Нежный сидел истуканом и покусывал ногти. Если рассудить, то с одной стороны… А с другой… Но все его рассуждения были путаными, скользкими, он и сам понимал, что плохие рассуждения. И вся его дипломатическая деятельность шла от желания сгладить опасный конфликт да устроить личные дела Геннадия Поликарпова, друга. И в голову не пришло, что самому Поликарпову начхать на эти личные дела. Вот что упустил из виду районный агроном Нежный. Хотя должен бы понимать. Сам все пережил. Но не понял, какие они с Поликарповым разные люди. Насколько Генка выше его, Олега Ивановича.
Нерадостный вывод. Сиди в скучном кабинете, размышляй, кори себя.
…Спал Геннадий Поликарпов, рыжую прическу растрепал, толстые губы приоткрыл, снов не видел, приводил в порядок расстроенную нервную систему, которая, по слухам, не восстанавливается. Тоня ходила на цыпочках. Когда стемнело, света не зажигала и больше всего желала, чтобы не проснулся муж, а вот так бы хорошо проспал до утра, которое бывает мудренее вечера.
В районном центре уже засветились окна. Рабочий день кончился, но Фадеичев, побывав дома, вернулся к себе и стал звонить в область, искать Ивана Исаевича.
Нашел. И тоже не дома, а в тресте. Задержался.
Поздоровались, вежливо справились насчет самочувствия, а потом Фадеичев сказал:
— Слушай, Иван Исаич, а ведь ты ошибку допустил. Эта история с Поликарповым… Даже не с ним, а с Долинским совхозом. Очень прошу тебя приехать. Надо разобраться на месте да отменить перевод, пока не поздно.
— Постой-постой. Что-нибудь непредвиденное? Ведь ты не возражал, насколько я помню. И Похвистнев говорил об этом в таком плане, что перестановка благоприятна для обоих совхозов. В чем дело?..
— Понимаешь, поспешили мы с долинским агрономом. Парень-то на месте. А вот шеф его… Не во всем мы разобрались. Моя вина.
— Объясни, пожалуйста, — в голосе директора треста появились нотки раздражения.
— Разговор не для телефона. Приезжай, на месте разберемся. Сможешь?
Иван Исаич что-то бурчал, видно договаривался с сидящими рядом, потом сердито сказал мимо трубки: «Решено!» — и снова обратился к телефону:
— Ты слушаешь? Приедем. Часам к одиннадцати, не поздно?
— Буду ждать. И вот еще что. Если можешь, захвати с собой доцента Сомова, он где-то у вас. Я звонил на кафедру, сказали, что в областном центре. Тут письмо от него есть, познакомишься. Документ острый, требует действий. Договорились? Ну, извини, пожалуйста, и — спокойной ночи. До завтра!
Только Фадеичев положил трубку, как звякнул другой аппарат. Он даже вздрогнул от неожиданности.
— Слушаю, — не очень приветливо сказал он.
— Приветствую и очень извиняюсь, — голос был хорошо знакомый, веселый. Конечно, это Аверкиев. — Беспокою насчет главного агронома. Что там приключилось? Моя Игумнова вернулась злая как фурия, рычит на всех и вещи развязывает. Толком ничего не объясняет, но понял так, будто Поликарпов ехать к нам отказался, Евдокия, естественно, тоже отказалась, оскорбилась, и вся наша договоренность побоку. Так?
— Дня тебе мало, Аверкиев, — укоризненно остановил его Фадеичев. — Приезжай-ка ты завтра в райком, к десяти. Все тебе здесь объяснят, все расскажут, и не будешь ты ночными звонками беспокоить руководящих товарищей с больной печенью.
Трубка снова легла на аппарат. Тишина, минута раздумья. И новый звонок. Фадеичев почему-то подумал, что это Похвистнев. И не ошибся. Точно, его голос:
— Мне доложили, Пал Николаевич, что вы были в совхозе. Я всюду искал вас, но мы разъехались. Может, какие объяснения нужны, справки? Потому и позвонил. Извините.
— Действительно был. Смотрел. Справки не требуются, все на виду. А вот завтра, не позднее десяти, приезжай в райком. Тут товарищи из области будут, поговорим. Про жизнь.
— Если не секрет, по какому конкретному вопросу совещание, чтобы я мог подготовиться?
— Не надо готовиться. Все готово. Приедешь — услышишь.
— Непременно. Агронома захватить?
— У тебя нет агронома.
— Простите, забыл.
Он не забыл, хитрюга. Он и вопрос задал, чтобы выведать, не о нем ли пойдет разговор. Да только не удалось выведать, потому что Фадеичев понял его замысел. И до поры не захотел даже словом обмолвиться о завтрашнем. Ведь Поликарпов без директора приедет, Фадеичев за ним машину пошлет. Специально.
Кое-что все же потребовалось для задуманного совещания. Фадеичев разыскал начальника управления сельского хозяйства и попросил статистические таблицы об урожае за несколько лет по двум совхозам, об удобрениях, себестоимости. После этого Владимир Петрович, как и положено, немедленно послал записку Нежному, чтобы тот приготовил справку, да еще одну лично для него, начальника управления. Крупно дописал внизу: быть к десяти в райкоме, где состоится какое-то неплановое совещание, а какое и о чем — он и сам толком не знал. Приказано — и все.
Пока шли переговоры, звонки, пока горел в райкомовских окнах свет, поздняя вечерняя заря успела совсем погаснуть и черная ночь полноправно сменила день — такая черная и такая теплая, какая бывает только в августе, перед уборкой хлебов, и начинается часов в одиннадцать, очень поздно.
Поликарпов, на радость Тоне, все еще спал. Она взяла шерстяной платок и пристроилась на стуле, рядом с кроватью сына. Сверчок неторопливо, с теплой торжественностью, пиликал на кухне. Отдыхал немного, опять пиликал, и под эту успокаивающую, кажется, самую древнюю мелодию на земле уснула, склонившись к сыну, и Тоня.
Фадеичев посидел в одиночестве минут двадцать, поглядел на молчащие телефоны и вдруг ощутил такое удовлетворение вот этим прожитым днем и всем сделанным в течение дня, какого не испытывал очень давно. Он жил накануне важных решений, даже очень важных, которые все откладывались, отодвигались день ото дня, год за годом, пока наконец простой приказ о переводе не заставил его взглянуть на сельскую жизнь трезвым и решительным глазом.
Кажется, теперь можно пойти домой. Телефоны спят, в знании райкома ночная тишина. За окном черно и тепло. Мир отдыхает.
А вот завтра…
12
Заседание бюро райкома Фадеичев назначил на десять. К этому часу у него на столе лежали справочные таблицы, над которыми районный агроном трудился далеко за полночь. Вот когда пригодились созданные агрохимической службой области картограммы полей в районе!
Олег Иванович Нежный очень скоро понял, какая проблема волнует секретаря и о чем пойдет разговор на бюро. Понял — и тихо порадовался. Стоит ли напоминать, что во всей этой истории имелся его вклад: письмо Сомову и тот вечерний разговор у Фадеичева, причиной которого был конфликт между Похвистневым и Поликарповым; конфликт, который вышел за локальные рамки и возбудил мысли куда более значительные. Мысли эти перекликались с Кодексом законов о земле, принятым высшим органом власти.
С великим удовольствием, с каким-то особенным приливом сил Олег Иванович копался в отчетных таблицах Долинского и Калининского совхозов. Эти хозяйства, в сущности, являлись антиподами: в одном хотели доказать, что власть людей безгранична, и они испытывали землю на прочность, пытаясь только брать, возвращая земле ничтожную часть взятого у нее; в другом работали по-крестьянски, мудро, привлекая для урожаев и быстродействующие средства — искусственные удобрения, и старые, неспешные и безотказные способы улучшения пашни — многолетние травы, навоз и четкий плодосмен.
Урожай подытоживал столь различную человеческую деятельность на земле. Рост наблюдался в обоих хозяйствах. Но в Долинском урожаи нервно подскакивали и падали, как у лихорадящего больного; они довольно точно следовали капризам погоды и не выходили за рамки пятнадцати — восемнадцати центнеров зерна с гектара. Но собирали зерна все больше: увеличивали площадь, распахивая все, что можно. У калининцев кривая роста очень плавно подымалась без особой скидки на плохие годы. В этой упрямой плавности чувствовалась нарастающая сила земли. Калининцы перешагнули рубеж в двадцать центнеров зерна с гектара.
Районный агроном не ограничился одними этими данными. Он разыскал анализы почвы и тоже сопоставил их, добрым словом помянув Василия Васильевича Маятнова и Семена Саввича Кудряшова, которые педантично, в течение многих лет записывали все сведения о земле, воде и культурах в Книге истории полей. Как пригодились теперь эти сведения!
Нежный уже заканчивал составлять разросшуюся справку, когда нехорошая мысль заставила его бросить карандаш и отшатнуться от стола. Ведь он лично причастен к бедам Долинского совхоза! Все-таки четыре года проработал он с Похвистневым. Понимал, куда ведет директор, но ничего не сделал, чтобы помочь земле. А когда захотел — его легко выставили из совхоза. Слишком легко, без борьбы.
Краска стыда затемнила бледное лицо Олега Ивановича. Что теперь вспоминать и терзаться! Все это в прошлом. А он сам — другой. И иным уже не будет.
К девяти утра Олег Иванович пришел в райком. Фадеичев сидел у себя, просматривал бумаги. Поздоровались.
— Хорошо, что успел пораньше, — сказал Фадеичев. — Объясни, пожалуйста. Но только факты. Одни факты. Выводы попробую сделать сам. Они напрашиваются.
После сомовского письма, разговора с Нежным, после поездки по полям совхоза с Поликарповым, бесед с Маятновым секретарю не требовалось много слов, чтобы понять и охватить критическим взглядом всю картину. Выслушав агронома, он раздумчиво спросил не столько его, сколько самого себя:
— Как исправлять положение? И что будет с площадями, урожаем, с зерном в Долинском, а значит, и в районе, если мы перечеркнем заведенные Похвистневым порядки и начнем планомерное лечение и улучшение пашни? Справится совхоз с утвержденным планом продукции? По зерну, в частности?
Поняв необходимость перемен, Фадеичев не мог упустить из виду и нынешние задачи. Нетрудно понять, что беспокоило его: кто компенсирует взнос Долинского совхоза в районную копилку? И в одном ли Долинском придется круто менять обстановку?