— Пойдем вперед? — спросила ты. Я кивнул.
Мы пошли, следуя петлям дороги, мимо зарослей кустов, и встали на краю поля, которое казалось бесконечным. Горизонт уходил вдаль и сливался с чернотой неба. Мы поняли, что нам пока нельзя идти дальше.
Дни проходили в радости.
Что бы я ни делал, над чем бы ни работал, мне было радостно. Если честно, я давно не чувствовал себя таким, внезапно пробужденным и полным жизни. Это ты. Это ты. Это из-за тебя. Даже сейчас, в глубине декабря, была весна. Ты могла бы сказать, что между нами в первые несколько недель ничего не происходило, и это было бы и правдой, и нет. Я не мог отвести от тебя взгляда. Я смотрел, как ты наливаешь чай. Размешиваешь хлопья. Переворачиваешь страницы книги. Я говорил с тобой, говорил о тебе, постоянно, как ребенок. А ты сидела рядом со мной на плетеном диванчике. Проходила мимо меня, почти касаясь, как шепот, в коридоре и на веранде. Когда мы желали друг другу спокойной ночи, в этом звучала жажда. И не было другого способа ее выразить. Как-то я услыхал твой вскрик, выбежал из комнаты и кинулся к твоей двери. Там уже был переводчик. В твоей комнате оказалась лягушка. Крошечная, но ты ненавидела лягушек. Ты указала в угол. Мы вдвоем выгнали ее, смеясь, топая ногами и хлопая в ладоши. Потом мы подшучивали над тобой, а ты очаровательно смущалась. Мы ушли, но я задержался в дверях и оглянулся на тебя, на твою комнату, которая пахла тобой и чем-то цитрусовым.
И я пожелал, чтобы лягушка приходила к тебе в комнату каждый вечер.
Я сам хотел бы стать этой лягушкой.
Наконец я спросил тебя, над чем же ты работаешь в этом месте. Был прохладный, ясный день и тихо, как в церкви. Мы сидели на веранде с чашками чая. Не знаю, где были все остальные; но там их не было, и я надеялся, что и не будет.
Ты сказала, что приехала сюда благодаря своей работе, издательскому дому, что ты занимаешься приведением в порядок их архивов и что это место оказалось идеально подходящим.
Хотя ты хотела бы участвовать в каком-нибудь более личном проекте.
— Например?
— Ну… Я не знаю… писать книгу.
— О чем же?
Прежде чем ответить, ты скорчила смешную рожицу:
— О любви.
Я заметил, что такого определенно никто раньше не делал.
Ты рассмеялась:
— Что-то такое, эпичное.
Ты сказала, что, конечно, не можешь меня убедить — прямо тут — но, возможно, однажды ты напишешь эту книгу, и я прочту ее и пойму, что ты имела в виду.
— А про меня в ней будет?
— В ней будет про всех, кого я люблю и любила.
И ты улыбнулась, я уверен, всем своим воспоминаниям, и я испытал к ним ревность, потому что в твоей жизни было то, частью чего я никогда не буду, и я вообразил, что это было что-то великое и сияющее.
— О, — сказал я робко, — а сколько же раз у вас была любовь?
Ты отхлебнула свой чай, странный, зеленый, с кусочками жареного риса, и пожала плечами:
— Как можно это знать? Любовь может быть каждый раз. Люди думают, что это сложно, что это самая трудная вещь в мире… Но любить легко.
Мое сердце сжималось и расширялось. Я завидовал тем, кто бы он или они ни были, кто получал эту твою привязанность. А еще я был рад, что ты способна любить.
Может быть, ты сможешь полюбить и меня.
— А сколько длилась самая большая?
Ты смотрела куда-то в даль, ни на что:
— Пять дней…
Не удержавшись, я воскликнул:
— Правда? Как это? А вы когда-нибудь были в длительных отношениях?
Несколько лет, ответила ты, с музыкантом. Ну, или, по крайней мере, он надеялся стать музыкантом. Но пять дней иногда могут показаться целой жизнью.
Я подумал о нашем почти-месяце здесь и сказал, что это правда.
— А где вы встретились? Когда?
— Несколько лет назад… я была в отпуске… так что, очевидно, мне так или иначе пришлось бы уехать…
Ты замолчала; ты явно была где-то еще. Легкий ветерок поднимал волосы на твоей шее, и мне так хотелось коснуться ее, пробежать пальцем по шее, по линии подбородка…
— А почему именно он? — Я и хотел это знать, и одновременно не хотел.
Ты ответила не сразу:
— Сейчас, когда я думаю об этом, я не знаю, почему это был именно он… Вам не кажется, что иногда играет роль то, что вокруг?
Я сказал, что не уверен, что понимаю.
— Я имею в виду, иногда мы чувствуем, что сейчас правильное время, чтобы влюбиться… правильный возраст… правильное время года… Правильное что угодно… А сам персонаж среди этого случаен.
— То есть вы хотите сказать, что самой большой любовью вашей жизни мог оказаться… любой?
— Да. — Ты рассмеялась и отпила глоток чая. — Полагаю, это не совсем верно… Он был милым и очень славным… И в тот момент очень правильным…
Я улыбнулся, но укол ревности где-то внутри был обжигающе горячим и болезненным.
— А вы? — спросила ты. — Чем занимаетесь вы?
Я сказал, что мое занятие самое тоскливое из всех возможных.
— Так вы… поэт?
— Хуже. Я публикую поэзию.
— О господи.
Мы на секунду рассмеялись, а потом ты спросила меня почему.
Обычно люди не спрашивают об этом в первый же момент. Они говорят, что это чудесно, или благородно, или замечательно.
Я рассказал, что мой отец был поэтом. Ладно, он еще был профессором, но и поэтом, всегда. Он писал не на английском языке, и после его смерти, поскольку больше было некому, я перевел его труды и обнаружил, что их некому издавать.
Так что я бросил свою работу журналистом — «у меня все равно дерьмово получалось» — и основал независимое издательство. Можно сказать, мое издательство функционирует в основном на любви и свежем воздухе, а также на иностранном финансировании. Это невероятно, но мы до сих пор держимся, оставаясь непотопляемыми.
— Это, должно быть, трудно, — просто сказала ты.
Это действительно так, но никто раньше не говорил мне этого.
— И что же?
Ну и теперь я готовлю к изданию антологию.
— Какого рода антологию?
Мне было почти неловко произносить это, потому что я хотел произвести на тебя хоть какое-то впечатление. Одна из этих «отмечающих десятилетие стихов» антологий…
— Вы занимаетесь этим уже десять лет?
Я кивнул, и в этот момент я не мог этого не признать.
— Да. Мы. Мы занимаемся…
— Вы и…
— Моя жена.
— О. — Твой тон был непроницаем.
Как мне объяснить тебе, чем это было на самом деле? Я даже не знал, с чего начать.
— И как давно вы женаты?
Мой чай остыл и стал совершенно безвкусным.
— Семнадцать лет.
— Вы оба, должно быть, были так молоды.
— Да, — подтвердил я. — Это было несколько жизней назад.
— И как это? — спросила ты.
— Что вы имеете в виду?
— Быть с кем-то… столько времени…
Я подумал о том, как пять дней могут стать целой жизнью, и месяц тоже. В сравнении с этим семнадцать лет кажутся коротки. Что я хочу сказать? В конце концов я остановился на правде.
— Мы неплохие… компаньоны.
Твое лицо стало закрытым. Мне хотелось взять тебя за руку, но твои пальцы тесно обхватывали пустую чашку, словно она каким-то чудом продолжала их согревать.
Тем вечером в твоей комнате не было лягушки, но ты все равно попросила меня проверить. Ни лягушек. Ни ящериц.
И только мы стояли посередине, вглядываясь в лица друг друга.
— Думаешь, что-то могло бы получиться, если бы…
— Я не был женат, — закончил я за тебя.
Ты кивнула.
— А ты как думаешь?
Мы стояли так близко друг к другу, что я чувствовал на своем лице твое дыхание.
— Не знаю… — Я впервые за все время расслышал признаки нервозности в твоем голосе, и именно это заставило меня наклониться и поцеловать тебя. Ты взяла мое лицо в ладони. Оторвавшись друг от друга, мы затихли. Весь мир, казалось, умолк. Снаружи замолчали сверчки. Убежали собаки. Улегся ветер. На мили вокруг был слышен только звук нашего дыхания. Ты провела пальцем по контуру моего подбородка и сказала, что у меня изящное лицо.
Мы снова поцеловались. На сей раз более жадно. Мои руки скользнули вниз по твоей спине, но тут ты отступила на шаг.
— Ладно, — прошептала ты, — иди.
Я был убит. Но я пожелал тебе спокойной ночи и ушел. Я пролежал всю ночь без сна, думая, может ли это повториться. Будет ли что-то еще. Я думал про ворота и как они подались под нашими руками. Как открылись, выпустив нас на волю.
Новый день принес новую жизнь и дрожь ожидания чего-то, что пока окончательно не окрепло. Воздух был насыщен бесконечными возможностями. Когда мы вышли из комнат, даже завтрак казался приключением. Но дневной свет, как и положено, разлучил нас. Почти. После обеда я, как школьник, прокрался в твою комнату, и мы легли на кровать. Мы не раздевались и не заходили дальше невинных поцелуев. Для этого есть ночь, и я едва мог дождаться ее. День казался таким ужасно долгим. В конце дня ты ушла на прогулку с переводчиком и звукорежиссером. Я сидел и работал на веранде и видел, как вы втроем удалялись, уходя по полям. Иди-иди, говорил я себе, и возвращайся, неся с собою долгожданные сумерки.
Когда ты вернулась, твои туфли были покрыты красной пылью от здешней огненной земли. Я приготовил тебе ужин. Ладно, я приготовил ужин на всех. Карри из деревенской курицы, его надо было есть с местным мучнистым зерном. Оно тоже было тяжелым и красным, как земля, от него шел пар, из него скатывались шарики, которые мы ели, окуная в подливу. Ты была голодна; ты ела руками, но так, словно не была к этому привычна. Что еще умеют делать эти руки?
Я был рассеян и уже начинал раздражаться, что день никак не кончается. Всем хотелось бездельничать; принесли выпивку, стали разливать. Как бы я хотел, чтобы они все сказали, что устали, пожелали друг другу доброй ночи и разошлись. Но ничего подобного. Начались разговоры, звучала музыка, и я думал, что просто взорвусь от ярости. На секунду я даже подумал, что сегодня уже ничего не будет. Что нам снова придется ждать целый завтрашний день. И если это будет так, я просто сдохну.