– Э!
Снизу возникает морщинистый нос. Я подставляю ладонь и позволяю носу себя обнюхать. Папа присылал фотку собаки, когда только привез ее домой из приюта, – вместо правого глаза у собаки корявый розовый шрам.
– Я сейчас тебя выпущу, ты только близко ко мне не подходи, ладно?
Кажется, понимает – опустив лобастую голову, обнюхивает чемодан и сворачивается на коврике в прихожей. Поводок висит на крючке рядом. Когда я пристегиваю к ошейнику карабин, собака неохотно поднимается на лапы – не такая уж крупная, всего-то по колено. Оказывается, папа всю жизнь мечтал о собаке, «и вот дело к финишу, аллергики съехали, возьму сразу старую, чтобы не обременять вас в случае чего». «Аллергики» – это он про маму, у которой если и была непереносимость, то только самого папы, но она прилично продержалась, я бы столько не смогла.
К собачьей старости прилагаются плохие зубы, выбитый глаз и проблемы с пищеварением – гастрокорм стоит половину папиной пенсии. Да уж, подруга, вытянула ты счастливый билет… Так и померла бы в приюте, если бы не мой дурак со своей мечтой.
Топчемся в лифте, спускаемся на первый. Собака прижимает уши и скалится – пищит домофон, кто-то входит с улицы. В дверях возникает женщина. Я хватаю собаку за ошейник и тащу к стене, но поздно: она разевает пасть и хрипло, остервенело брешет. Лицу и подмышкам становится горячо. Женщина разворачивается и с воплем выскакивает наружу. Собака лает и тянет к дверям. Едва ее удерживая, я маленькими шажочками двигаюсь к выходу в надежде, что у той тетки хватит ума нас пропустить. Почуяв свободу, собака устремляется вдоль дома, и я за ней.
– Стой, тварина! – визгливо несется из-за спины. – Сколько раз говорили про намордники! Сто-ой!
Я вжимаю голову в плечи, опасаясь, что меня ударят. Тупая псица как назло раскорячивается посреди дороги, чтобы сделать лужу. Тетка с телефоном прыгает вокруг нас и, похоже, снимает.
– Я запомнила тебя!..
Собака снова блажит дворняжьим лаем, женщину уносит к подъезду, «запомнила-а» – затихает. Я выволакиваю собаку за угол и с силой хлещу ее по спине поводком.
– Все, завали пасть! Хватит орать!
Та поджимает хвост и уши, зырит на меня снизу вверх единственным виноватым глазом.
Никто не пострадал. На видео только ссущая собака. Ничего страшного не случилось. Но какой же гребаный стыд… Идти в парк Сосенки на собачью площадку больше не хочется. Хочется одного – чтобы ничего этого не было.
– Ничего бы не было, – шепчу я сквозь злые слезы.
На нас смотрит Лиза. А я даже не подумала, что она живет рядом, хотя да, наверное, поэтому и согласилась побыть пока у папы. Надо бы спросить у нее, как зовут собаку. Признаться, что я не справляюсь. В сумерках над головой Лизы мерцает вывеска магазина «Магнолия». Глядит строго, как чужая. Много ли она видела?..
Светящиеся буквы мелко моргают и гаснут. От названия остается огрызок: «МАГ… ИЯ».
Кажется, я в магазин собиралась. От жары совсем мозг сплавился… Прежде чем шагнуть в кондиционированную прохладу, я придерживаю дверь пожилой даме, которая выходит со своей собакой. Собака некрасивая. Я бы такую никогда не выбрала.
В тринадцать лет я написала рассказ о девочке, которая узнает, что ее папа на самом деле ей не родной. Родители скрывали от нее правду, потому что хотели, чтобы она стала монахиней, в то время как ее настоящий папа был колдуном, который боролся с нечистью. Разумеется, она выбрала стать не монахиней, а ведьмой.
Помню, как рылась в коробке с документами, когда родителей не было дома. Искала любое подтверждение, что меня удочерили, – впрочем, если бы такая бумажка действительно существовала, мама вряд ли стала бы хранить ее в общей коробке. Но мысль о том, что я должна была родиться в другой семье, меня не покидала. Сперва я представляла настоящего папу как Ван Хельсинга. Потом – просто богатым американцем, который ничего обо мне не знает (ведь не могла же ошибаться учительница английского, считавшая, что у меня врожденное знание языка?). И наконец – кем-то поближе, вроде отца Светки Рогожиной, который пил, курил и был веселым. Даже наливал нам по чуть-чуть вишневой настойки, потому что «все равно найдете, шпана, лучше дома под моим присмотром».
Когда я пригласила к себе Светку и еще нескольких девчонок из класса, папа предложил сыграть в лото. Все тут же побросали недопитый чай и переместились в мою комнату, но он приперся и туда со своими дурацкими гербариями – мы должны были смотреть и делать вид, будто нам интересно, хорошо хоть на гаражи за нами не увязался. Там, отхлебнув из бутылки «Blazer», переходящей из рук в руки, я наврала, что он мне не папа, мы даже внешне разные, и Светка поддакнула: точно, ты не можешь быть дочкой такого мудака, это прям видно.
В папиной квартире всего одна фотография – наша совместная, из последней поездки в Сочи. Я снимаю ее, прикрепленную магнитиком, с холодильника, спотыкаюсь о собачьи миски – откуда здесь вообще собачьи миски? Складываю их одну в другую и прячу в кухонный шкаф, все еще глядя на снимок: мы безнадежно похожи. На фото мне восемнадцать, первый курс, папе – сорок пять, и он, вообще говоря, красавчик, мог бы претендовать на роль колдуна в кастинге по моему рассказу. Вот только папа не колдун. У папы вялотекущая шизофрения. Время от времени папа ложился в клинику, а в остальное вел себя как обычно.
«Как обычно» – это разводил кактусы. На сайте ЦКЛК – Царицынского клуба любителей кактусов – папа значится учредителем, председателем и почетным членом с 2005 года. Кактусам в его доме отведено больше места, чем всему остальному. Самый старый порос пылью и подпирает потолок.
Я сворачиваю неизвестно откуда взявшуюся собачью лежанку и мечтаю об уборке. Еще думаю, что если вынести кактусы, которые занимают подоконник, здесь станет светлее. ЦКЛК собирается неподалеку, на улице Веселой, – уверена, они будут рады новым экспонатам, так что хватаю два горшка и оглядываюсь через плечо: на грязном подоконнике сиротливо белеют круги. Ничего, отмою.
Горшки я оставляю на лестнице, ведущей в подвал, к клубу, и сразу возвращаюсь за следующими. Удивительно, но пока я мотаюсь туда-сюда, на бесхозные кактусы никто не зарится. Когда небо начинает темнеть, ими уставлена вся лестница. Думаю, я сделала достаточный вклад в жизнь клуба, чтобы претендовать на звание почетного члена, и уж точно достаточный, чтобы полежать в ванне с бокалом ледяного игристого, так что на обратном пути сворачиваю в «Бристоль» там же, на Веселой. Дергаю ручку раз, два – заперто. Вывеска потрескивает, становится едва уловимо темнее. «Б… ОЛЬ» – читаю я то, что осталось. Без вина, конечно, грустно, но не настолько, если еще получится заказать пиццу.
Когда я захожу в квартиру, то обнаруживаю, что чертовы кактусы, которые я перетаскивала весь вечер, снова на месте.
Это невозможно. Не своими же ногами они сюда вернулись? Я тщательно обхожу комнату, заглядываю под кровать и за шторы – ни следа чужого присутствия. Соседка! Какая-то соседка меня встречала, у нее наверняка остались ключи. Нашла кактусы, решила, что выкинули, ну и приютила… Выяснять уже поздно, так что я стаскиваю пару горшков на пол, чтобы видеть небо, и удаляюсь в ванную, а когда захожу за полотенцем, кактусы стоят на подоконнике.
– Чертовщина, – не выдерживаю я.
Хватаю самый наглый, выставляю его за порог квартиры и смотрю, не моргая: двинется – замечу. Но кактус ведет себя как растение, а вот я чувствую себя идиоткой с джетлагом, поэтому запираю дверь и подыскиваю в телефоне сериальчик, достаточно скучный, чтобы под него уснуть.
Кактус уже там. Как будто никуда не отлучался.
Телефон летит на кровать. Приходится обыскать половину шкафов в прихожей, прежде чем нужный предмет оказывается у меня в руках. Сжимая молоток, я ставлю горшок с кактусом в ванну. От первого же удара горшок раскалывается.
Я всю жизнь тебя стыдилась! (Сухая земля смешивается с остатками воды.) Врала, что у меня нет папы! (Суккулент истекает соком.) А ты был, был и каждый раз обнимал меня после школы: «Юленька, устала? Как прошел твой день?»
Прежде чем включить воду, я превращаю зеленую мякоть в кашу, которая немедленно становится частью сточных вод. Промыв глиняные черепки, собираю их со дна ванны, как осколки костей, и швыряю в мусорное ведро.
– Так будет с каждым, – обещаю я осиротевшим приятелям кактуса на подоконнике и снова берусь за телефон. На экране сообщение от мамы:
«Юля, если ты еще жива, НЕ ПРИКАСАЙСЯ К ЕГО КАКТУСАМ».
– «Юленька, как прошел твой день?» – передразнивала я нарочно мерзким голосом. – Задолбал лезть в мою жизнь. Что я должна ему сказать? Что овца на кассе мне пиво не продала? Или что меня Макс отшил?
Это мы со Светкой Рогожиной сидели на детской площадке перед моим домом: накануне навалило снегу и качели ушли в сугроб, так что мы просто болтались без дела, рассматривая окна – наше уже тогда можно было отличить по кактусам. Несмотря на зиму и темень, Светкино лицо закрывали пластиковые очки от солнца. Домой отчаянно не хотелось.
– Придурок, ненавижу его. Даже мама говорит, что он псих.
– А чего она тогда замуж за него вышла? – резонно спросила Светка и отбросила бычок.
– Она тогда не знала.
– Ясно…
Некоторое время мы молчали.
– Да пошла ты, Юленька, – сказала Светка как выплюнула и сняла очки. Правый глаз у нее был весь синий. – Дура ты. Вот об этом своему папе расскажи.
Даже в скрипе снега под ее ногами слышалось яростное «пошла-ты», «по-шлаты», «шла-шла-шла-ты-ты-ты»…
– Девушка! С вами все в порядке?
Я медленно понимаю, что никакого снега здесь нет, а наоборот – жарко. Окончательно просыпаюсь и оглядываюсь – вокруг парк Сосенки, солнце бьет в лицо сквозь деревья, на собачьей площадке суета, а я лежу на лавке с сумкой под головой и чувствую себя так, будто меня пытали.
– На вот. – Дама, которую я недавно видела у магазина, сует мне в руки крышечку от термоса. В крышечке кофе. – Догадалась у себя не ночевать – хорошо, правильно. А Федора-то за что убила?