он нашел приблизительно в январе пятнадцатого?
– Да.
Я листаю газету и время от времени посматриваю на улицу – там уже нет свободного места, люди уплотнились и продолжают пялиться молча. «Используя доступную систему знакового взаимодействия, – пишет папа, – город не просто сообщает абстрактную информацию, но и воздействует на реальность реципиента с целью вызвать определенные чувства или реакции. Однако задача полной расшифровки оставалась недоступной, пока мною не был найден универсальный транслятор. В связи с этим было бы ошибочно не упомянуть вклад моей дочери…»
Новенькая вывеска «Яндекс. Маркета» подмигивает из-за деревьев лаконичной «Я» в белом круге. В тот момент, как я это замечаю, четыре последние буквы гаснут. ЯМА.
– Приляг на всякий случай, – советует Елизавета, и тут меня накрывает.
Они все здесь сумасшедшие. И старуха, и подросток, и даже собака. Но самое страшное – я стала как они.
– Я все отда-ам!.. – рыдает кто-то голосом, похожим на мой. – Только отстаньте вы все. Я не хочу больше вас видеть. Отдам и уеду. Оставьте меня в покое. Я не такая, как он!..
Мокрые щеки лижет шершавый собачий язык, а слезы все не заканчиваются.
Папу нашли сидящим на лавочке в центре города, на его голове были наушники с микрофоном, вот только он ни к чему их не подключил. В заключении о смерти указали сердечную недостаточность, но врач, проводивший вскрытие, сказал маме, что папа, похоже, просидел там несколько дней.
– Ничего, – шепчет Елизавета и гладит меня по голове, – твой папа был хороший человек. Он на тебя не обижался.
– Нам пора, – вмешивается Тимофей, – родители скоро вернутся.
– Куда пора? – спрашиваю я надтреснутым голосом. Чертовски стыдно, что я перед ними расклеилась. – Снаружи народу как в метро в час пик.
– Не с тем связались, – бормочет он и тащит из соседней комнаты горшок с кактусом, похожим на трезубец. Вооружает им Елизавету, затем вручает мне дубинообразную копию усопшего Федора и наконец первым покидает убежище с цветущей опунцией наперевес.
Я верю. Верю изо всех сил. Так верю, что начинают болеть мышцы. Раньше мне казалось, что вера порождается личным опытом, а сейчас я понимаю: без веры нет никакого опыта, она сама – опыт. Я верю бездоказательно, наивно, потому что это единственное, что мне остается. Или я поверю, что кактус делает меня невидимой для всех этих людей, которые выглядят пугающе обыденно – с сумками, рюкзаками, бутылками воды, девушка доедает бургер, до меня доносится запах этого бургера; только смотрят они не в телефоны, вот что заставляет их выглядеть не-людьми, – да, или я поверю в кактус, как поверил в него папа, когда понял, что ему некуда бежать, или они заберут меня куда-то, где я совсем не хочу оказаться, а может, разорвут на части в поисках того, чего у меня нет.
Мы медленно движемся к выходу из двора, расталкивая локтями людей; кактусы то и дело цепляются за чью-то одежду. Я замечаю каплю пота, стекающую по затылку бритого работяги, и уголок карты «Тройка» в кармане студентки. Ни один взгляд не падает в нашу сторону. Наконец мы оказываемся за забором и ускоряем шаг.
– Анжелика, Мефодий, Клим, – спасибо, – говорит Тимофей, и я эхом повторяю:
– Спасибо.
Принимаю как должное, что мой собственный дом окружен незнакомцами, только теперь им приходится мониторить не третий, а одиннадцатый этаж, вот шеи-то затекли, наверное. Стукаясь кактусами, мы поднимаемся в лифте – входная дверь не заперта, пахнет растворимым кофе. Прямо сейчас кто-то пьет этот кофе, сидя на моей кухне.
Нас выдает собака.
– Ну здравствуй, Добродея. Раз ты здесь, значит, и хозяйка рядом. А я, как ты понимаешь, Копач.
– Проверю – и кати себе обратно в свой Зеленоградск, – обещает Копач, прежде чем втолкнуть меня в машину.
Папины старые наушники болтаются на его шее. Он не похож ни на пациента психиатрии, ни на кладбищенского работника – скорее, на черта: мятый, клочкастый, и машина такая же. Когда мы выходим из дома, толпа расступается перед нами. Тимофей едва заметно сжимает мне руку. Елизавета гладит по волосам, снизу в ладонь утыкается собачий нос. Хлопает дверца, и мы с Копачом остаемся наедине.
– «Было бы ошибочно не упомянуть вклад моей дочери», – цитирует он, поглядывая на меня через зеркало заднего вида. – Так в чем же твой вклад, дочь?
Когда мы проезжаем мимо торгового центра, вывеска «Перекрестка», повторенная дважды – горизонтально и вертикально, – подмигивает мне двумя одинаковыми словами: «КРЕСТ».
…Это была не шутка. Смартфона не предвиделось. Поняв это, я нацепила наушники, сжала в кулаке игрушечную лошадь и расхохоталась. Я смеялась до слез, и мама смеялась вместе со мной, думая, что действительно порадовала меня этим дерьмом с помойки. Папа не смеялся – он смотрел на битую новогоднюю гирлянду, которая то меркла, то разгоралась снова, выдавая немыслимое:
ГН… В!
СОН!
ВЫНОС!
Когда я швырнула подарки под ноги, папа поднял их молча.
Думаю, тогда он и понял.
– Вам исповедоваться забыла, – цежу я и отворачиваюсь, но спрятаться от вездесущего взгляда Копача не удается.
– Он много о тебе рассказывал. Какая ты чуткая и добрая девочка, как тянешься к растениям, животным. Что подружек у тебя полно. Хороший человек был, но, прости, дурак. Вот кто его заставлял эти статьи писать? Да еще такую находку палить? Сидел бы себе, разводил кактусы, миром правил… Нет – открытие. Людям! – тянет он, издеваясь. – А люди его за это в дурку упекли и правильно, между прочим, сделали. Дурака – в дурку, ха! Молчишь? Молчи, вон, ручкой помаши папе.
Слева за окном автомобиля тянется знакомая стена Котляковского кладбища. Мы сворачиваем на Кавказский бульвар, где прямо из промзоны вырастают будущие новостройки, и спустя несколько минут упираемся в шлагбаум. Вокруг заборы, склады и ни одного человека. Копач запирает машину и закуривает. Дальше мы идем пешком. Спустя несколько ангаров приближаемся к воротам – вывеска, о которой говорил Тимофей, смонтирована прямо здесь, на красной кирпичной стене. Яркие буквы освещают пустое пространство перед цехом и несколько мусорных контейнеров у ворот: «Мюзикл-буфф «Огнедышащий простужается ночью» (в 12 345 сценах и 67 890 эпизодах)». Любая фраза составляется запросто. Я попробовала.
Копач торжественно водружает наушники себе на голову и поправляет микрофон.
– Я здесь. Слышишь меня? Скажи, как меня зовут.
Буквы едва заметно жужжат, но свет остается ровным.
– Глупый вопрос, понимаю… Мне и так это прекрасно известно. Сколько человек прямо сейчас находится в метро?
Нет ответа.
– Куда Новиков дел мои деньги?
Молчание.
– Ты меня слышишь?.. Слышишь? Попробуй сама, – суетится Копач. – Может, перепутала?
– Наш дом набит гарнитурами, – огрызаюсь я и, преодолевая отвращение, надеваю транслятор. – Я не знаю, о чем спрашивать. Где сейчас Федор? Его можно вернуть?
Тиши-на.
– Убью.
Обещание звучит настолько просто и буднично, что я со всей отчетливостью понимаю – убьет, что ему еще остается со мной делать, и тут же, у себя на производстве, прикопает. Некоторое время я рассматриваю плюгавый силуэт на фоне светящейся стены, прикидывая, как за себя побороться, и вдруг неоновая панграмма гаснет. Теперь уже мы оба всматриваемся во тьму в ожидании откровения.
Т… РЕ… ТЬЯК…
«Третьяковская»?
– Поздно уже, – потирает лоб Копач, растерянно озираясь по сторонам. – Если у вас есть конкретные предложения, обсудим в рабочее время.
– Конечно, – мгновенно соглашаюсь я, – без проблем.
И пячусь, не поворачиваясь к нему спиной, до тех пор, пока не оказываюсь за воротами. Открываю в навигаторе карту и мчусь мимо черных вышек недостроенных домов к автобусной остановке, с силой жму на зеленую кнопку уже почти отходящего автобуса, чтобы открыть двери, вдох-выдох, и вот уже в лицо бьет ветер с запахом креозота – я сажусь в полупустой вагон до центра.
Выхожу на «Третьяковской» и только тогда понимаю, что папины наушники все еще со мной. Драный поролон почти не приглушает городского шума, провод я сворачиваю и прячу в карман, чтобы не выглядеть сумасшедшей. Шепчу в микрофон:
– Я здесь. Привет!
Вывески приходят в движение – и я ускоряю шаг, чтобы городу хватило букв.
JuленКА
– Папа. Папа?
ПROсТИ, Я не УспеL
– Это ты? Где ты?
Я.ВЕ 3де
– Папа! Тебе сейчас больно? Страшно?..
Мимо проходят люди. Начинается дождь.
– Пап, прости. Я не понимаю, что делать.
BERRIEги coБАку
Я не замечаю ничего, кроме вывесок, которые звучат папиным голосом, я бегу за ним, раздающимся то выше, то ниже, слева и справа, ничего нельзя упустить; внезапный толчок в плечо заставляет меня отпрыгнуть – женщина с коляской попыталась разминуться на перекопанном из-за вечной замены бордюров тротуаре, но ей это не удалось.
Разболтанные, не по размеру, наушники слетают с моей головы и вдребезги разбиваются об асфальт.
– Все-таки уезжаешь, да?
Забавно, что Тимофей спрашивает об этом на парковке возле аэропорта. Елизавета протягивает мне удостоверение в зеленой обложке – внутри мое имя с фотографией и печать, удостоверяющая, что я принята в Царицынский клуб любителей кактусов. На собрания я пообещала подключаться онлайн.
– Ей будет там лучше, – оправдываюсь я. – Море, кошки… Она вроде любит кошек. А транслятор…
– Транслятор забрал город. Значит, так нужно.
«Значит, так нужно» успокаивает.
Будто вспомнив, Тимофей роется в сумке и достает оттуда крошечный кактус, упакованный в полиэтилен. Я прячу его в дорожную сумку, обнимаю Тимофея, затем Елизавету и берусь за ручку переноски, внутри которой сжалась моя трусливая собака. К счастью, перелет нас ждет недолгий.
В зале ожидания я первым делом беру кофе. Сажусь рядом с переноской, посматриваю на табло и вполголоса объясняю собаке, что нам предстоит дальше, а именно – помалкивать. Собака отвечает ворчанием и яростно копает переноску, а когда я не внемлю, начинает лаять.