После очередного иннинга свет стал слабым для полевых игроков[27]. Мы закончили игру и стали собирать инвентарь. Когда я последний раз видел Мэри Хадсон, она стояла у третьей базы и плакала. Вождь взялся за рукав ее бобрового пальто, но она стряхнула его руку. Она выбежала с поля на цементную дорожку и бежала, пока не скрылась из виду.
Вождь за ней не пошел. Он только стоял и смотрел, как она исчезает. Затем развернулся, подошел к основной базе и взял две наших биты; мы всегда оставляли ему биты. Я подошел к нему и спросил, они с Мэри Хадсон – что, поругались? Он сказал мне заправить рубашку.
Как и всегда, мы, команчи, последние несколько сотен ярдов до того места, где был припаркован автобус, пробежали, крича, толкаясь, пробуя друг на друге борцовские захваты, и все мы сознавали, что снова настало время для «Смеющегося человека». На бегу по Пятой авеню кто-то уронил запасной или лишний свитер, и я споткнулся об него и растянулся. К автобусу я подошел последним; но к тому времени лучшие места были уже заняты, и мне пришлось сесть в середине автобуса. В раздражении я ткнул соседа справа локтем в ребра, затем огляделся и увидел, как вождь переходит Пятую авеню. Было только пять пятнадцать, еще не стемнело, но свет померк. Вождь переходил улицу, подняв воротник пальто, держа биты под левой рукой, сосредоточившись на улице. Его черные волосы, причесанные раньше влажной расческой, уже высохли и развевались. Помню, я подумал, жаль, вождь без перчаток.
Как только он вошел в автобус, все, как обычно, смолкли – во всяком случае, не меньше, чем в театре, когда гаснет освещение в зрительном зале. Разговоры перешли в поспешный шепот или вовсе стихли. Однако, первое, что вождь сказал нам, это:
– Ну, ладно, давайте без шума, а то не будет никакой истории.
Тут же автобус заполнила абсолютная тишина, не оставив вождю никакой альтернативы, кроме как занять свое место рассказчика. Откинув спинку сиденья, он достал носовой платок и методично высморкался, сперва одной ноздрей, потом другой. Мы смотрели на него терпеливо и не без увлеченности. Прежде, чем вернуть платок в карман, он аккуратно сложил его вчетверо. После этого вождь поведал нам новый рассказ о «Смеющемся человеке». От начала до конца он занял не больше пяти минут.
Четыре пули Дюфаржа поразили Смеющегося человека, две из них – в сердце. Когда Дюфарж, все еще прикрывавший глаза, чтобы не видеть лица Смеющегося человека, услышал со стороны противника жуткий агонизирующий выдох, он возликовал. Его черное сердце дико колотилось, когда он бросился к своей бессознательной дочери и привел ее в чувство. Они двое, вне себя от восторга и трусливой удали, посмели, наконец, взглянуть на Смеющегося человека. Голова его свисала, как у мертвого, подбородок покоился на окровавленной груди. Медленно и жадно отец с дочерью подошли, чтобы осмотреть свою жертву. Их ожидал немалый сюрприз. Смеющийся человек, отнюдь не мертвый, был занят тем, что сокращал секретным способом мускулы живота. Когда Дюфаржи к нему приблизились, он внезапно вскинул лицо, рассмеялся страшным смехом и аккуратно, даже чопорно отрыгнул все четыре пули. Это произвело такой острый эффект на Дюфаржей, что их сердца буквально взорвались, и они рухнули замертво к ногам Смеющегося человека. (Если бы этот рассказ был из коротких, он мог бы на этом и закончиться; смерть Дюфаржей дала бы команчам пищу для размышлений. Но рассказ еще не закончился.) День за днем Смеющийся человек продолжал стоять привязанным к дереву колючей проволокой, пока Дюфаржи разлагались у его ног. Потеряв много крови и не в силах восполнить ее орлиной кровью, он был как никогда близок к смерти. Но однажды он воззвал о помощи своим хриплым, но красноречивым голосом к лесным зверям. Он обратился к ним с просьбой привести к нему Омбу, обаятельного карлика. И они привели его. Но для этого требовалось предпринять долгое путешествие туда и обратно через парижско-китайскую границу, и к тому времени, как Омба прибыл на место с походной аптечкой и свежей порцией орлиной крови, Смеющийся человек был в коме. В порыве милосердия Омба первым делом вернул маску своему хозяину, которая колыхалась на кишевшем червями торсе мадмуазель Дюфарж. Омба с уважением надел маску на чудовищное лицо, а затем стал обрабатывать раны.
Когда маленькие глазки Смеющегося человека наконец открылись, Омба с готовностью поднес ему склянку с орлиной кровью. Но Смеющийся человек не испил от нее. Вместо этого он слабо произнес имя своего любимого волка, Черное крыло. Омба кивнул своей несколько искривленной головой и сообщил хозяину, что Дюфаржи убили Черное крыло. Неповторимый душераздирающий вздох крайней скорби сорвался с уст Смеющегося человека. Он вяло потянулся за склянкой с орлиной кровью и раздавил ее у себя в руке. Последняя кровь, которая в нем оставалась, стекла тонкой струйкой у него по запястью. Он велел Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался. Последнее, что совершил Смеющийся человек прежде, чем обратил свое лицо к залитой кровью земле – сорвал свою маску.
На этом рассказ, понятное дело, закончился. (Теперь уже навсегда.) Вождь завел автобус. Сидевший по другую сторону прохода от меня Билли Уолш, самый младший из всех команчей, разревелся. Никто из нас не сказал ему заткнуться. У меня у самого коленки дрожали.
Через несколько минут, когда я вышел из автобуса вождя, первое, что мне попалось на глаза, это обрывок красной китайской бумаги, трепетавший на ветру у основания фонарного столба. Она напомнила мне маску из лепестков мака. Когда я пришел домой, у меня зуб на зуб не попадал, и я ничего не мог с этим поделать, так что меня сразу отправили спать.
Возле шлюпки
Стояла золотая осень, был ранний вечер, начало пятого. После полудня горничная Сандра уже раз пятнадцатый, если не двадцатый подходила, поджав губы, к окну кухни, из которого виднелось озеро. Отойдя от окна в очередной раз, она рассеянно развязала и снова завязала тесемки фартука, чуть подтянув его, насколько позволяла ее необъятная талия. Затем она вернулась к эмалированному столу и опустила свой затянутый в униформу круп на стул напротив миссис Снелл. Миссис Снелл, закончив с уборкой и глажкой, пила неизменную чашку чая перед тем, как выйти на дорогу, к автобусной остановке. Миссис Снелл была в шляпе. Этот примечательный убор из черного фетра она не снимала все лето, причем, уже третье кряду – несмотря на рекордную жару, жизненные неурядицы, бесконечные гладильные доски и десятки пылесосов. Этикетка «Хэтти Карнеги[28]» все еще держалась, поблекшая, но (как говорится) несломленная.
– Не стану я волноваться об этом, – объявила Сандра, раз пятый, если не шестой, как самой себе, так и миссис Снелл. – Я так решила, не стану волноваться об этом. Чего ради?
– Так и надо, – сказала миссис Снелл. – Я бы не стала. Правда, не стала бы. Подай мою сумку, дорогая.
Кожаная сумка, до крайности изношенная, но с этикеткой внутри не менее впечатляющей, чем в шляпе миссис Снелл, лежала на буфете. Сандра могла достать ее, не вставая. Она передала ее через стол миссис Снелл, которая открыла ее и достала пачку сигарет с ментолом и картонку спичек клуба «Аист[29]».
Миссис Снелл закурила, затем поднесла к губам чашку чая, но тут же поставила на блюдце.
– Если он не поспешит остыть, я пропущу автобус.
Она взглянула на Сандру, смотревшую с подавленным видом куда-то в сторону медных ковшей, висевших вдоль стены.
– Кончай волноваться об этом, – велела миссис Снелл. – Что проку волноваться? Либо он ей скажет, либо – нет. Вот и все. Волнуйся, не волнуйся – проку-то?
– Да я об этом не волнуюсь, – ответила Сандра. – Больно надо мне волноваться об этом. Да только умом тронешься, как этот мелкий крадется по кошачьи по всему дому. Не слышно его, понимаешь? В смысле, никому не слышно, понимаешь? Буквально на днях лущила бобы – за энтим самым столом – и чуть ему на руку не наступила. Сидел прямо под столом.
– Что ж. Я бы об этом не волновалась.
– В смысле, при нем нужно взвешивать каждое слово, – сказала Сандра. – Умом тронуться можно.
– Все равно не могу пить, – сказала миссис Снелл. – Сущий ужас. Когда надо взвешивать каждое слово и все такое.
– Умом тронешься! Серьезно. Я чуть не все время чуть не тронутая, – Сандра смахнула невидимые крошки с колен и фыркнула. – Четырехлетнее дите!
– Он такой симпатяга, – сказала миссис Снелл. – Энти большие карие глаза и все такое.
Сандра снова фыркнула.
– Нос у него будет в отца, – она подняла свою чашку и спокойно отпила. – Не знаю, чего ради они хотят оставаться здесь весь октябрь, – сказала она с недовольством, ставя чашку обратно. – В смысле, никто из них и близко теперь к воде не подходит. Она не подходит, он не подходит, дите не подходит. Никто теперь не подходит. Они даже энту лодку чокнутую больше не берут. Не знаю, чего ради они бросают на ветер такие деньги.
– Не знаю, как ты можешь это пить. Я совершенно не могу.
Сандра злобно уставилась на стену напротив.
– Как же я буду рада в город вернуться. Не шучу. Ненавижу это чокнутое место, – она враждебно глянула на миссис Снелл. – Тебе-то ничего, ты здесь круглый год живешь. У тебя тут круг общения и все такое. Тебе все равно.
– Я это выпью, хоть бы ценой жизни, – сказала миссис Снелл, взглянув на часы над электроплитой.
– Что бы ты сделала на моем месте? – спросила Сандра резко. – Серьезно, что бы ты сделала? Если по правде.
В такой вопрос миссис Снелл скользнула, словно в горностаевую шубу. Она сразу поставила свою чашку.
– Ну, перво-наперво, – сказала она, – я бы об этом не волновалась. Что бы я сделала, я бы прикинула насчет другой…
– Я об этом не волнуюсь,