Если бы так в других хозяйствах…
Там есть всякое, есть скверное. А ведь надо думать, какие ландшафты, реки, леса оставим внукам. Как будут выглядеть новые села и деревни. Как сохранить плодородные пашни. И вообще, когда же обо всем этом заботиться, если не сегодня?
Фадеичев так растревожил себя этими думами, что сидеть здесь и вести разговоры с торговцами, как обслужить механизаторов на уборке, уже не было сил. Он бросил взгляд на карту района и поднялся. Привычно запер сейф, ящики стола, сунул ключи в карман и, позвонив помощнику, сказал:
— Машину. Поеду по району.
— Где вас искать, если позвонят из области?
— В Долинском совхозе. Там уточнят.
Он хотел видеть Поликарпова, поговорить с ним, услышать его мнение, узнать настроение, еще что-то, до сих пор не понятое им, ускользавшее. Ведь именно с Поликарпова началось все это, и он же, как это ни парадоксально, остался пострадавшей стороной. Что за нелепость!
В конторе Долинского совхоза сидела секретарша и читала роман. Она вскочила, смутилась, сказала, что Похвистнев уехал, а куда — не знает. Поликарпов? Она искала его целые полдня, чтобы вручить приказ о переводе, наконец нашла, он расписался в получении и опять исчез.
— О переводе? Уже приказ? Ну-ка, пошлите к нему домой, обзвоните отделения, — распорядился Фадеичев. И сел ждать.
Ни дома, ни на отделениях агронома не обнаружили.
Несколько раздраженный первой неудачей, Фадеичев поехал на ферму, где произошел конфликт с Джурой, и только здесь, увидев энергичную работу, обрел прежнюю уверенность и ровное настроение.
Из оврага вывозили навоз. Машины подходили по дну оврага из поймы, тракторная лопата живо нагружала кузова. Наверх, как из карьера Курской Магнитки, подымался чад сгоревшей солярки, и можно было подумать, что внизу черпают руду, золотоносную руду.
Пять мужиков с вилами в руках зачищали края у навозной свалки. Среди них метался и Джура. Лицо его, уставшее изображать оскорбленное самолюбие, теперь выражало только глубокое душевное расстройство да физическую усталость. Беда за бедой. И все на него. Сперва трепка, потом вот эта чертова работенка по личному приказу директора. Чем он-то провинился? За что преследуют?
У освобожденной от навоза стены кормокухни хлопотал Василий Васильевич Маятнов с двумя рабочими: они забивали еще зеленые колья ветлы и оплетали их жгутами сырого хвороста. Фадеичев впервые увидел, как по старому способу гатят овраги. Потерянную землю этим не вернешь, но удержать овраг в границах можно. «Потушить» — как говорят мелиораторы. Потушить, не дать сгореть всему полю.
— Удержит? — спросил он, кивнув на плетень.
— Временно удержит, — сказал Маятнов, — А там, может, камнем разживемся, забутим прорву уже основательно. А то ведь совсем без дороги остались. Да и кухня свалиться может.
— Допускать не надо прорву-то. — Фадеичев оглядел весь глубокий извилистый овраг, прорезавший склон до самой поймы. В устье его белела выносная песчаная коса. Она перепрудила мелкое болото.
Маятнов промолчал.
— Сколько таких оврагов в совхозе? — снова спросил секретарь.
— Таких семнадцать. И которые поменьше, молодые есть. Тех до сорока.
Фадеичев насупился. Вспомнил, что Похвистнев работает здесь пятнадцать лет. По оврагу на каждый год.
— А площадь? — спросил он.
— В прошлом году насчитывали сто шестьдесят шесть гектаров. Если не считать молодых промоин и бровок вокруг оврагов, на которых уже опасно пахать. Такой земли наберется до трех сотен гектаров. Последний ливень еще прибавил. Снос большой, особенно на холмах. Вон тот же Пинский бугор. Хрящ остался, мелкозема совсем нет. Только сосняк и может расти.
— Так вы скоро без земли останетесь.
— Ну, не очень скоро. Я делал для Василия Дмитриевича расчеты. На сто пять лет хватит наших совхозных угодий. А уж потом не знаю.
И горько улыбнулся. Стариковские морщины его выразили давнишнюю печаль, ставшую привычкой.
Помолчал и добавил уже иным тоном:
— Через полсотни лет научимся делать синтетическое зерно, а картошку и овощи будем растить на питательном растворе. Тогда и без земли обойдемся. Разве для цветов немного оставим. Да ведь и цветы можно сообразить из синтетики. Что нам земля, умным, — морока одна.
— Злая у вас ирония, — сердито сказал Фадеичев. — А вот если по-серьезному? Знаете что, давайте-ка посидим да потолкуем, раз вы в курсе. Пойдемте вон на тот пригорочек, где трава.
Они отошли от оврага и сели на чистый зеленый спорыш лицом к реке и к пойме. Голубоватая долина мирно лежала перед ними. Сбоку на той стороне Усы чуть проглядывали белые домики второго и третьего отделений совхоза.
И снова, теперь уже от старого человека, Фадеичев услышал невеселые мысли о бессистемном использовании земли, своими глазами увидел смытый Пинский бугор, где желтел редкий и низкий, по виду не больно урожайный ячмень.
— Вы давно здесь? — спросил он у Маятнова.
— Давно. Мы с Василь Дмитриевичем приехали в совхоз году, если не ошибаюсь, в шестьдесят втором или третьем. Я на год раньше, вскоре после курсов, которые кончал в Туле. На моих уже глазах все стало меняться. Где были деревни — теперь поселки. Где кусты и лес — пашня. Я еще помню полноводную Вяну. Вон там была плотина, при ней мельничка. Не бог весть какая, но зерно молола справно. А плотина подпирала реку. Вода стояла высоко, и Уса потому не пересыхала. Меж двумя речками такие луга лежали! Чуть не в пояс трава. Когда директор порушил мельницу…
— Зачем? — перебил Фадеичев.
— Лишние расходы. Он к этому времени кормоцех успел выстроить. На электричестве. Да, когда, значит, убрал оттуда мельников, следить за плотиной перестали, в половодье она и полегла. Река враз обмелела, подпочвенные воды опустились, травы пожухли. Лес тут вокруг озера стоял, большой такой лес, с болотами, он тоже изничтожился — клены, дубы усыхать стали. Бугры наши тогда от кустарника начали очищать, чтобы пашню прибавить. Правда, пашня не ахти какая, и кусты никому не мешали, они и воду и землю на буграх держали. Да еще пахать удумали их повдоль, вот ливни по бороздам и наделали промоин. Дальше пошло-поехало. А пойма, когда она сухая, не хочет сочные культуры рожать… Первые года три еще давала урожай, пока дерн перепревал, ну а теперь вон она, уже желтая стоит. Лето не кончилось, а пойма без воды. Песок в глубине. Он воду не держит.
— Ну да, — насмешливо сказал Фадеичев. — Похвистнев тут один-разъединственный бедокурил. И работал, и коверкал как бог на душу положит. А вас никого вокруг нету. Вы кон-ста-ти-ру-ете. Ведете учет ошибок и промахов. Тоже позиция, а?
И посмотрел исподлобья, как он умел смотреть на людей, уличенных в какой-нибудь недобросовестности.
Василий Васильевич спокойно выдержал этот тяжелый взгляд. Голубые глаза его смотрели на собеседника не строго, а с мягкой учительской укоризной.
— А вы тоже не за горами сидели. Только вам такая работа пришлась по душе. Что требовалось получить? Продукцию. Кто дает больше продукции, тот и на коне. Я про природу рассказываю, однако вижу, что это все мелочи, так, для красоты. Позиция… Мы здесь спорили, ругались меж собой, агрономов одного за другим меняли, что-то пытались делать, сохранить, но о том директор в районе помалкивал, а сами вы не углядели. Зачем Похвистневу сор из избы? Отрапортует о хлебе, молоке и мясе, вот и в ажуре. Значит, кругом правый. Земля терпит, о беде своей молчит, а мы если и записываем всякое-разное, оно тоже на бумаге и остается. Потом в архив, поскольку это никому не интересно. Вот, ведем с первых дней книгу истории полей. Олег Иванович начинал ее. Для агрономов хорошее пособие, для директора — так, баловство. Там записи всякие — и о хорошем и о плохом. Я вам о плохом потому сказал, что вы сами спросили. Вот, к примеру, овраги. Один Маятнов в совхозе с ними мается. То три, то пять человек мне дадут — плети, мелиоратор, плетни. Я и горожу. А где какая неустойка случается, народ берут у меня. Вот четырех овец пастухи потеряли, так искать их послали моих хлопцев. Остался сам-третий. После обеда и я уйду, надо на огороды воду запускать, помидорам пособлять. Огород тоже на особом счету, там ведь продукция. Хватимся, когда прижмет. «Ах-ах, батюшки мои, где же земля-то…»
Еще раз оглядел Фадеичев голую, какую-то даже с виду жарко-сухую пойму с постройками фермы посредине, желтые холмы меж оврагов, кинул взгляд на узенькую Вяну, где плескались поселковые ребята, на усохшие болота и громко, с сердцем чертыхнулся. Расстроил его мелиоратор, уже не сиделось, кипел желанием деятельности.
Поднялся, отряхнул брюки и хотел было идти, но еще раз посмотрел на Маятнова, словно старался получше запомнить его, и спросил:
— Где Поликарпов?
— Видел утром, как на велосипеде ехал во второе отделение. Да ведь он уже не наш, слух такой прошел…
Нет, не уже! Не уже! Фадеичев накрепко знал — не уже. Допущена ошибка, но ее не поздно исправить. Нужно исправить. Это девятый агроном? Или десятый? Не довольно ли, глубокоуважаемый Василий Дмитриевич?
10
Олег Иванович Нежный излучал радость, искреннее удовлетворение событиями. Стоял за столом в белой сорочке, гладко выбритый, с тщательно уложенными на косой пробор редкими волосами, от которых еще шел запах вежеталя. Олицетворение собранности и учрежденческого порядка.
— Мне остается только поздравить тебя, Гена, — говорил он своему раннему гостю. — Ты крупно выиграл! И хотя Похвистнев очень старательно решил попортить твой авторитет, ничего у него не вышло. Не знаю, случай это, стечение обстоятельств или у тебя какие-то связи в тресте, но, как бы там ни было, тревожиться за свое будущее оснований нет. Все в порядке. А ты, вижу, не рад. Или оцениваешь свой перевод как поражение?
Поликарпов сидел потупившись. Он хотел что-то сказать, откинул рыжую прядь со лба, но районный агроном поднял руку ладонью вперед и нетерпеливо покачал головой:
— Подожди, подожди… Ты совхоз этот знаешь? Нет! А я знаю. Это не совхоз, а мед