Забота соседских девчат несколько рассеяла душевную хмару. Он заулыбался и опять вспомнил Ленушку.
Плескаясь возле умывальника во дворе, услышал, как скрипнула калитка, оглянулся. Они…
— Мы к тебе, — сказала бойкая Ксюша. — Не прогонишь?
— За что же? За добро? Вместе и поужинаем. Проходите, я быстренько.
Не хороня улыбки, он торопливо вытерся чистым полотенцем. Все как у семейного. Отчего-то сделалось легко и весело. Надо же, какие заботливые. А вот он… О чем говорить с девушками?
Ужинали они втроем. Подавала Ленушка, а Ксюша подсказывала, что и как. А когда Ленушка принялась наливать чай, Ксюша потихоньку вышла. Оставшись с глазу на глаз с Митей, Ленушка затихла, разговор у них расклеился, она заторопилась мыть посуду, а как вымыла, так к дверям. И от дверей сказала:
— Я пойду. До свиданьица.
Но Митя перехватил ее, взял за руку и в глаза заглянул.
— Останься, — сказал просительно.
— Как это? — Брови ее поднялись, в глазах мелькнул испуг.
— А так. Останься, и все. — Он и сам не знал, что говорит. Голос перехватило от волнения.
— Да ты что, Митя! В уме ли? Как же я людям в глаза посмотрю завтра? Или ты думаешь, что я из таких…
Глаза ее наполнились слезами, а губы задрожали от обиды.
Он отпустил ее руку. Ленушка перевела дух.
— Спасибо за ужин. И за все. — Теперь голос Мити звучал сухо, отчужденно.
— Уж и обиделся сразу. Ты подумай, без году неделя знакомы, а ты вон что предлагаешь. Стыдно так, Митя.
И сама взяла его за руку.
Он молчал, смотрел в сторону и загнанно дышал. Так они и стояли у приоткрытой двери.
— Ты ложись, устал небось, лица на тебе нет. Ложись. Я пока выйду, а потом на минутку зайду к тебе, посижу, ладно? — голос ее звучал ласково, по-матерински.
Сказала — и за дверь.
Митя постоял, разделся и лег. Но тут же вскочил и погасил свет. А через минуту открылась дверь. И опять щелкнул выключатель. Он зажмурился. Ленушка подошла и безбоязненно присела на край кровати.
— Ну? Песенку тебе спеть? «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю».
— Лен, — хрипло спросил Митя. — Ты одна? Ну, это… Замужем не была? Свободная?
Она вздохнула.
— Свободная. Двадцать третий год пошел, а вот…
— Чего так?
— Жениха не нашла. В деревне у нас нету, а в городе вязались, да все какие-то не такие! Я хочу настоящего, на всю жизнь. Чтоб семья. И дети. Как у моей мамы. Нас у нее двое. А отец умер. Давно. Вот я и поехала на стройку, деньги для семьи зарабатывать. Да что-то плохо зарабатывается. Но все-таки посылаю десятку-другую. Сама кое-как. А в колхозе у нас плохо. У нас лен сеют. Он вырастает, а убирать некому, гниет. Потому и заработки плохие. А вот таких дельных ребят, как ты, не осталось. Поразъехались.
— У нас тебе нравится?
— Тут хорошо. Порядок. И люди добрые, вроде родные. Ну конечно, на работе за столько-то лет все сдружились, да?
— Вот и переезжай к нам. Со всей семьей.
— Как это? А жить где?
— Два дома пустые стоят. Попросим Дьяконова. И семья твоя будет работать. У нас хороший заработок.
— Почему это моя семья? А я что же?
— А ты со мной. Вот в этом доме. А можно и всем вместе. Тоже не тесно.
— С ума сошел! — И Ленушка густо, до слез покраснела. — Я не знала, что ты шутник.
— Я не шучу, Ленушка. Если ты согласишься…
— Да как же без любви-то, так, сразу? Вроде по договору. — Она встала и от кровати отошла. Стояла и не знала, куда руки девать, куда смотреть. — Ты больно скорый. Фу, даже жарко стало. Ой, Митя, уже поздно. Ксюша заругается, я пойду.
Но не уходила, все топталась посреди комнаты. Митя лежал и, не отрываясь, смотрел на нее. Было в его глазах такое обожание, такая надежда, что она вдруг подошла и поцеловала его в щеку.
— Спи. Спокойной ночи! — И пошла, по пути погасив свет.
Утром она увидела Митю уже на туманном лугу. Он ворочал копны: они повлажнели и были тяжелей, чем вчера. Митя кивнул ей и Ксюше, та с удивлением воззрилась на подругу: смотрите, даже не подошел после вчерашнего, о чем Ленушка подробно доложила. Чего это он?
Уже накрапывал дождик, все торопились. Марина в голубом плаще поглядывала из-под капюшона, выгребала остатки сена. Копешки таскал Вася. Он рассказал Мите про вчерашнее, и тот поморщился, глянул на Зину и сказал: «Разберутся сами». Зина с матерью раскатывали от навеса к скирдам тяжелый кабель, два электрика — шефы — ставили рядок столбиков, чтобы навесить временную проводку. Сгружали какие-то тяжелые железки. Все работали молча. Небо не предвещало добра.
Часам к трем стащили последние копны. И все собрались у скирды. Зина забралась наверх помогать. Она укладывала навильник за навильником, Силантий только успевал поправлять да очесывать.
Механики прикручивали мотор и вентилятор к брусьям. Подключили кабель. Загудело басовито, вентилятор погнал воздух. Веня дал тросик Васе, сказал:
— Пролезь в дыру, мы мотор подтянем.
Вася пополз под скирду. Его долго не было, потом голова показалась с другой стороны, он отфыркивался, как жеребенок, сказал, что в дыре больно тепло. Вентилятор затянули глубже, мотор закрыли кожухом, чтобы не искрил. И включили ток. Струя воздуха прошила тоннель, через рыхлое, еще не слежавшееся сено пошла по сторонам.
— Вот и остудим, чтобы не было тепло. — Веня ходил вокруг и потирал руки. Дождь? Ну и пусть себе! Конечно, лучше бы под крышу, но где, в каком колхозе позаботились о крышах! Всего понастроили, а вот крыши забыли. Это в дождливом-то крае!..
Со скирды сползли верхолазы. Все! Ни одной копешки на лугу. Зато три скирды да пирамида тюков на той стороне.
Сеноуборка кончилась, а не расходились, ждали нового дела.
— Куда нам? — спросила Марина.
— С поклоном, по домам. До лучших времен! — Веня церемонно поклонился и глянул на Митю.
— До утра, — сказал Митя. — Там видно будет, вон как небо нависло!
Казалось, что за напряженные часы все забыли об Архипе. Ну, застрял с чужими людьми в Поповке — и пусть себе. Сиди там. Но это было не так.
Подскочил газик Дьяконова, расплескал воду в Глазомойке. Савин и две женщины из правления взялись обмерять рулеткой скирды и записывать. Михаил Иларионович подозвал Зину, что-то сказал ей, и она ушла домой. Настёна с Катериной Григорьевной перешептывались и поглядывали на девушек, которые тоже не уходили. Лицо Ленушки горело алым цветом. Горбатенькая их хозяйка подкатилась к Дьяконову и долго чего-то вдалбливала ему, тыча сухоньким пальцем в грудь. Председатель коротко похохатывал.
Подъехали два милиционера верхами, в синих плащах.
Подозвали Васю. Он побежал ловить коней. Зина возникла, уже в брюках и куртке. Даже с ружьем за плечами. Савин без разговоров отнял у нее ружье.
Кавалькада тронулась берегом Глазомойки к броду. Впереди ехал Вася.
Дождик шел редко, будто нехотя. Серые дороги, как оспинами, покрылись темными пятнами; эти пятна сливались, дороги темнели. Тепло еще держалось на земле. Малоподвижный циклон, удачно сместившийся на несколько считанных дней, возвращался на привычное место. Он опять повис над всей Россией.
Катерина Григорьевна увела Марину. Хватит ей «физкультпривета» на первое время. Наработалась.
Настёна со значительным видом позвала за собой Ленушку и Ксюшу.
Веня и механики на «Жигулях» помчались в третье звено, ставить там вентиляторы. Опыт есть!
Митя потоптался, залез в брезентовый плащ и в одиночестве потопал на дальнее ржаное поле. Давно не смотрел, какое оно сделалось за сенокосную неделю. Может, и перерыва не будет, пора выводить комбайны? Вспомнив об Архипе, поморщился. Да-а… Не все так просто, как думалось поначалу.
Дьяконов и Савин отправились к агроному обедать. Вскоре туда прибежала и оживленная Настёна. Долго не выходила, видать, и ее усадили за общий стол. Чтобы докладала о семейных — у Мити — делах.
А часа через два от Глазомойки возникла конница. С пленником.
Впереди на коне ехала Зинаида, с такой решимостью на бледном лице, какой позавидовала бы и Жанна д’Арк в свой звездный час. За ней с понурой головой вышагивал Архип, поуменьшившийся в объеме. Далее двигались два милиционера и Вася.
При ближайшем рассмотрении Архип выглядел поврежденно. Под правым глазом у него чернел на полщеки зловещий синяк, нижняя губа была слегка рассечена, а левая рука на повязке. Он старался идти твердо, но глаз не подымал. И никого не видел. Впереди мерещилась беспросветность. Так хорошо началось, и вот опять на старое…
Уже потом Зинаида рассказывала матери:
— Подъехали мы, значит, к Поповке, я думаю: сейчас кинусь кошкой, исцарапаю, изувечу и прибью охламона! Такая во мне злость накопилась — чернота! Стали искать по хатам. Нету. К той баньке вышли. Одно пепелище. Мы по огородам, по кустам. Никого. Нашли след к реке, вышли на берег, повыше брода. Песок натоптан, уплыли, значит, те гости дорогие. Ну ладно. А он-то? Неужто в бега с самогонщиками ударился? Вернулись. Гляжу, Васятка рукой машет. Бегу. Милиция следом, кобуры расстегивают. И вот тебе картина, маменька. Кладбище ихнее, всего семь, что ли, крестов, да бурьян до головы. Только одна могилка выполота, очищена и даже подсыпана, крест прямо поставлен. А на ней, на могилке, побитой своей головой к кресту лежит мой Архип и спит сном мученика. В синяках весь, сивухой от него разит, а вот сообразил же, материнскую могилку нашел и привел в порядок! Пьяный-пьяный, однако уразумел, души хватило. И уснул возле.
Зина рассказывала и плакала. И Катерина Григорьевна всхлипывала. И сказала сквозь слезы, что осталась в нем доброта, не пропил крестьянской души! Она и виновата, что не углядела и отпустила от себя. Будь жена рядом, ничего плохого не произошло бы. Словом, приняла эту вину на себя.
— Кто ж его исколотил-то? Ведь я на тебя грешила, — сказала мать.
— Те самогонщики удружили. А за что — не помнит. Или говорить не хочет. Ну, у меня он не отмолчится, все одно выведаю.
Архип, как прибыл домой, так и скрылся. Отыскал в сарае кучу привяленной травы, сделал себе гнездо, свернулся и уснул. Чтобы, значит, не мозолить никому глаза и явиться на суд людской в надлежащем виде, будто ничего страшного и не произошло.