Мне сложно. Мне очень сложно.
– Да еще так жестоко – молотком, в ванне… Додумалась же.
– Я… – Мучительно хочется объяснить, оправдаться, но нужные слова не приходят – нужных слов просто не существует. – Я как будто не своей жизнью живу. От меня вывески перегорают.
– Восторг, – говорит она ласково. – Вопрос в том, от чего ты готова отказаться ради своей настоящей жизни. Что предложишь взамен?
У меня ничего нет. Работа от раза к разу, тыщ семьдесят на карте и съемное жилье в Зеленоградске, которое оплачивает мама.
– Что, если я бухать брошу? Насовсем?
– Алкоголизм, да? – щурится она сочувственно.
– Бытовое пьянство. – По ее лицу видно, что предложение так себе, и я перебираю без цели, наугад: – Найду работу по специальности, переведу денег детскому дому, посажу дерево, отдам то, не знаю что…
– А вот это нам подходит. Двигай-ка за мной.
Я совсем не замечаю, как к нам присоединяется одноглазая собака. Откуда-то взявшись, она трусит рядом, как будто всегда тут была. Мимо детской площадки, мимо уличной сцены, мимо киоска с кофе и цветочной палатки, мимо автобусной остановки – прямо в открытую дверь подвала, на ступенях которого я не далее чем вчера художественно выстраивала цветочные горшки. Собаке внутрь можно, а мне – нет, на что указывает вытянутая поперек входа рука моей спутницы.
Только сейчас я замечаю табличку. Казенные буковки утверждают, что здесь располагается Царицынский клуб любителей… колдовства?
– Тимофей! – кричит женщина, просунув голову в дверной проем. – С ней город говорит! Помощь твоя нужна!
Из подвала выглядывает подросток с зелеными волосами. Прячет забитые «рукавами» руки в карманы широченных джинсов и глядит на меня ясно-ясно.
– Если честно, я не хочу тебе помогать. Ты Добродею поводком отхлестала, а Федора расплющила молотком и смыла в канализацию. Я не уверен, что ты заслуживаешь помощи, но ты его дочь, поэтому мои желания не имеют значения.
– Ошибаешься, – криво усмехаюсь я. – Мы с Добродеей не знакомы.
Одноглазая собака гулко подает голос. Ощущение не моей жизни сгущается.
– Почему ты так странно произносишь – «его дочь»?
– Он первый, с кем заговорил город, – поясняет Тимофей охотно, – и великий человек. Он не только расшифровал язык города, но и сделал его доступным для всех нас. И за это его мучали, пытались лечить, заставляли врать, что на самом деле он все выдумал… Елизавета, запрешь?
Мне стоит неимоверных усилий не заржать, но я держусь. Седая Елизавета звучно хлопает дверью подвала, я снова натыкаюсь взглядом на вывеску – нет, все-таки «…кактусов», и мы медленно движемся к моему дому.
– Когда-нибудь я напишу про него книгу, – признается Тимофей так, что сразу понятно – работа уже кипит, но меня больше волнует другое:
– А кактусы? В чем смысл?
– Кактусы – защитники, – улыбается Елизавета, и Тимофей с готовностью, как отличник у доски, подхватывает:
– Он обнаружил это случайно, когда работал в Царицынских оранжереях. – Папа действительно там работал, я тогда еще в садик ходила. Немного дико, что им это известно. – Как раз должны были опубликовать материал о языке города в одном авторитетном издании…
– В «Вестнике аномального», – фыркаю я. Папа строчил для них статейки время от времени, тоже мне тайна.
Тимофей розовеет.
– Ну да. Статья «Город говорит», выпуск за февраль две тысячи четвертого: «Находясь в полной зависимости от существующей знаковой системы, под которой подразумеваются все доступные для видимой трансформации информационные пространства (наружная световая реклама), урбанистическая коммуникация предполагает особый вид взаимодействия, основанный на составлении слов путем видоизменения буквенных сочетаний для воспринимающего субъекта». Его разыскивали с целью принудительного лечения, рассчитывали взять на работе, в оранжерее – и не нашли! А он прямо там стоял, бежать-то некуда. Они мимо него – туда, сюда! А он стоит себе такой, за кактусом, ничего не понимает, зато потом ка-ак понял!..
– Постой, подожди. – Я едва успеваю за нитью его мысли. – С санитарами все более-менее ясно. И перестань говорить он, окей? Иначе мне кажется, что ты о каком-то другом папе. Просто – он. Так что же такого страшного в том, что я избавилась от одного кактуса из тысячи?..
– Дыра в защите.
Тимофей сжимает кулаки, Елизавета встает с ним рядом плечом к плечу. Лохматая Добродея прижимается к земле, шерсть на ее холке топорщится бугром.
На тропинке между нами и моим домом – она. Смотрит прямо на меня, тычет скрюченным пальцем:
– Я тебя запомнила!..
И мы бежим.
– Чего встала? Запрыгивай!
Электросамокаты – бизнес, замешанный на крови, но деваться некуда, Елизавета уже разблокировала соседний, и я неловко пристраиваюсь за спиной Тимофея; набрав скорость, дьявольская колесница лихо заходит в поворот на Тимуровскую. Щурясь от ветра, я воображаю, что теперь-то мы точно оторвались и бросим транспорт в ближайшем дворе. Однако единственного взгляда через плечо достаточно, чтобы понять – она никуда не делась, катит себе следом. Тимофей тоже ее видит – и виляет из стороны в сторону, хотя это ничем нам не помогает.
– Вспоминай!
– О чем?!
– Город что-то дал ему! – Проезжающий мимо автобус скрадывает часть слов. – «Вестник аномального», выпуск за январь две тысячи пятнадцатого: «Благодаря этому универсальному транслятору, безусловно, являющемуся продуктом урбанистической коммуникации, у меня появилась возможность не только воспринимать сообщения города, но и вступать с ним в продуктивный диалог»!
…«Мам, – мялась я, глядя то на остывший суп в тарелке, то на падающие за окном снежинки, – а если я закончу четверть без троек, вы подарите мне смартфон на Новый год?» Мама отправила меня к папе, папа сказал: «Посмотрим», после школы я заходила в «Связной» и рассматривала смартфоны, представляя, как эффектно достану такой из рюкзака – свой HTC со стилусом я давно оставляла дома, чтобы случайно не опозориться. Отчего-то я была абсолютно уверена, когда бежала из школы домой в последний учебный день, – я поставила цель и добилась, даже чертова физика не смогла мне помешать, и теперь случится новогодняя магия, в которую я давно уже не верила, но верила именно в этот раз. На первом этаже нашего дома, возле лифта, кто-то оставил старые вещи – световую гирлянду, мягкую игрушку лошадь – символ уходящего года – и потертые серебристые наушники с микрофоном. Всегда поражалась людям, которые выставляют здесь свой ценный хлам: со временем, правда, хлам исчезал, скорее всего, его выбрасывал дворник. Окрыленная, я блеснула оценками перед родителями и стала ждать праздника, как ждала его, наверное, лет в шесть.
Утром над нашей куцей искусственной елкой светилось бело-розовое «С Новым годом!», а под ней ждала коробка, оклеенная блестящей бумагой. Мама с папой стояли рядом и улыбались, пока я бегала за ножницами, а не найдя их, просто порвала коробку и дрожащими руками достала то, что оказалось внутри.
Это была игрушечная лошадь и потертые серебристые наушники с микрофоном.
– …Не спим! – орет Тимофей и стаскивает меня с самоката.
Дом, возле которого мы оказываемся, старый даже по меркам района и огорожен стремным серым забором.
Дверь в подъезд он открывает своим ключом, внутрь тут же протискивается собака. Магнитный замок схлопывается за мгновение до того, как наша преследовательница показывается за узким оконцем.
– Мои на работе. Пересидим пока у меня.
Квартира Тимофея пахнет недавним ремонтом и в то же время сыростью. В прихожей нас встречает рыжая кошка. Добродея осторожно обнюхивает ее и виляет хвостом.
– У вас умная собака, – говорю я Елизавете.
– Все собаки умные.
Тимофей провожает нас в комнату с оклеенными под кирпич стенами, сдвигает с письменного стола учебники и ноутбук – остается только черная папка-органайзер.
– Изучай, – командует он и скрывается. Судя по звукам, ставит чайник.
Прежде чем открыть папку, я сдвигаю штору и выглядываю наружу – она там. Вот подходят еще двое, точно так же запрокидывают головы и смотрят на окна. И еще один. Люди стягиваются из-за домов молча, будто давно знакомы. Кажется, что все они видят меня. Ждут меня.
Елизавета легонько касается моего плеча:
– Ты архив-то глянь…
Тимофей приземляет на стол три чашки с чайными пакетиками, мельком оценивает обстановку и качает головой.
– Кто они такие?
– Знаешь, каким был тираж «Вестника»? – отвечает он вопросом на вопрос и, раз я не удосужилась этого сделать, открывает папку сам.
Внутри подшивки газет – выцветшие и пожелтевшие, они хрустят под пальцами, когда я начинаю искать выходные данные.
– Три миллиона? Серьезно?..
Заголовок на первой полосе номера за март 2000 года гласит: «В центре Москвы воскрес покойник!»
– Позже все пошло на спад, но да, у его статей появились заинтересованные читатели. Этим воспользовался второй, с кем заговорил город, – Копач, директор рекламного агентства, собственное производство наружной рекламы. У него в офисе прямо на стене огромная неоновая панграмма[11]: «Мюзикл-буфф «Огнедышащий простужается ночью» (в 12 345 сценах и 67 890 эпизодах)».
Сами собой вспоминаются слова папы, случайно подслушанные мною за полуприкрытой дверью: «Копача взяли». Это означало, что один из его приятелей, человек с похоронной фамилией, снова угодил в психиатрическую лечебницу, где, собственно, ранее и познакомился с папой. Вероятно, еще один внештатный журналист газеты «Хроники аномального».
– Город – он ведь все про всех знает, – продолжает Тимофей. – О каждом из нас. В каждый момент времени. Знает, где и что написано, что скрыто. И расскажет, если попросить. Жуть, если задуматься… Но для этого нужен транслятор, а транслятора у них нет. Ты хотя бы примерно понимаешь, что это может быть за вещь? Что