Он пошел по этой мелкотравной полоске, втыкая через каждые полсотни шагов еловую ветку. По этим вешкам и придет сюда луговой комбайн вместе с самосвалами. Пусть будет одна дорога, а не десять. Зеленой массы на двадцати гектарах достанет для закладки одной силосной траншеи и для работы сушилки на несколько дней. А уж потом можно начать косить естественный луг, богатый для сена. Именно для сена! Ослабевший клевер оправится на воле и до осени успеет разрастись. Вот и семена для колхоза, для дальнейшего размножения нового сорта!
На берегу Глазомойки Савин снял плащ, умылся, очистил резиновые сапоги от налипшей травы и направился к навесу.
За это время сюда прикатила крытая машина техпомощи. Раздавались громкие голоса, звенело железо. Подмогу Дьяконов прислал.
Дело пошло скорей. Митя вместе с колхозным инженером и двумя кудринскими механизаторами из числа шефов занялись сборкой агрегата, они уже пригоняли к телу сушилки громоздкие детали.
— Завтра и опробуем, — сказал инженер, забывший даже поздороваться с агрономом.
Этот большой, начавший полнеть человек с добрым, круглым лицом и толстыми губами почему-то до сих пор помнился Савину еще школьником, вечно занятым то возле старого мотоцикла, который он пытался оживить, то собиранием радиоприемника. Руки его и тогда вечно были в масле и ржави, тогда как лицо — только довольным и озабоченным. Он и мальцом был губастый и крупный, добрый и покладистый в компании таких же увлеченных ребят. После школы Коля Лапин исчез из деревни на несколько лет и вернулся в Кудрино не скоро и не один, а сам-третий, с женой и дочкой. Помнится, вошел в правление и покраснел, будто в чем виноватым чувствовал себя. Молчком положил перед Сергеем Ивановичем диплом инженера и направление в свой колхоз. Так и остался в родительском доме. Похоже, семилетняя отлучка ничего в нем не изменила. К Лапину не пристало ничто искусственное, ненастоящее. Вот уже много лет они работали вместе, и Савин не мог припомнить ни одного случая, когда б инженер не выполнил обещанного или не нашел выхода из самого сложного положения. Настоящий крестьянский ум — осмотрительный и всезнающий.
— В Кудрине поставил сушилку? — спросил он Лапина.
— Завтра запустим первую. Вторую послезавтра. Там новая подмога прибыла.
— Кто такие?
— Ну, эти. Шефы которые. Из Чурова, с механического. Десять мужиков, все мастеровые. Их сено косить послали, задание — накосить и застоговать пять тонн. Я им обещал дать справку на пять тонн. Какие из них косари? Да еще в такую погоду. Вот и забрал на АВМ. Договорились: соберут и отработают на ней все остатнее время. Три недели.
— Повезло тебе.
Лапин уже не слышал. Гремело железо, они с Зайцевым подгоняли какую-то деталь, били молотом. Когда Митя разогнул спину, он с вопросом глянул на главного агронома. Веселым голосом Савин сказал:
— Готовься к уборке. Траву на силос и на сушку. Там, где ты наметил.
— А это? — Зайцев кивнул в сторону сушилки.
— Забота Николая Михайловича. Он разбогател народом, подберет человека. Так, Коля? А твоя задача скосить как можно быстрей двадцать гектаров зеленки. Ты пахал, ты сеял, тебе и убирать. По своим же кочкам попрыгаешь.
— Значит, рожь?
— Ее самую. За лугом. Дорогу я вешками из елок наметил.
— А не врежут нам? Случается, приказывали оставлять на зерно. В третьем годе, помните?
— Мы сеяли ее на подкормку, но обошлись без ржи. Пусть и будет кормом, пойдет на сушку и силос. Ты прав оказался. Клевер под ней затомился, боюсь, не пропал бы. Вот почему надо спешить.
Зайцев как-то исподлобья еще раз посмотрел на агронома, кивнул и занялся прерванным делом. Решено. Что касается косовицы, так у него комбайн готовенький еще с зимы. Лишь бы машины былина отвозку.
Савин прошел под длинным, еще не накрытым навесом, минуту-другую постоял у агрегата и пошел на бугор, огибая скотный двор. Плохонький двор, давно пора бы построить новый, а руки никак не доходят, в межколхозстрое только и слышишь «постой» да «погоди». По пути он осмотрел чистую бетонную траншею и тоже подумал: как славно бы построить такое же бетонное навозохранилище. Куда там! Строители и слушать не хотят! Подумаешь, навоз!.. А он на кудринском комплексе потихоньку в речку Званю утекает, воду травит.
Издали подал голос Орлик. Смотрел на хозяина и спрашивал, не пора ли им в путь-дорогу. Савин тихонько сказал «погуляй» и свернул к дому.
Дождь еще раньше утерял злую резвость, теперь он только лениво накрапывал. Так музыканты, отыграв первый акт оперы, в антракте разноголосо и негромко настраивают свои инструменты, чтобы через несколько минут с новой силой проиграть хорошо известную им мелодию второго акта.
Прождав хозяина более двух часов, семья Савиных без него села за стол. Когда Михаил Иларионович вошел, жена, дочь и внучка уже убирали посуду, смеялись, мешали друг другу и несердито спорили о каких-то пустяках.
— Ну и как вы тут? — спросил он, уже заражаясь их добрым настроением.
— Ты про обед забыл… — Катерина Григорьевна взяла у мужа мокрый плащ, накинула на открытую дверь. — Ждали тебя, ждали, решили одни обедать. Зина, поставь подогреть.
— Уже, уже. Через пять минут.
Савин уселся за стол в одиночестве. Поел быстро и устало перешел на диван. Когда вошла Зина, он улыбнулся ей, остался доволен ее оживлением, аккуратной одеждой. Спросил:
— Обжилась? Не затосковала о столичной суете, об удобной квартире своей?
— Она корову приторговала, — прежде дочери сказала от дверей жена.
— Вот как! У кого же?
— Да у Насти горбатенькой, — сказала Зина. — Весной ее пегая отелилась. Такая славная пеструшка! Мама знает, молочная порода. Настя собиралась было в заготскот ее отправлять, забить на мясо хотели. Такой грех отвели!
— А продавать тебе эту пеструшку не придется?
Но Зина смотрела на отца так задорно, так весело, что ответа и не требовалось. Решение ее остаться здесь, похоже, только окрепло за эти дни.
— Ну, а если твой разлюбезный…
— Никуда он не денется, папаня. Явится. Уж если не насовсем, то Борьку да Глеба обязан мне подбросить. Вот тогда и решим. Хоть и обормот он, да вовсе не конченый, это я знаю. Надеюсь, без развода обойдемся. Хлопот тебе не наделаем.
И Зина стала одеваться. А Катерина Григорьевна уже другой новостью делилась:
— К деду Силантию вчера гости прибыли. Не встречал еще? Чужой шофер привез их от самого Чурова. Сын, Борис Силантьевич, значит. Ну, почему-то без жены, только с сыном, ты должен их помнить. Такой высокий, задумчивый, все на гитаре поигрывал по вечерам да на комаров жаловался, больно кусали его белое лицо.
Савин хорошо помнил этого доброго и, кажется, жизнью пожеванного человека совсем по другому поводу, чем гитара: то был заядлый цветовод! В позапрошлом еще году привозил он с собой кучу разных семян и черенков, посеял возле отцовской хаты настурции, виолы, бархатцы, астры и флоксы — в общем, полный цветник сотворил. И еще посадил какую-то лиану, необыкновенной, как пояснил, красоты, когда она цветет. Насколько это красиво, никто еще не видел, но росла лиана быстро, до осени к окнам Силантьевой хаты поднялась и хорошо раскустилась выше фундамента. Дачник называл этот цветок клематисом и утверждал, что он — самый красивый, какой только можно придумать. Тогда же гитарист нарезал и сам посадил у каждого дома в Лужках по пять — семь черенков. Все они прижились, в прошлом году были незаметны, а сейчас уже вползли по шпалерам выше подоконников. У ихнего дома тоже зеленели две лианы, висели на шнурах, как гирлянды. И цветники успели разойтись чуть не по всей деревне. Сразу вид другой сделался, радостнее улица смотрелась. И еще на колхозную работу этот гость горазд оказался. Выговорил себе и сыну право ходить на работу через день, трудились они по совести, только жена не захотела, все гуляла в одиночестве. Дед Силантий прямо не мог нарадоваться на них, особенно на внука. Это тоже помнилось, как помнится всякое добро.
— Хорошо, что приехал. Пособит. Вот дожди кончатся, ожидай новых гостей, — отозвался Савин с явным удовольствием. — Заживут наши Лужки! Дорога есть!
— Ты мне постоянную работу определи, папаня, — попросила дочь. Она уже стояла у дверей в брюках, заправленных в сапоги, и в зеленой синтетической куртке с капюшоном. — Чего же мне так-то, неохота на подхвате, надо свое дело иметь.
— В колхоз вступай, тогда и будет свое дело.
— Об этом мы с Архипом потолкуем, когда прибудет. Все ж таки он у меня покамест хозяин, без него я такого решить не могу.
— Хорошо сказано. Пока поработай в звене, я сегодня скажу в бухгалтерии, чтобы оформили. Пятерка в день — такой будет у тебя заработок. Пустим сушилку, вот на первое время и дело. Туда собралась?
— А мы договорились столбы под свет поставить. Твой Лапин попросил. По старой памяти. Он и проводку привез, и монтера. Чтобы, значит, к вечеру электричество под навесом горело. Как на танцплощадке. А я к нему, между прочим, с просьбой, чтобы и по всей нашей улице фонарики повесил, будет как на Калининском проспекте.
— И что же?
— Уговорила… — И засмеялась, показывая белые ровные зубы.
— Ты хоть кого уговоришь.
— В папаню пошла, — хохотнула Зина.
Она ушла, строго приказав захныкавшей было Катеньке, чтобы не выходила из дома в такой сырой день. Бабушка приголубила ее, заговорила, как они зачнут пирожки печь да как для Катеньки уголок свой обставят, где можно играть и уроки делать.
Савин собрался в Кудрино. Дела ведь и там. Вспомнил водобой у плотины: укрепить надо как можно скорей.
Орлик нагулялся, стоял возле брички. Хозяина, который подходил с хомутом и седелкой в руках, он встретил тихим ржанием. Вскинул голову и так встряхнул всей кожей, что брызги тучей, будто из реки выбрался.