воркин. Добавьте к этому еще то, что признавал далее он: это была повесть, рассказанная сумасшедшим.
— Но отремонтировать его… — произнес я.
Он разозлился, и мое собственное лицо скривилось передо мной.
— Ты не желаешь быть повелителем живого вакуума, королем Хаоса? — спросил он.
— Может быть.
— Клянусь Единорогом, твоей матерью, я знал, что дойдет до этого. Лабиринт столь же силен в тебе, как и большое королевство. Чего же ты тогда желаешь?
— Сохранить королевство.
Он покачал головой.
— Проще будет уничтожить и попробовать начать все заново, как я столь часто говорил тебе раньше.
— Я упрям, так что скажи мне снова.
Я пытался симулировать отцовскую грубость.
Он пожал плечами:
— Уничтожь Лабиринт, и мы уничтожим Амбер и все Отражения в полярном порядке вокруг него. Разреши мне уничтожить себя в середине Лабиринта, и мы начисто сотрем его. Разреши мне это, держащий сущность порядка. Мы создадим новый Лабиринт, светлый и чистый, незапятнанный, нарисованный твоим собственным существом, в то время как легионы Хаоса попытаются со всех сторон отвлечь тебя. Пообещай мне это и позволь мне покончить со всем этим, потому что такой искалеченный, как я, скорее предпочел бы умереть ради порядка, чем жить ради него. Что ты теперь скажешь?
— А не лучше было бы попробовать исправить тот, что у нас есть, Чем уничтожать труд целых эпох?
— Трус! — крикнул он, вскакивая.
— Я знал, что ты снова это скажешь!
— Ну, а разве это неправда?
Он принялся расхаживать по комнате.
— Сколько раз мы об этом толковали? Ничего не изменилось! Ты боишься попробовать это!
— Наверное, — согласился я. — Но разве ты не чувствуешь, что то, ради чего ты так много отдал, стоит усилий и жертв, если есть возможность спасти его?
— Ты по-прежнему не понимаешь, — возразил он. — Я считаю, что поврежденный предмет следует уничтожить, заменить его другим, новым. Природа моего повреждения такова, что я не могу представить себе ремонта. А я поврежден именно так. Мои чувства предопределены.
— Если Камень может создать новый Лабиринт, то почему он не может послужить для ремонта старого, чтобы покончить с нашими бедами и исцелить твой дух?
Он подошел и встал передо мной:
— Где твоя память? — поинтересовался он. — Ты же знаешь, что отремонтировать повреждение будет труднее, чем начать все заново. Даже Камень может легче уничтожить, а потом создать, чем отремонтировать. Ты забыл или делаешь вид, что не помнишь?
Он показал на стену позади себя.
— Ты хочешь пойти и посмотреть снова?
— Да, — сказал я. — Хотелось бы. Пошли.
Я поднялся и посмотрел на него сверху вниз. Его контроль над формой своего, вернее не своего тела стал пропадать, когда он рассердился. Он уже потерял три-четыре дюйма роста, и отражение его лица таяло и принимало очертания собственного гномовидного обличья, а между его плечами появлялась и росла выпуклость, видимая уже, когда он жестикулировал. Глаза его расширились, и он изучал мое лицо.
— Ты это всерьез? — произнес он после некоторой паузы. — Ладно, тогда пошли.
Он повернулся и двинулся к большой металлической двери. Я последовал за ним. Двумя руками он повернул ключ, а затем навалился на дверь всем телом. Я попытался было помочь ему, но он с необыкновенной силой отпихнул меня в сторону прежде, чем толкнуть дверь. Она заскрежетала и медленно открылась настежь. Меня сразу же поразил какой-то странный, хотя и знакомый запах. Дворкин шагнул за порог и остановился. Он взял длинный посох, который был прислонен к стенке, и стукнул им несколько раз оземь. Верхний конец палки начал пылать. Он довольно, хорошо освещал пещеру, представляющую собой узкий туннель, в который и шагнул Дворкин. Я последовал за ним, и в скором времени туннель расширился, так что я смог идти рядом с ним. Запах усилился, и я узнал его. Он встречался мне совсем недавно. Мы прошли шагов сто, прежде чем повернули налево. Дорога пошла на подъем. Затем зашли в ответвление от туннеля. Оно было усеяно костями, а в паре футов над полом в скале было большое металлическое кольцо. К нему шла спадавшая на пол, цепь, сверкающая так, словно расплавленные звенья остыли во мраке, но все же продолжали светиться. Потом путь наш снова сузился, и Дворкин опять шел впереди. Через некоторое время он внезапно свернул за угол, и я услышал, как он что-то бормочет, а когда повернул и сам, то чуть не налетел на него. Он стоял, нагнувшись, и шарил рукой в темной щели. Я услышал тихое карканье и увидел, что цепь исчезает в отверстии. Тогда-то я и понял, где мы были.
— Молодец, Винсер, — услышал я слова Дворкина. — Я далеко не ухожу. Все в порядке, дорогой Винсер. Вот тебе кое-что пожевать.
Не знаю уж, откуда он принес и что он там бросил зверю, но пурпурный грифон, к которому я достаточно приблизился, чтобы увидеть, как он зашевелился в своем логове, принял подношение и вскинул голову, издавая хрустящие звуки. Дворкин ухмыльнулся мне:
— Удивлен?
— Чем?
— Ты думал, я боюсь, его. Ты думал, я никогда не подружусь с ним. Ты поставил его здесь, чтобы держать меня подальше от Лабиринта.
— Я когда-нибудь это говорил?
— Нет, но я не дурак.
— Будь по-твоему, — согласился я.
Он засмеялся, поднялся и продолжил путь по туннелю. Я шел за ним, и вскоре дорога снова стала ровной. Потолок поднялся и путь расширился. Наконец, мы подошли ко входу в пещеру. Дворкин постоял с минуту, подняв перед собой посох. Снаружи была ночь, и чистый соленый воздух прогнал запах мускуса, который я до сих пор чувствовал. Постояв, он опять двинулся вперед, проходя в мир небесных свечей и голубого тумана. Продолжая идти следом за ним, я не переставал удивляться тому, что видел. Поразило меня не только то, что звезды в безлунном чистом небе горели сверхъестественно ярко и не было никакой границы между небом и морем. Самым удивительным было то, что Лабиринт пылал ацетиленово-голубым светом у этого неба-моря и звезды над ним были расположены с геометрической точностью, формируя фантастическую косую плетенку, которая поражала больше, чем что-либо иное. Казалось, будто мы висим в середине космической паутины, где истинным центром был Лабиринт, а остальное — лучистым кружевом вокруг него, которое он создавал своей конфигурацией, своим расположением здесь да и самим своим существованием. Дворкин продолжал спускаться к Лабиринту, пока не достиг его края рядом с темным пятном. Он махнул посохом и повернулся ко мне как раз тогда, когда я подошел.
— Вот тебе, — объяснил он, — дыра в моих мозгах. Я не могу думать этим местом, мысли появляются только в соседнем участке. Я не знаю, что нужно сделать, чтобы отремонтировать очаг, поврежденный во мне. Если ты считаешь, что можешь это сделать, то попытайся. Но мне кажется, покидая Лабиринт, ты должен прийти к мысли, что его необходимо уничтожить. Разве, пересекая разрыв, ты не чувствуешь это. Разрушение проходит не темным участком. Разрушение идет самим Лабиринтом, когда ты нарушаешь цикл. Камень может поддержать тебя, а может и нет. Я не знаю. Но легче от этого не становится. С каждым циклом будет все труднее, и твои силы будут все время уменьшаться. Когда мы с тобой в последний раз обсуждали все это, ты боялся. Неужели ты хочешь сказать, что за это время не стал храбрее?
— Неужели ты не видишь никакого иного способа?
— Я знаю, что это можно сделать, только начав с чистого листа, потому что однажды я это сделал. Помимо этого, я не вижу никакого другого способа. Чем дольше ты ждешь, тем больше ухудшается ситуация. Почему бы тебе, сын, не принести Камень и не одолжить мне свой меч? Лучшего способа я не вижу.
— Нет, — отказался я. — Я должен узнать побольше. Расскажи мне еще раз, как было сделано повреждение.
— Я не знаю, который из твоих детей пролил на это место нашу кровь, если ты это имеешь в виду. Но кровь была пролита. Пусть же это послужит укором. Темные силы нашей души торжествуют. Возможно, это происходит потому, что они слишком близки Хаосу, из которого мы произошли и выросли, а потом разгромили его. Я думал, что для них может оказаться очистительным ритуал перехода через Лабиринт. Ничего умней я придумать не мог. И все же этого не хватило. Они выступают против всего. Они пытаются уничтожить сам Лабиринт.
— А если мы все разрушим и создадим заново, не смогут ли они повторить все это еще раз?
— Не знаю. Но у нас нет выбора, кроме провала и возвращения к Хаосу.
— Что с нами станет, если мы попробуем начать все сначала?
Он надолго замолчал, а потом пожал плечами:
— Не могу сказать.
— А каким, по-твоему, будет другое поколение?
Он захохотал:
— Как можно ответить на такой вопрос? Понятия не имею.
Я достал пронзенную Карту и передал ему. Он рассматривал ее, наклонив над ней горящий посох.
— Я считаю, что это сын Рэндома — Мартин, — сказал я. — Именно его кровь и была здесь пролита. Я понятия не имею, жив ли он сейчас.
Он снова посмотрел на Лабиринт.
— Так вот, значит, что там было, — проговорил он. — Как ты ее достал оттуда?
— Достали, — ответил я. — Это ведь не твоя работа, не так ли?
— Конечно, нет. Я этого парня в глаза не видел. Но это еще один ответ на твой вопрос. В другом поколении твои дети уничтожают друг друга.
— А ты хочешь, чтобы их уничтожили мы?
Он пристально поглядел мне в глаза.
— Ты что, становишься любящим отцом? — осведомился он.
— Если не ты изготовил эту Карту, то кто же?
— Мой лучший ученик, твой сын Бранд. Это его стиль. Видишь, что они делают, как только приобретают хоть немного силы? Предложит ли кто-нибудь из них свою жизнь для сохранения королевства, для восстановления Лабиринта?
— Вероятно, Бенедикт, Жерар, Рэндом, Корвин…
— На Бенедикте печать рока, Жерар обладает волей, но не умом. У Рэндома отсутствует смелость и решительность. Корвин… Разве он не впал в немилость и не исчез из виду?
Мысли мои вернулись к нашей последней встрече, когда он помог мне бежать из моей камеры на Кабру. Мне пришло в голову, что он мог бы и раздумать насчет этого, ведь тогда он не знал, при каких обстоятельствах я попал туда.