Но в медленном течении веков менялись не только организмы. Распадались континенты, под тяжестью неиссякаемых дождей разрушались горы. Сквозь все эти перемены Стая неуклонно шла к своей цели; и всегда в назначенный час она приходила к месту встречи, терпеливо ждала и уходила. Возможно, родительская Стая все еще странствовала где-то, а возможно — как ни страшно об этом подумать, — под гнетом неведомого рока она разделила участь некогда управляемой ею расы. Но пока оставалось только ждать и стараться определить, можно ли заставить неподатливый животный мир планеты выйти на дорогу, ведущую к разуму.
И вновь проходили тысячелетия…
Где-то в лабиринте эволюции Стая совершила роковую ошибку и пошла по неверному пути. С тех пор как она впервые появилась на Земле, минули сотни миллионов лет, и Стая устала. Она деградировала. Потускнели воспоминания о древнем доме, о предназначении; в то время как ее хозяева преодолевали путь, который ведет к самосознанию, разум Стаи все слабел. И по иронии небес, послужив движущей силой, которая некогда принесла в этот мир разум, Стая исчерпала себя, дошла до высшей степени паразитизма: она не могла больше существовать без хозяина. Навсегда прошли времена, когда, подвластная лишь ветру и солнцу, Стая свободно парила над миром. Чтобы добраться до древнего места встречи, ей приходилось теперь мучительно долго передвигаться вместе с тысячами мелких существ. Но она по-прежнему чтила незапамятный обряд, особенно теперь, когда сознание горького поражения еще сильнее разжигало в ней желание к воссоединению. Только родительская Стая, вернувшись и поглотив ее, способна была возродить в ней жизнь и силу.
Наступали и отступали ледники; те крошечные существа, которые носили в себе исчезающий инопланетный разум, чудом избежали смертельных объятий льда. Океан обрушивался на сушу, но они не погибли. Их стало даже больше, и только. Унаследовать этот мир им не было дано — далеко, в глубине другого континента, с дерева слезла обезьяна и с зарождающимся любопытством уставилась на звезды.
Разум Стаи, рассеянный средь миллионов крошечных существ, ослабевал и был более не способен объединиться для выполнения своей цели. Распались связующие звенья, гасли воспоминания. От силы через миллион лет они и вовсе исчезнут.
Одно оставалось неизменным: слепая тяга, заставлявшая Стаю через интервалы, которые раз от разу, по какому-то удивительному заблуждению, становились все короче, искать завершения своих скитаний в давно исчезнувшей долине.
Неслышно рассекая лунную дорожку, прогулочный катер миновал мигающий огоньками остров и вошел в фьорд. Стояла светлая, прозрачная ночь; на западе, за Фарерскими островами, виднелась падающая Венера, а впереди в неподвижной глади воды отражались чуть вздрагивающие огни гавани.
Нильс и Христина были счастливы. Они стояли около поручней, их пальцы переплелись в тесном пожатии, глаза не отрывались от покрытого лесом склона, проплывающего мимо. Высокие деревья неподвижно стояли в лунном свете, выплывая из моря теней своими белоснежными стволами; даже легкое дуновение ветерка не трогало их листвы. Весь мир спал; только катер своим движением осмеливался нарушить очарование, заворожившее даже ночь.
Неожиданно Христина вскрикнула, и Нильс почувствовал, что пальцы ее судорожно вцепились в его руку. Он проследил за ее взглядом: Христина во все глаза смотрела на берег, где безмолвно высились стражи леса.
— Что ты, милая? — тревожно спросил он.
— Смотри, — ответила она так тихо, что Нильс едва расслышал. — Там, под соснами.
Нильс вгляделся в берег, и красота, только что стоявшая церед его глазами, начала медленно гаснуть, уступая место первобытному ужасу, выползающему из тьмы веков. Там, под деревьями, ожила земля: пятнистый коричневый поток падал со склона холма и поглощался черной морской пучиной. На поляне, до которой не дотягивались тени деревьев, ярким пятном лежал лунный свет. Пятно менялось на глазах: казалось, сама земля струйками стекала вниз, подобно медлительному водопаду, ищущему встречи с морем.
Но вот Нильс рассмеялся, и все встало на свое место. Озадаченная, но успокоившаяся Христина обернулась к нему.
— Разве ты не помнишь? — смеялся он. — Мы же читали сегодня утром в газете. Это происходит раз в несколько лет, и всегда ночью. Они уже не первый день так идут.
Нильс поддразнивал ее, стараясь разогнать напряжение последних минут. Христина посмотрела на него и слегка улыбнулась.
— Ну конечно же, — воскликнула она. — Какая я глупая!
Она еще раз обернулась назад, и лицо ее опять стало грустным — Христина была слишком отзывчива.
— Бедняжки, — вздохнула она. — И зачем они это делают?
Нильс безразлично пожал плечами.
— Кто знает, — ответил он. — Одна из бесчисленных загадок. Не думай об этом, не береди душу. Смотри! Мы сейчас входим в гавань.
Они повернулись к манящим огонькам, за которыми лежало их будущее, и Христина только раз взглянула назад, на несчастную лавину, которая неудержимым потоком неслась вниз, освещенная слабым лунным светом.
Повинуясь какому-то неведомому зову, легионы обреченных леммингов находили смерть в волнах моря.
ПАРАЗИТ
— С этим ты ничего не можешь поделать, — сказал Коннолли, — совсем ничего. Почему тебе понадобилось тащиться за мной?
Он стоял, повернувшись к Пирсону спиной, и глядел на спокойную голубую воду. Далеко слева, за стоящей на приколе флотилией рыболовецких суденышек, солнце садилось в Средиземное море, окрашивая в пурпур землю и небо. Но ни Пирсону, ни его другу не было сейчас дела до природных красот.
Пирсон поднялся на ноги и вышел с затененной веранды маленького кафе под косые лучи солнца. Он встал рядом с Коннолли над отвесной стеной обрыва, не решаясь подойти к товарищу слишком близко. Даже в прежней, нормальной жизни Коннолли не любил, когда кто-нибудь к нему прикасался. Теперь же его навязчивая идея, какой бы она ни была, сделала его вдвойне чувствительным.
— Послушай, Рой, — возбужденно начал Пирсон. — Мы друзья уже двадцать лет, и ты должен знать, что я не покину тебя и на этот раз. Тем более…
— Знаю. Ты обещал Рут.
— А почему нет? В конце концов, она твоя жена. Она имеет право знать, что случилось. — Он помедлил, старательно подбирая слова. — Она переживает, Рой. Переживает гораздо больше, чем если бы дело было только в другой женщине. — Он чуть не добавил «опять», но сдержался.
Коннолли затушил сигарету о плоскую гранитную стену и швырнул белый цилиндрик в море. Крутясь в воздухе, окурок полетел вниз, туда, где в тридцати метрах под ними темнела вода. Коннолли повернулся к другу.
— Прости, Джек, — произнес он, и на какой-то короткий миг в его лице отразился тот, прежний, Коннолли, который, Пирсон это прекрасно знал, скрывался где-то внутри незнакомца, стоящего сейчас рядом с ним. — Я знаю, ты пытаешься мне помочь, и я ценю это. Но мне жаль, что ты здесь, со мной. Ты сделаешь ситуацию только хуже.
— Убеди меня в этом, и я уйду.
Коннолли вздохнул.
— Я не могу тебя убедить. Так же как не смог убедить того психиатра, к которому вы посоветовали мне обратиться. Бедный Кертис! Он показался мне таким отличным парнем! Передай ему мои извинения, хорошо?
— Я не психиатр и не пытаюсь вылечить тебя, что бы это ни значило. Если тебе нравится так поступать — пожалуйста, твое дело. Но я думаю, ты должен позволить нам понять, что происходит, а там уж, в соответствии с этим, мы будем строить свои планы.
— То есть вы хотите признать меня невменяемым?
Пирсон пожал плечами. Он задавался вопросом, может ли Коннолли разглядеть сквозь его притворное безразличие истинную тревогу, которую он пытался скрыть. Теперь, когда все попытки сближения с Коннолли, кажется, пошли прахом, «честно-говоря-мне-на-все-наплевать» оставалось единственным способом вызвать друга на откровение.
— Я и не думал об этом. Есть несколько практических деталей, о которых следует позаботиться. Ты собираешься остаться здесь на неопределенное время? Ты не можешь жить без денег, даже на Сирене.
— Я могу оставаться на вилле Клиффорда Ронслея сколько пожелаю. Ты же знаешь, он был другом моего отца. Сейчас вилла пуста, не считая слуг, а они не побеспокоят меня.
Коннолли отвернулся от парапета, на который опирался.
— Я собираюсь подняться на гору, пока не стемнело, — сказал он. Слова прозвучали неожиданно, но Пирсон сделал для себя вывод, что ему не дали от ворот поворот. Если он желает, то может составить другу компанию, и это знание было первой ласточкой, несущей надежду, с тех пор как он отыскал Коннолли. Успех был довольно скромным, но Пирсон обрадовался и ему.
Во время подъема они не проронили ни слова, но, если честно, Пирсону было не до разговоров — он и так-то едва дышал. Коннолли поднимался в таком бешеном темпе, словно специально пытался сам себя измотать. Остров отступал вниз, белые виллы, подобно привидениям, просвечивали в тенистых долинах, маленькие рыбацкие лодочки, завершившие дневную работу, отдыхали в гавани. И везде вокруг было темнеющее море.
Когда Пирсон догнал друга, Коннолли сидел над плитой с распятием, которую набожные островитяне воздвигли на самой высокой точке Сирены. Днем здесь толпились туристы, фотографировались или глазели сверху на красивые, будто сошедшие с рекламных проспектов виды, открывавшиеся под ними. Но сейчас, в этот поздний час, на вершине не было ни души..
Коннолли тяжело дышал, однако лицо его просветлело, и моментами даже казалось, что он снова обрел покой. Он повернулся к Пирсону с улыбкой, совсем не похожей на ту ухмылку, которая была у него в последние дни.
— Он ненавидит такие вот физические нагрузки, Джек. Они всегда нагоняют на него страх.
— А кто он? — спросил Пирсон. — Ты нас еще не познакомил.
Коннолли улыбнулся над шуткой друга. Затем его лицо вновь омрачилось.
— Скажи, Джек, — начал он, — ты считаешь, что у меня чрезмерно развито воображение?