Когда Савин-младший сделал круг и подъехал к этому самому месту, Митя спал на травяном валке, уютно подложив обе ладони под щеку. Грохот машины не потревожил его Веня не сбавил ход, только мельком поглядел на часы. Уже восьмой. Отыскал глазами людей у реки. Там сидели кучкой, отдыхали. И он пошел по второму кругу, а в голове неотвязно вертелась одна мысль: как же они тут без него успевали?..
Лужковцы устроили отдых из-за Марины. Зинаида смекнула, что ее напарница с граблями не привыкла к такой работе, тем более она в таком положении. И пожалела. А пока сидели, дед Силантий походил на полусогнутых ногах по лугу, прошел поперек валков к первому, с которого начали, выхватил охапку травы, помял, понюхал, уткнув в пряное сено бороду, проделал то же самое еще в трех местах и, вернувшись, заявил:
— Бывалыча, мы не уходили с лугов, покамест не поставим хоть пяти копешек. Кладитя грабли до кучи. Девки, за вилами! Они у того куста припрятаны. Сена просохли, перед зарей поставим сколько-то копешек. А потом ужо домой.
Настёнины постояльцы обернулись за вилами моментально. Все потянулись к берегу, разбились попарно на валок. Не столько высохшая, сколько привяленная трава легко скатывалась, металлические рожки вил постукивали, когда сено подымали на копешку. Марине и Катеньке велели подбирать за валками. Уже выше самого высокого Бориса Силантьевича поднялась первая копна, уже причесывали бока второй. Веселая работа под звонок. Вот и третья, четвертая. И откуда силы взялись, друг перед дружкой старались, разохотились!
Солнце уже утопало за черным лесом. Все вокруг приобрело красноватый оттенок — луг, лес, воздух, облака в вышине, вода в речке. От комбайна скоро, почти бегом возвращался Веня. Он отнял у жены грабли, сам взялся за вилы, похватывал огромные навильники. За неполный час вдоль берега поднялась целая стайка округлых копен — пахучих, пышных, открытых ветрам и солнцу. И луг изменился, выставил свое богатство, что ровной шубой нарастало на нем все лето, а теперь, собранное, поднялось, как из небытия, круглоголовыми копешками, из которых сложатся плотные стога.
Закинув на плечи грабли и вилы, лужковский народ побрел к Глазомойке. Тут разошлись на две стороны — женскую и мужскую — и со сдержанным смешком, повизгиванием заплескались, смывая с разогревшихся тел соленый пот.
Борька с Глебом бегали от одной купальни к другой и сами брызгались с великим удовольствием. Одна Марина под мужниным надзором сидела на корточках и, не замочив ног, осторожно умывалась да пригоршнями лила воду на слегка покрасневшие от солнца руки. Под завистливые и одобрительные взгляды женщин Веня перенес ее на руках на ту сторону, к машине.
Несколько поотстав, к Глазомойке прошла и тройка косарей — Митя и Архип с Васей. Ноги у них подгибались, как ватные, до того умаялись. Одни зубы белели, лица не видно под слоем пыли, хоть и цветочной, но все же серой и плотной. Вымотанные, они все-таки посмеивались, ощущая за собой нечто большое и важное: почти наполовину скошенный луг.
Мылись в реке, когда все остальные уже поднялись на бугор, а мотор синих «Жигулей» затих у ворот савинского дома. Мылись основательно, раздевшись догола, с тем покряхтыванием и гоготанием, которое означает наивысшее удовольствие. И усталость вроде отошла. Теперь хорошо поесть — и как рукой снимет.
Многолюдный дом Савиных светился в темноте всеми окнами. Катерина Григорьевна определила для Вени и Марины верхнюю комнатку. Туда затащили еще раскладушку, одеяла. Временное жилье. Зина сердито покрикивала на маленьких, в сердцах нашлепала за что-то Борьку, и тот с ревом побежал к бабушке жаловаться.
— Поутихни, дочка, — вполголоса сказала Катерина Григорьевна. — Ты чего-то не в духе.
Зинаида отвернулась. Потом так же тихо, но ревниво спросила:
— Брательник с супругой здесь обоснуются?
— А тебе что, тесно?
— Вы с отцом обещали дом для моей семьи.
— Обещали. И отдали.
— А они?
— И они останутся в Лужках. Председатель сказал, что дает им пустой дом, откуда Васильевича отнесли.
— Это другое дело, — уже мягче отозвалась Зинаида. — А то ведь три семьи. Коммуналка.
— Ах, дочка, дочка, — с упреком сказала мать. — Раньше и по десять человек в хате проживали, не ссорились и не мешали друг другу. А ты — коммуналка! Со своими-то… Иной раз прямо не узнаю тебя, будто не савинской породы. Все тебе не по сердцу, все не по-твоему. К мужу как к чужому. И к брату вот с ревностью. Ведь этак до срока себя иссушишь. Все у тебя есть. И муж, и дети, и хозяйство. Ну чего не хватает, скажи, пожалуйста?
Зина вскинула голову:
— Счастья. Такого пустяка!
— Да знаешь ли ты, что оно такое — счастье? Вокруг тебя, а ты от него душу на замок. Нехорошо этак. И с Борисом Силантьевичем у тебя нехорошо. Все видят. Думаешь, вот так и отыщешь свое счастье? Баловство это, а мужу, какой он ни на есть, лютое горе. Архип не из тех, кто семью тиранит. Он меняется на глазах, я-то вижу. Про водку и то забыл. И работает не хуже других. С ним надо по-хорошему, как все жены, а ты отворачиваешься. Боюсь, что город тебе не на пользу вышел.
Зина слушала, повернувшись к матери спиной. Резкими движениями она стелила детям. Ничего не ответила.
Скрипнула дверь. В длинной ночной рубашке вошла Марина, похожая на девочку. Сказала свекрови:
— Мамуля, доброй ночи! Зина, тебе тоже. Мы ложимся, у меня уже глаза слипаются от усталости.
Она поцеловала Катерину Григорьевну, потом Зину и тихо вышла.
— Вот так-то, дочка, — вздохнула Катерина Григорьевна. — Доброту в себе оберегать надо. А злость из сердца вымывать, как грязь из белья. Иначе трудно жить. Да и нам, старым, горько.
В дверях она остановилась.
— Ребята поели, укладывай. Архипу я сама приготовлю.
Зине нестерпимо хотелось плакать, в глазах пощипывало. Она всхлипнула, но тут возникла Катенька, капризным тоном пожаловалась на Глеба. За ней, толкаясь и сопя, вошли сыны, она раздела и уложила их спать. Горькое чувство исчезло. Катенька тоже легла, мечтательно сказала куда-то в потолок:
— Я вся пропахла сеном. И ты тоже. У нас в комнате лугом пахнет. Ты устала?
— На такой-то сладкой работе? Ничуточки.
— А горькая работа бывает?
— Бывает. Вот у нашего папочки в городе. Самая горькая. На побегушках. Он пришел?
— Сидит, ужинает. И спит над столом, — она хихикнула.
— Поди скажи ему «спокойной ночи». И приласкай. Живо, живо!
Катенька поднялась, протопала в кухню. Быстро вернулась и зашептала:
— Бабушка налила папе рюмку, а он не хочет.
— Да ты что? — Зина удивленно смотрела на дочь. — Заболел, поди?
— Нет. Сказал, что это после бани. В субботу, значит.
— Царица небесная! Чудо какое-то! — И заторопилась: — У меня же корова недоеная! Спи, доченька.
Утром все взрослые чем свет ушли на луга. День начинался ясный, но в воздухе попахивало близким ненастьем. Веня проводил жену за реку, попросил мать посматривать за ней, чтобы не увлекалась, а сам уехал в Кудрино. Свой дом они так и не посмотрели. Митя вспомнил о пресс-подборщике, они потолковали, пришли к мысли, что если машину удастся наладить, то отпадет самая тяжелая работа — копнить и стоговать. Прессованное сено можно увозить под крышу или складывать на месте. Два мужика управятся.
Пока ветер высушивал на валках ночную росу, Силантий с сыном и Зинаидой успели подкосить траву на неудобных для трактора клочках. Тут и солнышко выкатилось, валки обсушило, но дед, взявший на себя командование, велел копнить вчерашние валки: боялся неожиданного дождя, у него «кость побаливала», а это кое-что означало. И все покрикивал, чтобы повыше клали да верхи уплотняли. Марину он поставил очесывать копны.
К полудню в заречье копен стояло — несчитано. С бугра — как боровики в лесу после теплого дождя.
Сели отдыхать. Зина, странно молчаливая в этот день, долго всматривалась в свой дом, возле которого у качелей мельтешили ее дети. И вдруг, радостно ахнув, сказала потеплевшим голосом:
— Гляньте, люди добрые! Хаты у нас расцвели! Да какие пригожие сделались! Голубенькое на зеленом. И вроде красным отсвечивает.
— Лиана раскрылась, — пояснил Борис Силантьевич. И сам посветлел. — Как же не заметил я утром? Или она позже, когда солнышко согрело? Неплохо. Я со дня на день ожидал.
Лужки со своими палисадами, с нетронутой травой на спуске к реке, с темным еловым лесом позади и до этого дня выглядели весело. Теперь же, когда фасад каждого дома с окнами на Глазомойку расцвел голубым и розовым, выселки стали прямо картинными, приветливыми, как человеческая колыбель.
— Только музыки и не хватает, — тихонько сказала Марина.
— Гармония природы — сама музыка, — ответил Борис Силантьевич.
Работали и все возвращались к неожиданно возникшей красоте да обсуждали, чего это раньше не додумались украсить Лужки. А вот приехал человек, дай ему бог счастья, и сотворил.
— Не обижен наш Силантий, — высоким голосом отозвалась Настёна. — Борис собой видный, и внук весь в него. А жена в прошлом годе приезжала, ученая и пригожая лицом. Да и гитару Борис возьмет, до слез растрогает.
— Не балует его ученая, — хохотнула Марья Михайловна. — Взяла вот одного бросила. Сказывал, и не приедет. Уж, поди, за отпуск могла бы. Такого муженька одного оставлять расчету нет.
Зина молча ворочала траву, изредка поглядывая в сторону, где три поколения Силантия клали копны. Что ей слушать эти выдумки! Из первых уст знала про супругу Бориса: не приедет. Второй год, как пробежала в их семье черная кошка. Кто там виноватый, это она знать не желала, довольно того, что у них на лесной поляне было…
Часу в пятом на той стороне затарахтело. Все приостановились, послушали. И увидели трактор, за ним странную машину с коленчатой рукой сзади. За машиной шли два грузовика, и в каждом по двое мужиков в кузовах. Подмога вроде.
Опершись на грабельники и вилы, ожидали, что будет.
Трактор с ходу зашел на валок, вокруг машины забегали Лапин и Веня Савин, они высматривали, стучали по металлу, скатку проволоки загоняли вовнутрь машины. Трактор загудел, у машины поднялась и заходила туда-сюда голенастая рука. Поезд тронулся. Женщины не выдержали и пошли навстречу.