Дорогу я не запомнила: только вдруг выплыл из темноты дом – белый, с синими башенками, походящий на дворец среди сиреневых зарослей. Он единственный врезался в память, пробившись сквозь мутную пелену потери.
Я никогда никого не теряла. Я думала, что всегда смогу их защитить.
Я обязана была их защитить.
– Душ, камин – все к твоим услугам, – бросил Артемий, запирая дверь.
Я смутно помню, как стягивала мокрую грязную одежду, как долго мокла под обжигающей, такой приятно чистой водой. Как натягивала на голое тело мужскую рубашку и джинсы, не сваливавшиеся только благодаря ремню с моих брюк. Потом я оказалась усаженной в кресло, с полным бокалом в руках; я выпила все махом, смачивая пустыню в горле, – оказалось, вино. Проводник молча отобрал бокал, вернул его полным, и я выпила снова.
Спустя какое-то время в кончики пальцев пробралось тепло, в глазах прояснилось. Я наконец разглядела и электрокамин, и мягкое кресло с высокой спинкой, и светлую просторную комнату, словно позаимствованную откуда-то из романов Джейн Остин. Хозяин тоже казался откуда-то оттуда: влажные волосы вьются светлыми кольцами, в глазах – почти сарказм.
– Первый раз? – сочувственно произнес он, заставив меня передернуться.
– Как ты можешь…
– Один напарник – это не вся группа. – Он только плечами пожал. – Вас троих взяли взамен моих погибших Бойцов. На одной вылазке всех разом вырезали. С тех пор предпочитаю думать о соратниках как о расходном материале, хоть и приятном в общении.
«Я тоже?» – чуть не прыгнуло на язык. Но я промолчала, и неозвученный вопрос остался во рту нежданной горечью.
Артемий был старшим в нашем отряде. Жаль, я никогда не задумывалась, с чем это связано.
– Советую научиться тому же. Короткий срок годности работников – обратная сторона нашей работы. В нашем деле любой может умереть, ты прежде всего. Помни об этом. Если, конечно, для тебя Управление не игрушка, где можно загрузиться с последнего сохранения. Для Сани и Паши, судя по их клоунским перепалкам на заданиях, примерно так оно и было. – Проводник пригубил вина: глаза над бокалом ничего не выражали. При светлых волосах глаза у него были карие, с отливом в зелень. – Наш сегодняшний Черный был еще довольно бестолковым. Тот, который перебил моих предыдущих Бойцов, нападал из темных углов, устранял одного и скрывался.
– А ты-то тогда как выжил?
– Сбежал, – бесхитростно ответил Артемий. – Его уже другой отряд добил.
«Черные» были сокращением от «черных душ». Эту категорию призраков делили на три: души черные, серые и белые. Все они были людьми, ушедшими раньше срока, но последние не причиняли вреда и вообще часто эволюционировали в Хранителей – оставались со своими семьями, например, берегли их от мелких неприятностей. Серыми вроде становились самоубийцы; они были не столь благодушны, творили мелкие пакости, но оставалась возможность поладить с ними полюбовно и умиротворить разговором. А вот черные… Одно прикосновение – остановка сердца.
Едва ли не самые опасные твари из тех, с кем нам приходилось сражаться.
Я следила, как Артемий обводит пальцем край бокала. Зацепилась глазами за красные пятна на кончиках пальцев.
– Не обращай внимания, – сказал Проводник, перехватив мой взгляд. – Обычное дело.
– Все еще не могу понять, с чего бы нашему оружию обжигать Проводников.
– Знаю не больше твоего. Многое в работе Управления нужно принимать за должное. Пальцы сходу не отрезает, и на том спасибо.
– В нашей реальности им сложно что-либо отрезать. Его только близость духа в катану преображает. А так это просто иайто. – Я искоса следила за переливами жидкости цвета венозной крови, лизавшей стенки бокала при движении. – Давно хотела спросить, почему Артемий, а не Артем.
– А почему Василиса, а не Катя?
– Родители любят славянщину.
– Вот и мои. Фамилия обязывает. Хотя это не помешало им отбыть на пэ-эм-жэ в Лондон.
– Почему ты тогда здесь?
– С ними уехала сестра. Сын, стоящий на учете в психушке, им там ни к чему, – веселый голос до дрожи не соответствовал взгляду. – Впрочем, я безобидный псих с явной положительной динамикой. Лечение помогло, галлюцинации прекратились. Иногда меня даже навещают.
– И давно ты… на учете?
– Не очень. Видишь ли, я еще в детстве поверил, что я – нормальный. Просто вижу то, чего не видят другие. Многие рассказывают родителям… боятся того, что им открывается. Я сразу знал, что ничем хорошим это не кончится, и прокололся только в двадцать один год, когда на меня напали.
– Кто напал?
– Мавки. Я от них отбился, как мог, но, к несчастью, при свидетелях. Те скрутили психа, который дрался с пустотой, и вызвали санитаров со смирительной рубашкой. Так я и попался. – Артемий потянулся за телефоном. – Ты вроде высохла немного. Давай я такси вызову.
Это все вино виновато, решила я поутру. Но тогда лишь спросила еще одно, что давно не решалась спросить:
– А если я не хочу уезжать?
Артемий странно посмотрел на меня – как на дуру, видимо. Безмолвно поднявшись на ноги, убрел куда-то по направлению в коридор. Я не осмелилась обернуться и посмотреть ему вслед.
И впрямь дура…
Теплые руки коснулись волос, от неожиданности почти заставив вздрогнуть, пропуская пряди между осторожными пальцами. Теплое дыхание обожгло висок, теплые губы коснулись щеки. Это похоже на программу любого кю, подумала я, пока еще могла думать. Прикосновение как укол, поцелуй как рез: в висок, в ухо, в шею, в оголенную ямку ключицы. Кисти рук – тоже уязвимое место. Кончикам пальцев – особое внимание. Не спускаясь даже до среднего уровня, одними верхними стойками опутать противника красными нитями сладкой беспомощности, заставить выгнуться струной…
Прошла вечность, прежде чем его пальцы расстегнули верхнюю пуговицу моей рубашки.
– Не пожалеешь, Василек? – шелком коснулся уха его шепот.
– Утром узнаем, – ответила я грудным, чуть хриплым, совершенно не моим смехом.
Не пожалела.
К лифту идем осторожно, с оглядкой: хотя Леонид чувствует след, устроить здесь засаду легче легкого.
Все тихо. Молчат почтовые ящики, смотрит телевизор консьержка. В подъезде пахнет стряпней из какой-то квартиры. Картинка может показаться мирной, не знай мы – эта безмятежность не сулит ничего хорошего.
Пока едем на одиннадцатый этаж, Пашка взводит курок револьвера, а я вытягиваю клинок из чехла: наверху встреча станет неизбежной, и к ней надо подойти во всеоружии. Особенно когда противник как никто знает твои привычки.
Квартира встречает приоткрытой дверью, безмолвием и ванильным запахом любимого диффузора. Леонид жестом отправляет меня к нему за спину: обычный строй, Боец спереди, Боец сзади, прикрывающий безоружного Проводника. Я подчиняюсь, позволив Пашке первым вступить в темный коридор. Сердце, чувства, мысли – все будто под анестезией, возможно, заранее готовится к тому, что предстоит пережить.
Он же не тронет маму с Санечкой? Но он тронул Леонида, своего наставника, и уборщика, которого он… Нет, кошмар, все это – просто кошмар…
Метры до двери спальни тянутся бесконечно.
Мы влетаем туда с оружием наготове – в полутьму, во все ужасное, что мы готовимся там найти.
– Убери это, – спокойно говорит сидящий в кресле Тёма, пока наш сын радостно лепечет и тянет ручки ко мне и лезвию, блестящему в свете торшера. Окна льют на пол медовый вечерний свет. – Ты же не хочешь напугать Санечку?
– Где мама? – рука с клинком не дрожит, удивляя в первую очередь меня саму.
– Людмила Сергеевна спит. Вколол ей немного своего снотворного. Свидетели никому из нас не нужны.
Узел напряжения в груди ослабевает, но лишь немного.
– Я надеялась, ты не будешь вмешивать в это нашего ребенка, – говорю я. Мой сын тянет пальцы к лезвию моего клинка, пока мой муж прикрывает его тельцем собственную грудь и голову. Абсурд.
– Прости. Это последнее, чего я хотел. Но выхода мне не оставили.
– Зачем? Почему ты убил этого несчастного уборщика?
Я почти молю – о том, чтобы он ответил «я никого не убивал». Но Тёма лишь смотрит на меня, и впервые за весь этот день мне хочется плакать.
Я не могу смотреть в его глаза, в которых – любовь, в которых – счастье, в которых – мое солнце, и оно ярче и теплее июньского за окном. Я опускаю глаза на иайто и вдруг понимаю: что-то не так.
Затем понимаю что.
Киссаки. Киссаки моего меча – острое, как всегда в присутствии врага.
– Тём, у тебя уже месяц «просто кошмары». Каждую ночь, – шептала я в этой самой спальне три дня назад, убирая мокрые светлые пряди с потного лба. – Что происходит?
Он сидел на кровати, сжав голову руками, стеклянными глазами уставившись в окно, за которым билось электрическое сердце ночной Москвы.
– Каждую ночь я убегаю во тьме от кого-то. Я не вижу его, но знаю: если он схватит меня – конец. А потом, когда он вот-вот должен догнать, я просыпаюсь, и просыпаться еще страшнее, чем засыпать. – Он говорит ровно, но я вижу мурашки, ползущие по его рукам гусиной кожей. – Знаешь, Василек… Кажется, что темнота живая. Что сейчас она протянет щупальца и схватит меня. Как во сне.
Я прижималась к мужу, гладя его по спине, чувствуя влажный холод, насквозь пропитавший его футболку. Весь последний месяц я просыпалась от его криков, и ощущение, что на этот раз я не могу ни помочь, ни защитить его, изводило меня едва ли не хуже, чем кошмары – его.
– И снотворное, которое тебе прописали, не помогает?
– Я перестал его колоть. Оно просто продлевает кошмар.
– Это все ненормально. Ты не думал сходить к… другому врачу?
– Я не псих, – плевком раздалось над моим плечом, – если ты об этом.
– Тём, я не говорила…
Но он уже выпутался из моих рук и лег, отвернувшись к стене. Я заискивающе коснулась его плеча; он перехватил мою кисть, поцеловал запястье и, не оборачиваясь, сбросил ее.