Савин считал, что ржаное поле Митя может убрать за три-четыре дня, если не откажет техника. Луговой комбайн в руках Мити работал отлично. Это вообще отличная машина, маневренная, легкая и простая. Любо-дорого смотреть! Колеса неглубоко приминали клевер, самосвалы тревожили стерню куда больше, но полосками с широким просветом — не очень опасно.
Радовал урожай зелени. По расчету Савина, с каждого гектара они брали тонн по тридцать кошенины, в которой было и зерно, пусть неспелое, но все же зерно. Значит, и травяная мука, и силос получатся богатыми, с белком. На убранной стерне уже заметно выделялся зеленый клеверок. Теперь он пойдет расти!
Работа шла хорошо, а для такой погоды — тем более. Митя не вылезал из кабины с десяти часов утра, когда закончил спускать воду с полей. Пошел десятый час вечера, ночь надвигалась, а он косил и косил, изредка поглядывая на агронома, который бродил по полю, говорил с шоферами, указывая им путь, чтобы зря не топтали клевер. Самосвалы сновали без перебоя. Значит, и сушилка работала исправно. Уже едва ли не треть поля оголилась. Агроном понимал, что лужковский народ работает из последних сил. И надеялся, что не уйдут, пока ходят самосвалы. Время, время!..
Где-то к одиннадцати Зинаида прислала с шофером записку: «Папаня, сил больше нету, останови Митю».
Михаил Иларионович наискосок вышел в освещенную дорожку перед комбайном и поднял скрещенные руки.
— Чего там? — крикнул Зайцев в приоткрытую дверцу.
— Домой, Митя. Все до смерти устали.
Возражать звеньевой не стал. Тоже не железный. Тем более завтра снова работа. И послезавтра тоже. Глядишь, и без помех кончат поле. Но все-таки он сделал еще круг, чтобы нагрузить два последних самосвала. На них и уехали, оставив комбайн в борозде.
Глазомойку переезжали с опаской, колея сделалась глубокой. Завтра придется искать другой брод. Или подсыпать старую колею. Река сердито катила посеревшую воду, наваливалась на берега.
Савин сказал шоферу:
— Первым рейсом заберите щебень в карьере. С погрузчиком договоренность имеется. Сбросим в колею, укрепим брод на эти два дня.
Машины уехали в Кудрино, а Савин с Митей остались возле сушилки. Отняли вилы у ослабевших Бориса и Зинаиды и принялись «кормить» сушилку, чтобы трава не осталась в кучах и не согрелась за ночь.
Минут через сорок механик выключил машину. Барабан остановился. В нем что-то тихо и жалостливо тленькало. Остывало железо. А четверо мужчин и две женщины как сели возле сушилки, так и застыли. Молчали добрых минут десять в состоянии блаженнейшей усталости, когда ноет, отдыхая, каждый мускул в натруженном теле, а душа полна особенным чувством одоления самого себя, торжеством личной победы.
— Фройндшафт! — почему-то по-немецки сказал вдруг Борис Силантьевич и, подняв над головой сжатый кулак, неловко засмеялся: сжать-то сжал, а вот разжать пальцы — ну никак, словно склеились.
— Неловко перед вами, Борис Силантьевич, — тихо произнес Савин. — Отдыхать приехали, а здесь такой аврал…
— День год кормит, всем известно. Как бы я выглядел, идучи мимо вас с корзиночкой за маслятами?..
— Дойдет и до маслят, — певуче отозвалась Зина. — Вот уберемся, да всем народом — в лес! То-то будет радости!
— Ну, ты даешь! — механик толкнул Митю. — Двужильный!..
— А ты? Постоять у этого зверя, — он тронул неостывший бок сушилки, — тоже не мед. Выдюжил?
Механик сидел, раскачиваясь взад-вперед, как будто боялся, что если остановится, то спина застынет вроде каменной. Ноги у него гудели. Более пятнадцати часов не отходил от машины, не присел, не закурил.
— Сколько же ты убрал, Митя, никак не соображу. — Механик спрашивал, не открывая глаз. — Глянь на мешки. Твоим бычкам на полгода хватит. Да еще чуть не половину траншеи набили.
— Да, вот что, — вспомнил Савин. — Перед выездом на делянку ты, Митя, поработай на тракторе в яме, проехайся по траве разов пять-шесть, утрамбуй как можно. Масса хотя и плотная, а все же для успокоения. Вдруг согреется.
— Знаю, — Митя кивнул и вдруг улыбнулся. — Укатали Сивку крутые горки… Зина-то спит. Не-е, завтра так неможно, Михаил Ларионович. Потише придется. Больно азартно начали.
Зина склонилась головой на плечо соседки и закрыла глаза. Уснула.
— Сбавим, Митя, — согласился агроном. — Это мы в охотку, спервачка. Три-четыре дня, и все сбреем, нашей маленькой ферме до февраля кормов с этой делянки будет. А сено на лугу возьмем, так до новой травы и достанет. Но на сене погоду не перехитришь. Сено в дождик не получишь. Так что неизвестно, как оно выйдет. Дней десять сушить придется. Ах, достать бы вентиляторы!.. Если в Кудрине вот так же, как у нас, то мы до уборки все корма заготовим, и время останется. Пошли домой, бойцы уставшие! Ты давай к нам. — Он обнял за плечи механика. — И постель, и ужин найдется.
Шли на бугор к выселковским домам тихонько, превозмогая ватную усталость во всем теле. Окна лужковских домов приветно светились, прорезая темень и редкий дождь. На улице, во всю ее длину, светло горели семь фонарей. Воплощенная Зинаидина идея. Этакий небольшой праздник для деревеньки, подвигающий Лужки к городскому виду…
— Чем-то вкусным запахло, — Силантьев внук облизнул спекшиеся губы и посмотрел на Васю. Они были почти одногодки. Вася шел, шатаясь из стороны в сторону.
— На оладьи похоже, а то и на блины, — подсказал Борис Силантьевич. И как-то неловко умолк.
Они как раз шли мимо Митиного дома. Окна его черно смотрелись на улицу. Митю никто не ожидал, жил сам-один. Толковали, что была у него невеста не невеста, но подруга, и вдруг уехала из Кудрина на поиски далекого-лучшего. А из родных кто на погосте, кто тоже в далеких краях. Отрезались от Лужков навсегда.
— Слушай, Митя, — Борис Силантьевич взял его под руку. — Заворачивай к нам. И не отговаривайся, пожалуйста. Пока ты там печку растопишь, пока сготовишь, вот и ночи нет. А тебе опять до свету вставать. К нам, к нам. Помоемся у колодца — и за готовый стол. Когда работаем вместе, то обедать врозь негоже, не по-русски получается.
— Да он и не обедал, — сказал Савин. — Не обедал ведь?
— Машины ходили без перерыва, как же я мог?
Дед Силантий сидел на крыльце и курил, подобрав повыше ноги в толстых резиновых ботах.
— А я уж думал, вы на всю ночь. Собрался к вам пособлять, тут слышу, машины по-за огородом прошли. Ну, значит, и вы пошабашили. Заходите погостевать, стол у меня накрытый. Я успел и к суседу своему заглянуть, проведал, значит, как он там. Лежит мой кореш, вовсе плохой. Ну, отнес ему поесть, а он исти не хочет, толкует, что помирать собрался. Завтрева доктора надоть звать.
Рядом с домом Силантия жил одинокий старик годов к восьмидесяти, совсем одиношенек. Он уже и на крыльцо выходил редко. Однако огород ему всем миром посадили и ухо́дили, да только вряд ли ему понадобится урожай…
— Ах, не догадались шоферам сказать! Васю спозаранку пошлем. Слышь, Вася? — Савин дождался отставшего парня. — Ты разбуди его, Терентьевна, я записку напишу, чтобы доктора сюда.
Менее чем через час в Лужках погасли последние огни. Выселковские дома растаяли в наплывающем тумане.
Савин спал и не спал, лежал тихо, чтобы не мешать механику, который устроился на раскладушке рядом. И думал. Ведь можно же, можно вот так, как сегодня, без уговоров, понуканий, без призывов, вроде бы и ненужных при слаженной работе, когда всем и каждому ясна необходимость срочного дела для собственного блага! Столько говорим и спорим о крестьянском трудолюбии — есть оно или пропало, — а это трудолюбие живо-здорово и готово проявить себя во всей красе…
С раннего утра загудел под бугром Митин трактор. Потом зажглись пятисотваттки под навесом. Загудела сушилка. Из Кудрина один за другим прошли груженые самосвалы. Шоферы видели на полдороге Васю Тимохина, он катил на велосипеде в Кудрино, помахал им.
Савин встретил машины у брода, показал, куда сыпать щебень. Кузова поднялись, в воду посыпалось, все замутилось, и машины осторожно переехали на тот берег.
Начался второй день, во многом похожий на вчерашний. Только из одной хаты никто не вышел в этот мокрый день — больной сосед Силантия. Катерина Григорьевна пошла к нему посидеть и накормить.
На этот раз и сам дед Силантий, и горбатенькая Настя, и даже однорукий нелюдим Потифор Кириллович, оставивший стадо на поручение тихой Ольги, — все пришли к сушилке. Кто подменял Тимохину и Зинаиду, когда они не успевали с мешками, кто Бориса Силантьевича с сыном. Если у машины возникала гора травы, то самосвалы отходили к траншее, где еще на заре траву успел утрамбовать Митя и где опять командовал Вася, вернувшийся из Кудрина. Председатель прислал для Савина записку, сообщил, что там все идет по плану и что вечером в Лужках должны наладить приставку к АВМ, она будет прессовать гранулы, потому что в мешках хранить травяную муку опасно, бывает, что загорается. Это сказал ученый, побывавший вчера в Кудрине. И еще написал, что фельдшер к больному старику приедет, как только вернется из района, куда отбыл за лекарствами и для консультации.
Незадолго до обеда в бригаду что-то уж очень прытко прискакала Катенька с округлившимися глазами. Она отозвала мать и таинственно прошептала ей на ухо:
— Там папа приехал.
— Ой ли?! — Зина прижала руки к груди, лицо ее вспыхнуло. — С ребятами али сам?
— С ребятами.
— А это… Как он?..
— Не, мама, совсем трезвый, только сердитый-пресердитый, очень, говорит, устал. Вещей привез!.. Говорит, пока доехал до Чурова, двадцать четыре рубля истратил. Потому, наверное, и злой.
— А бабушка что?
— Кормит Бориску и Глеба. И его тоже. Без вина. Меня послала, чтобы ты… Пойдем скорее!
— А вот и нет! — Зина вздернула голову, и платочек у нее свалился на спину. — Скажи ему, некогда мне, очень я занятая. Хочет видеть, пусть сюда явится. Мальчишки как? Здоровы ли?
— Хнычут, спать им охота. А бабушка не дает спать, заставляет поесть, а потом уже спать. Здоровые, носы сухие.