— Управляющего первым отделением ко мне. Автомеханика — тоже. И этого… Джуру. Поликарпов где?
— Уехал на третье отделение. Разыскать?
— Не надо.
Пришел и затворился в кабинете. Кажется, он говорил с третьим отделением. Через двадцать минут нажал кнопку звонка. Не подымая головы от бумаг, спросил прибежавшего секретаря:
— Вызвали людей?
— Сейчас будут.
— Вот, отпечатайте. И вручите под расписку. Немедленно.
Это был приказ об отчислении главного агронома Поликарпова в распоряжение треста с ссылкой на распоряжение директора треста. Опередить события…
Когда все приглашенные гуськом зашли в кабинет, оттуда сразу послышалась громкая директорская речь. Разнос. Первым из кабинета выскочил Джура. Красный, потный, он с ходу матюкнулся и скрылся за дверью. За ним, с лицами удивленными, вышли управляющий отделением и механик. Переглянулись, пожали плечами.
— Первые машины я пришлю через полчаса, — сказал механик. — Ты давай людей. Погрузчик у тебя? Он исправный? Еще бульдозер надо. Вот дался ему этот навоз! То отменяет, то как сорвался…
Вышел Похвистнев.
— Вы чего тут околачиваетесь? — грубо прикрикнул он. — А ну, быстро! Через час сам проверю!
Не заходя домой, он сел в машину. В конторе не сказал — куда. Шоферу уже на ходу буркнул:
— В Калининский.
Иван Емельянович покосился в его сторону?
— Туда сорок с лишним. Придется заправляться, Василий Дмитриевич.
— О чем ты раньше думал? — не удержался Похвистнев.
— Откуда я знал, что в Калининский! А по хозяйству нам хватит.
Директор сердито вышел из машины, шофер умчался на заправку, оставив его на краю поселка, в километре от овцеводческой фермы. Потоптавшись, директор направился на ферму. Его заметили еще издали. Навстречу, снимая грязный фартук, заспешил овчар и, не доходя пяти — семи шагов, с отчаянием крикнул:
— Овечки пропали, Василь Дмитрич… Что за день!
— Как пропали? — спросил он.
— Дак вот запросто и пропали. Паслись ночью на этом берегу озера, пригнали, я пересчитал, четырех не хватает. Ума не приложу.
Ух, каким решительным шагом двинулся Похвистнев на ферму! Там его ожидали зоотехник, заведующий, бригадир и ночные пастухи. Лица у них были виноватые.
— Раззявы! — крикнул Похвистнев вместо приветствия. — Как вы еще головы свои не растеряли! Куда смотрели? Не укараулить пятисот голов! Чего затылки чешете, искать надо, не пуговицы все же, овцы! Людей послали лес прочесать, болото?
— Некого нам посылать. Последних пятерых Василий Васильевич увел по приказанию агронома.
— Зачем мелиоратору люди?
— Плетни делают, овраги городить надумали.
— Плетни?! Нашли время. — Он обернулся к зоотехнику: — Отыщите этих людей, направьте овец искать. Найдут — тогда к мелиоратору. И сами давайте. Не возвращайтесь без пропажи, слышите? Иначе зарплата полетит.
— Если в болото зашли, тогда — все, — скорбно сказал овчар. — Оттуда не вытащишь.
Сжав зубы, побелев лицом от удушающего гнева, Похвистнев проводил взглядом зоотехника, побежавшего искать мелиоратора, круто повернулся, заложив руки за спину, и вышел на дорогу. Он не мог владеть собой, не мог спокойно говорить. Шел и думал, что на самом деле растрепал в последнее время нервы, что пора лечиться, а может быть, и вовсе уйти на покой. Здоровье дороже всего, а тут сплошные неприятности. Эти невеселые мысли только взвинтили его еще больше. На покой? Чтобы без него в совхозе все переиначили? Нет и нет. Так просто он не отдаст свое место. Столько лет… Да и кто сравнится с ним по опыту, хватке, умению организовать? Он почему-то был совершенно уверен, что без него хозяйству не существовать. Потому и отпусков не брал уже несколько лет. И никому ничего не доверял тоже поэтому.
Подскочила машина. Похвистнев уселся молчком и всю дорогу так и не разжал плотно сомкнутого рта.
Они миновали деревню, проехали вдоль реки и свернули на мост. За полувысохшей Вяной, за прибрежными чужими лугами пошли березовые перелески и смешанные леса. Хорошие места. Узкая, поросшая спорышом дорога виляла, копируя лесную опушку; лес прохладной тенью забирался в машину со своей влажной и загадочной тишиной; слева, освещенные солнцем, стелились поля зеленовато-серого густого овса, пахучих в полном цветении трав, начавшей подсыхать пшеницы. Мир состоял только из зеленого и голубого всех оттенков, цвета эти успокаивали и размягчали сердце. А тут еще иволга выводила звучную мелодию, куковала кукушка. Кое-где цвел ярко-желтый ракитник, розовым и пышным разукрасились кусты шиповника. Словно другое царство, если сравнивать с рационально устроенными полями Долинского совхоза, где и на меже и вдоль дороги не увидишь полевого цветка, где все разделано под гребенку, перемерено и учтено.
Иван Емельянович повеселел. Он крутил баранку и с любопытством осматривался. Вот она где, Россия-матушка! Глаза отдыхают, глядючи на такую красоту!
Кажется, и Похвистнев начал помаленьку оттаивать. Когда из-под куста шарахнулся рябчик и глупо торкнулся чуть ли не под колеса, он ахнул:
— Ты смотри! Никак, рябчик!
— В лесу всякая живность, — отозвался Иван Емельянович, обрадовавшись простому слову, сказанному без злости и резкости. — Я когда еще Евдокию Ивановну отвозил по этим дорогам, так мы лису туточки видели с лисятами. Не испугалась кумушка, даже постояла, любопытствуя.
Вскоре лес отошел вместе с низиной в сторону и начались поля Калининского совхоза.
Василий Дмитриевич осматривал их с ревнивой придирчивостью. Ага, вот изреженный ячмень, и сору в нем порядком, даже осот розовеет. А вот пшеница, просто великолепная пшеница стоит. Колос к колосу. Уже начала тусклым золотом отливать. Тут калининцы отхватят зерна! И клеверок хорош, цветет дружно, выше колена ростом. Семенники, что ли? Там, где когда-то стояли скирды, осталась незасеянная плешь, а на ней ряды ульев. Похвистнев неодобрительно покачал головой. Можно было пасеку в лес двинуть, а эти четверть гектара еще полтонны хлеба дадут, если по-хозяйски.
Его удивила полноводная запруженная речка, на другом берегу которой стоял поселок, красивый, широко устроенный, с садами-огородами, с нетронутым лесом на заднем плане. У воды и на мелководье дремали сытые коровы. Справа белел каменный клуб, рядом с ним — светлооконная школа. И почти над каждой крышей подымалась телевизионная антенна. Чуть в стороне, на лужайке, горбились комбайны, поставленные по линейке, прыткий движок качал воду на ферму. Все как полагается.
На въезде, сразу за мостом, стоял кубик бетона, а на нем двухметровая рамка из гнутых труб. Желтые крупные буквы разлиновали рамку: «Совхоз имени М. И. Калинина. Основан в 1933 году». И все.
Машина ехала по аллее, которая начиналась от вывески. Густые, ровные немолодые липы бросали слитную тень на дорогу. Листья в кронах успели огрубеть, приобрели густой зеленый цвет летней зрелости. На их темном фоне нежно светились только начавшие наливаться шероховатые семянки с язычками салатного цвета, похожие на флажок. Узкую асфальтовую ленту под липами, наверное, еще утром полили, и она не успела высохнуть. Пахло свежестью, чистотой, лесом и лугом одновременно.
— Хорошо! — вздохнул Иван Емельянович и откинулся на сиденье, расправив плечи.
— К конторе, — сухо сказал Похвистнев. — Знаешь где?
— Знаю, — сказал шофер.
В конторе директора не оказалось. Расспросили, где Игумнова.
Евдокии Ивановны дома тоже не было. Заглушили машину, вышли поразмяться.
К заборчику враз прилипли двое парнишек, они с интересом разглядывали чужую машину. Младший, годов тринадцати, вдруг сказал шоферу:
— У тебя бампер погнутый вон там.
Разбирался, шкет!
Мать Игумновой пояснила, что Евдокию Ивановну надо искать у сушилки, где делают травяную муку, и показала, как туда ехать. Похвистнев ходил возле машины, курил. Осмотрел домик, вернее, половину домика, где жили Игумновы, сказал:
— Тесно живете, мамаша.
— Зато дружно, мил человек. Не жалуемся, — ответила она.
Игумнову нашли там, где сказала старушка. Своего старого директора она встретила сдержанно, с понимающей улыбкой. Похвистнев не хотел сразу говорить о деле, но, оказывается, она все знала. Элемент неожиданности исчез. Тогда директор с ходу начал говорить об Иване Исаиче и подчеркнул, что решение о переводе согласовано с ним и принято в интересах развития обоих совхозов. Совхозов, а не людей, которых переводят.
— Не понимаю, зачем нужна такая сложная перестановка, да еще перед уборкой? — сказала, пожимая плечами, Евдокия Ивановна. — Я — к вам, Поликарпов сюда, наш главный, Семен Саввич, на мое теперешнее место. Переезды, нервы, расходы. А потом еще время на изучение нового хозяйства. Вон сколько хлопот!
— Все потому, что тебе, Ивановна, подоспело время для более широкой деятельности, тогда как Поликарпов… Ну, в общем, Долинский совхоз крупней и весомей, это тебе известно. Когда в тресте подыскивали кандидатуру, я назвал твою фамилию. Все-таки знаешь хозяйство, мы достаточно знаем друг друга. О материальной стороне дела не говорю, сама понимаешь.
Она задумчиво слушала. Предложение, конечно, лестное. Много для нее означала дорога из Долинского в область. Там все-таки шоссе. Старший сын уже поговаривал о техникуме, да и второй на подходе. С этой стороны перевод ее устраивал. И тем не менее смутное беспокойство закрадывалось в сердце. Как же с Поликарповым, почему он уходит? Похоже, не поладили. Надо все-таки выяснить, что там случилось. Иначе останется чувство вины перед коллегой.
— У вас плохо с Геннадием Ильичом? — прямо спросила она.
Похвистнев поджал губы. Вопрос показался ему бестактным.
— Да, плохо, — скупо, но откровенно сказал он. — Мы не находим общего языка. Или, как говорят, коса на камень.
Ясно. Большего он не скажет.
— Это что же получается? — уже более решительно сказала она, подумав, что Поликарпова снимают специально, чтобы освободить ей должность. — Выходит, вы предлагаете мне на живое место?..