атрубник с петухом, угадывался один ржавый ободок с остатками железяк.
Тут бабы прослезились. Может, и у самих где-нибудь изба стоит заброшенная.
— Вот она, жизня-то наша! Родителево гнездышко! Ах ты, сердешный наш, и что же за доля твоя такая!..
Выяснилось, что они из соседнего района, работают от кооперации, мужики ихние пошли утром по грибы, а они сварили вчерашнее, а третьего дня уже два бочонка отправили, должны привезти еще два пустых, и они, закончив план, уйдут с богом в свою Вознесенку и ослобонят для законного хозяина его хоромы, где ничего ими не поломано и не похерено.
— Вознесенка? — Архип усомнился. — Так это, понимашь ли, где?
— А вверх по Звани, километров пятнадцать отседова. На лодках мы, на лодках прибыли, как в старину, другой дороги сюда нету, болота и леса кругом, однако наши мужики отыскали эту пустыньку, чтобы, значит, подработать, потому как колхоз у нас никудышный, заработку нет, а мы, две семьи, подались в кооперацию и, слава богу, заработок есть, только не ленись, — то грибы, то брусника с клюквой, то траву и липовый цвет на лекарство заготовляем, а зимой дуги гнем, дровишки туда-сюда, тем и живем, ну, а про землю позабыли, окромя, конечно, огородней, да еще коровенки есть, травы кругом стоит неоглядно, стадо прокормить можно, а не то пяток голов, как у нас, так что, если он, хозяин, возвернулся на родителево подворье, то может проживать тут безбедно, даже при детишках, которым и учиться незачем и негде, а в случае чего — определить их в городу, при интернатах.
Все-то они знали и начисто Архипа заговорили.
Вася от разговоров ушел, интереснее смотреть деревню и ближнее поле. Дикое, как он понял, поле. И страшную — без людей — деревню, с черными оскалами пустых окон.
Четыре больших дома, черные стены, черная дранка на крышах, кое-где уже под зеленым мхом, а местами в провалах. Трубы уцелели только на двух. Окна не то чтобы побиты, а выдраны с рамами, возможно, теми самыми грибниками. У крыльца соседнего дома в щели между ступенек проросла и вымахала выше дверей пышная бузина с черными кистями ягод. В соседнем доме березки заслонили оконные проемы, а одна так вылезла изнутри в кухонное окно. И везде зеленел мох: на крыльце, в стенах, на подоконниках, яркий такой, словно новенький палас. Дрожь по спине от этой зелени.
Тишина стояла полная. Но когда Вася вошел в последний дом, раздался такой душераздирающий визг, что он едва не упал со страху. Из черных сеней на него, не мигая, уставились четыре зеленых глаза. «Коты», — сообразил он и запустил в них подвернувшейся палкой.
Из самого дома пахнуло сыростью, плесенью. Разваленная печь, выдранные дверцы и колосники, след костерка на предпечье. Тоже кто-то побаловался. Спасибо, не сожгли хаты.
В огородах стеной стояла здоровенная седая лебеда, репейники и наглого вида конский щавель. Море зелени с островами сухих или едва живых яблонь вперемежку с круглоголовыми ольхами и березками.
Ему стало жутко в этом хаосе дикой зелени.
Вася вернулся, расседлал коней, спутал им ноги и пустил на бывшее поле. Травы тут — хоть отбавляй.
Архип и бабы уже гуторили в доме.
— Окны эти мы вставили, родимый, чтоб от комаров отбиться. Не было, их, окон-то, не было. Из других хат повырывали и сюды подогнали. Ну, а печку сложить руки не дошли, потому и варево на улице устроили, только спать сюды заходим, сенца бросили на пол, и вся недолга. Мы это подметем, не сумлевайся, хозяин, вот мужики возвернутся, так за един час…
Архип значительно помалкивал, зачем-то простукивал стены, половицы, словно клад искал или оглаживал большую русскую печь, раскачивал остов деревянной кровати без досок. И чуть не плакал — таким горьким, обреченным был отчий дом с темной сырой пустотой.
— Вася, — сказал он, — ты обойди покедова огороды, глянь, понимать ли, что там и как. А я хаты осмотрю. За огородами еще одно поле, проверь его.
Васе не понравился командирский тон Архипа. Не понравились юркие бабы со все примечающими глазенками, они то и дело переглядывались, все чего-то хитрили. Не верил он их грибному занятию и постоянному «так и живем, как можем». Но он помалкивал. Ему-то что до этих языкатых. И потому ушел за развалившиеся изгороди, посмотреть на бывшую пашню, где ему, возможно, придется работать.
Огороды шли полого вниз, а там, где кончались, бежал ручей, укрытый кудрявой зеленью. Он отделял огороды от пашни. Продираясь через сырые заросли к ручью, Вася почуял странный запах, чуждый лесному. Тянуло сбоку и снизу, от Архипова надела. Там ручей круто поворачивал и делал петлю. На мыске́ в этой петле чернела банька с крышей из долгих срезов липовой коры. Дымовитый бражный запах шел из баньки.
В следующую минуту все прояснилось. Внутри черной баньки была каменка, в ней несильно горели поленья. Над огнем, подвешенный к балке, чернел котел, он был накрыт большой кастрюлей, а сбоку из кастрюли торчала впаянная трубочка, и она окуналась в деревянное корыто, змеевиком проходила через воду и кончалась над большим молочным бидоном. В эту флягу капала мутная и вонючая жидкость. Самогонка!
У стены, где потемней, стояли две канистры, полные этого добра. Водочный завод. Початый мешок с мукой лежал на лавке, тут же миска с дрожжами. Вот они какие грибовары!
Полный совсем не детского возмущения, Вася брезгливо пошел прочь. Но у него хватило смекалки не возвращаться по прямой тропе к Архипову дому, а сделать крюк вдоль ручья. Мельком глянув на поле, густо заросшее лесом только от ручья и свободное на бугре, он вышел к последнему дому, где коты, и уже отсюда направился к Архиповой хате, чтобы сказать про свое открытие. Но опоздал.
Тут шла пирушка. И когда успели? Вернулись два мужика, один постарше, другой в Архиповых годах. «Грибники» и Архип сидели за сбитым из досок столиком, перед ними стояла миска с грибами, горкой лежали холодная картошка и зеленый лук, а в центре точно такая же канистра, которые он видел в баньке. Стукались стаканами, пили и говорили, не слушая друг друга. Архип уже хорошо принял, был в очень приподнятом настроении. И Вася горько пожалел, что встретили они в глухомани таких пройдох, чья жизнь давно повязана с бутылкой. Уж лучше бы на разбойников наскочили.
— Садись, Васятка! — крикнул Архип. — Тут, понимать ли, народ свойский, а мы с тобой хотя и в собственном дому, а гости. Садись, поешь грибочков, послушай про жизню разную…
— Нам сегодня вернуться велели, — хмуро напомнил он.
— Ну приедем к завтрему, подумаешь!
— Али к субботнему ужину, — хохотнул тот, что помоложе. — От такого стола да на одра? Ты что, пацан!
Тут они снова выпили, о Васе забыли, он топтался в отдалении и не знал, что делать. Архип сам решил и за него. Крикнул:
— Слышь, Васятка, ты вот чего, возвертайся в Лужки. И коня другого забирай, а спросят, скажи, кое-какой ремонт я затеял, завтра прибуду, не затеряюсь. Давай жми, дорогу знаешь. Ну, мужики, за наше понимашь ли, знакомство!
Никогда Вася Тимохин не был таким злым, как в эти минуты. Он хотел крикнуть что-нибудь обидное, чесались руки взять кол и разбить поганый стол, разогнать… Что еще хотел — это пришло откуда-то из «Острова сокровищ», из лихого «Капитана сорвиголова», от «Петьки Дерова», словом, из прочитанного, дерзкого, отчаянно смелого.
Не сказав и слова — на него уже не смотрели! — Вася пошел к лошадям, распутал их, оседлал, на глазах у сидевших за столом забрался в седло и шагом поехал через поле, ведя вторую лошадь в поводу. Скрывшись за кустами, он остановился, привязал коней и бегом, низами огородов пробрался снова к баньке. Знал, что делать. Вылил самогон из фляги, повалил канистры, раскрутил проволоку, и котел шлепнулся в огонь, а кастрюля, примазанная тестом, скатилась на пол. Потекла противная размазня. Тогда он схватил в очаге жаркую головню, бросил под стену, потом другую, третью — туда, где впитывался в дерево самогон. Вот вам! Вот так, пьянчужки! Вам и одной канистры за глаза хватит!
Снова бегом, постоянно оглядываясь, Вася добежал до лошадей, вскочил и, погоняя на рысь, завилял по редколесью. У края поля остановился и еще раз оглянулся. Нет, пока ничего не видно. Но он был уверен, что погаснуть банька не могла.
Через Званю перебрался, как и Архип, ведя за собой лошадь. И тут оглядывался, боялся погони. Но захмелевшие самогонщики вряд ли учуяли пожар за густой зеленью в огородных низах. Разве случайно пойдут…
В Лужках он направился к Савиным.
Зинаида слушала его, и глаза у нее разгорались. Вот и мужская неукротимость осенила лицо. Сейчас она… Катерина Григорьевна даже растерялась.
— Ну, все! — Зина взяла у мальчика ружье, умело разрядила, однако не повесила, а поставила в угол.
— Покличь Веню, — приказала она. — У навеса он, с машиной. Скажи — по срочному делу. А сам с лошадьми давай к броду. И там ожидай нас.
Однако задуманное ею сорвалось. Веня быстро разгрузил катушку кабеля и умчался по-за огородами в Кудрино. Вася вернулся. Опоздал. Что теперь?
— Ладно, — Зина едва разжала зубы. — Оставим до утра. Теперь все равно поздно.
И только Вася вышел, как она бросилась к матери на грудь и завыла в голос. Стыд-то какой! Ведь слух пройдет… Не скроешь. Сорвался ее охламон, опозорил перед всей деревней!
В тот день не все сено застоговали, хотя и очень торопились. Небо заволокло низкими, нехорошими по виду облаками. Ветра на земле не ощущалось, а в вышине облака бежали все стремительней, все более торопились. Серая толща нарастала. Тусклая тишина рождала предчувствие недоброго.
Дед Силантий с сыном завершали длинную, третью по счету скирду. Она вырастала такой же островерхой и гладкой, только с одного конца как бы без крыши. Туда подвозили копны. Митя работал за двоих: подвезет пять — семь копен, пересядет на стогомет, быстренько подымет сено наверх — и опять за копнами. Хотели кончить дотемна, но не получилось. Митя ругал себя, что отослал Архипа. Да и Васю. Вдруг дождь?
Домой Митя вернулся в скверном настроении, хотя еще не знал о Поповке. И голодный как волк. Не сразу заметил, что печь в избе вытоплена, стол застелен скатеркой, вилки-тарелки положены перед его стулом, даже хлеб нарезан. Как в ресторане. И чисто везде, полы еще мокрые, половичок на месте. Он удивленно постоял и тут вспомнил Настёниных дачниц, прежде всего беленькую Ленушку с ямочками на щеках. На нее он засматривался, и она всякий раз под его взглядом краснела. Ихняя, конечно, работа. Шефы, значит, по части устройства его холостяцкого быта. Ну что ж, приятно.