Я сказал ей, что нет ни единого шанса, что я забуду об этом. Сказал, что никогда еще не писал рассказа для кого-то, но сейчас, похоже, самое время приняться за это.
Она кивнула.
– Пусть он будет чрезвычайно гадким и волнующим, – предложила она. – Вы хоть немного знакомы с гадостями?
Я сказал, что не особенно, но постоянно знакомлюсь с ними все лучше, в том или ином виде, и что хорошенько постараюсь оправдать ее ожидания.
Мы пожали руки.
– Разве не жаль, что мы не встретились при менее смягчающих обстоятельствах?
Я сказал, что жаль, определенно, жаль.
– Всего доброго, – сказала Эсме. – Я надеюсь, вы вернетесь с войны, сохранив все свои способности.
Я поблагодарил ее и сказал еще несколько слов, а затем смотрел, как она уходит из чайной. Уходила она медленно, задумчиво, проверяя кончики волос на сухость.
Далее следует гадкая или волнующая часть рассказа, и сцена меняется. Люди тоже меняются. Я все еще здесь, но я теперь, по причинам, раскрывать которые я не вправе, так хитро замаскировался, что даже умнейший читатель не сможет меня узнать.
Дело было в Гауфурте, в Баварии, около десяти тридцати вечера, через несколько недель после Дня Победы[34]. Старший сержант Икс был у себя в комнате на втором этаже гражданского дома, где его расквартировали вместе с девятью другими американскими солдатами еще до перемирия. Он сидел на складном деревянном стуле за маленьким захламленным письменным столом, а перед ним лежали раскрытые заграничные романы в мягких обложках, которые он читал с горем пополам. Горе было не в романах, а в нем самом. И пусть люди, жившие на первом этаже, обычно первыми набрасывались на книги, присылаемые каждый месяц специальной службой, Иксу обычно доставалась такая книга, которую он мог бы выбрать сам. Но он был молодым человеком, прошедшим войну, не сумев сохранить все свои способности, и уже больше часа трижды перечитывал абзац, а теперь принялся перечитывать предложения. Внезапно он закрыл книгу, не отметив места. Ненадолго он прикрыл руками глаза от резкого, водянистого света голой лампочки над столом.
Он взял сигарету из пачки на столе и зажег ее, чувствуя, как пальцы мягко и непрерывно трутся друг о друга. Он малость откинулся на стуле и стал курить, совершенно не чувствуя вкуса. Он уже несколько недель курил без перерыва. Десны у него кровоточили от легчайшего прикосновения языком, и он то и дело их проверял; иногда он играл в эту маленькую игру по часам. Какое-то время он курил и проверял языком десны. Затем, внезапно и привычно, как обычно, без предупреждения, ему показалось, что он чувствует, как его разум чуть сдвинулся с места и закачался, точно ненадежный багаж на верхней полке. Он быстро сделал то, что делал уже несколько недель, чтобы вернуть его на место: крепко прижал руки к вискам. И подержал так какое-то время. Волосы у него были давно не стриженными и грязными. Он мыл их раза три-четыре за те две недели, что провел в госпитале во Франкфурте-на-Майне, но они снова загрязнились за время долгой пыльной поездки в джипе обратно в Гауфурт. Капрал Зэт, приехавший за ним в госпиталь, по-прежнему водил джип по-военному, опустив ветровое стекло на капот – чхал он на перемирие. В Германии были тысячи новых военнослужащих. Водя джип по-военному, с опущенным ветровым стеклом, капрал Зэт надеялся показать, что он не из них, что он в ТВД[35] не желторотый сукин сын.
Отпустив голову, Икс уставился на поверхность письменного стола, заваленного солянкой из по меньшей мере двух десятков нераспечатанных писем и по меньшей мере пяти-шести невскрытых посылок, адресованных ему. Сунув руку за этот завал, он достал книгу, стоявшую у стены. Это была книга Геббельса, озаглавленная "Die Zeit Ohne Beispiel[36]." Принадлежала она тридцативосьмилетней незамужней дочери хозяев дома, которая жила здесь всего несколько недель назад. Она занимала низший пост в нацистской партии, но достаточно высокий, по стандартам армейского устава, чтобы подпадать под категорию автоматически арестуемых. Икс сам ее арестовал. Теперь, вот уже третий раз с тех пор, как он вернулся в тот день из госпиталя, он открыл книгу этой женщины и прочел краткую надпись на форзаце. Там было написано чернилами по-немецки, мелким, безнадежно-искренним почерком: «Милый боженька, жизнь – это ад». Ничто не вело ни к этим словам, ни от них. Одни на странице, в болезненной тишине комнаты, они казались неоспоримым, даже классическим вердиктом. Икс глазел на страницу несколько минут, пытаясь, вопреки всему, не поддаться ему. Затем, с большим усердием, чем он испытывал к чему-либо за последние недели, взял огрызок карандаша и написал под этими словами по-английски: «Отцы и учители, мыслю: “Что есть ад?” Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить[37]”». Он начал писать фамилию Достоевского под этими словами, но увидел – и страх пробежал у него по телу, – что написанного почти невозможно разобрать. И захлопнул книгу.
Он тут же взял со стола что-то еще – письмо от старшего брата из Олбани. Оно лежало у него на столе еще до того, как он записался в госпиталь. Он вскрыл конверт, подумал было прочесть разом от и до, но прочел только верхнюю половину первой страницы. Перестал после слов: «Теперь, когда х-ва война закончилась, и у тебя там наверно полно времени, как насчет прислать ребятам пару штыков или свастик…» Разорвав и выбросив письмо, он взглянул на обрывки в мусорной корзине. И увидел, что не заметил приложенный фотоснимок. Он разобрал чьи-то ступни, стоявшие на каком-то газоне.
Он положил руки на стол и оперся на них головой. У него все болело, с головы и до ступней, все болевые зоны, казавшиеся независимыми. Он был словно Рождественская елка, лампочки на которой, подключенные последовательно, гаснут все разом, если перегорит хоть одна.
Дверь с шумом распахнулась без стука. Икс поднял голову, повернул ее и увидел капрала Зэта, стоявшего на пороге. Капрал Зэт был напарником Икса по джипу и неизменным спутником с самого Дня Д[38], все пять военных кампаний. Он жил на первом этаже и обычно приходил повидать Икса, когда нужно было избыть какие-нибудь слухи или досаду. Это был здоровый, фотогеничный молодой человек двадцати четырех лет. Во время войны американский журнал сфотографировал его в Гюртгенском лесу[39]; он позировал на День благодарения[40], более чем любезно, с индейкой в каждой руке.
– Письма пишешь? – спросил он Икса. – Мрачновато у тебя тут, господи боже.
Он всегда предпочитал входить в комнату с потолочным освещением. Икс повернулся на своем стуле и попросил его зайти, только не наступить на пса.
– На что?
– На Элвина. Он у тебя прямо под ногами, Клэй. Как насчет включить чертов свет?
Клэй нащупал выключатель, включил свет и, пройдя через крошечную комнатку для прислуги, присел на край кровати, лицом к хозяину. С его кирпично-рыжих волос, только что причесанных, капала вода, необходимая для приличного ухода за собой. Из правого кармана его оливково-серой рубашки привычно торчала расческа с перьевым зажимом. На левом кармане у него был значок боевого пехотинца (который, технически, ему не полагался), нашивка Европейского театра военных действий с пятью бронзовыми боевыми звездами (вместо одной серебряной, эквивалентной пяти бронзовым) и нашивка за службу до Пёрл-Харбора[41]. Он тяжко вздохнул и сказал:
– Боже всемогущий.
Это ничего не значило; это была армия. Он достал пачку сигарет из кармана рубашки, выбил одну, убрал пачку и застегнул клапан. Закурив, он стал рассеянно оглядывать комнату. Наконец, его взгляд остановился на радио.
– Эй, – сказал он. – Через пару минут будет эта зверская передача по радио. Боб Хоуп[42] и остальные.
Икс открыл свежую пачку сигарет и сказал, что только что выключил радио.
Клэй невозмутимо наблюдал, как Икс пытался закурить.
– Господи, – сказал он со зрительским азартом, – видел бы ты на хрен свои руки. Ух, тебя и трясет. Ты это знаешь?
Икс закурил сигарету, кивнул и сказал, что у Клэя наметанный глаз на детали.
– Кроме шуток, эй. Я чуть на хрен не вырубился, когда увидал тебя в госпитале. Ты выглядел на хрен трупом. Сколько ты веса потерял? Сколько фунтов? Знаешь?
– Я не знаю. Как там твоя почта, пока меня не было? Лоретта писала?
Лоретта была девушкой Клэя. Они намеревались пожениться при первой возможности. Она довольно регулярно писала ему из райских мест с тремя восклицательными знаками и расплывчатыми формулировками. Всю войну Клэй читал вслух Иксу все письма Лоретты, даже самые интимные – да что там, чем интимнее, тем лучше. У него был обычай просить Икса после каждого прочтения набросать или дополнить ответное письмо, или вставить несколько французских или немецких слов для эффекта.
– Ага, вчера получил от нее письмо. У меня в комнате. Потом покажу тебе, – сказал Клэй вяло. Он сел прямо на краю кровати, задержал дыхание и выдал долгую звучную отрыжку. Не вполне довольный результатом, он снова расслабился. – Ее чертов братец увольняется с флота из-за своего бедра, – сказал он. – Бедро у него, у козла, понимаешь, – он снова выпрямился и попробовал опять рыгнуть, но с результатом ниже среднего. На лице у него обозначилась настороженность. – Эй. Пока я не забыл. Завтра нам надо встать в пять утра и ехать в Гамбург или вроде того. Забрать куртки Эйзенхауэра для всего отряда.
Икс враждебно взглянул на него и заявил, что ему не нужна куртка Эйзенхауэра.
Клэй был удивлен, даже малость обижен.