– Да хорошие куртки! Хорошо смотрятся. В чем дело?
– Ни в чем. Зачем нам вставать в пять? Война закончена, бога в душу.
– Я не знаю… нам надо вернуться до ланча. У них появились какие-то новые бланки, которые мы должны заполнить до ланча… Я спросил Буллинга, почему это мы не можем заполнить их сегодня вечером… у него эти хреновы бланки прямо на столе. А ему пока не охота конверты вскрывать, сукину сыну.
Некоторое время они оба сидели молча, ненавидя Буллинга. Клэй внезапно посмотрел на Икса с новым, более пристальным интересом.
– Эй, – сказал он. – Тебе известно, что у тебя на хрен пол-лица скачет по всей комнате?
Икс сказал, что ему все об этом известно, и прикрыл тик рукой.
Какое-то время Клэй пялился на него, а затем сказал с таким энтузиазмом, словно принес ему на редкость хорошую новость:
– Я написал Лоретте, что у тебя был нервный срыв.
– Да ну?
– Ага. Ей чертовски интересно всякое такое. Она учится на психолога, – Клэй растянулся на кровати, не сняв обувь. – Знаешь, что она сказала? Она говорит, нервный срыв не может случиться просто из-за войны и всякого такого. Говорит, ты наверно и раньше был на хрен нестабилен, вроде как всю жизнь.
Икс сцепил руки над глазами – свет над кроватью почти ослеплял его – и сказал, что проницательность Лоретты всегда его радовала.
Клэй взглянул на него.
– Послушай, сучий ты потрох, – сказал он. – Она психологию знает на хрен получше твоего.
– Как считаешь, ты в силах снять свои вонючие ноги с моей кровати? – спросил Икс.
Несколько секунд Клэй держал ноги на прежнем месте с чувством не-указывай-мне-куда-девать-мои-ноги, затем опустил их на пол и уселся на кровати.
– Я все равно иду вниз. Там радио работает в комнате Уокера, – сказал он, но с кровати не встал. – Эй. Я как раз рассказывал этому новому сукину сыну, Бернстайну, внизу. Помнишь тот раз, когда мы с тобой ехали по Валони, и нас обстреливали на хрен часа два, и я подстрелил эту хренову кошку, вскочившую на капот джипа, когда мы залегли в той дыре? Помнишь?
– Да… не начинай опять эту бодягу с этой кошкой, Клэй, черт подери. Я не хочу слышать об этом.
– Нет, я только что хочу сказать, я написал Лоретте об этом. Она обсуждала это всем классом по психологии. В классе и все такое. С профессором на хрен и со всеми.
– Это прекрасно. Я не хочу слышать об этом, Клэй.
– Нет, ты знаешь, почему, Лоретта говорит, я вытворил такое? Она говорит, у меня было временное помешательство. Кроме шуток. Из-за обстрела и всякого такого.
Икс расчесал пятерней свои грязные волосы и снова прикрыл глаза от света.
– Не было у тебя помешательства. Ты просто выполнял свой долг. Убив эту киску, ты поступил так же мужественно, как поступил бы любой при таких обстоятельствах.
Клэй посмотрел на него с подозрением.
– О чем ты на хрен говоришь?
– Эта кошка была шпионкой. Ты должен был грохнуть ее. Это была такая ушлая немецкая лилипутка в дешевой меховой шубке. Так что в этом не было совершенно никакого зверства или жестокости или грязи, или хотя бы…
– Черт подери! – сказал Клэй и сжал губы. – Ты хоть раз можешь быть искренним?
Икса вдруг затошнило, и он крутанулся на стуле и схватил мусорную корзину – как раз вовремя. Когда он выпрямился и снова взглянул на гостя, он увидел, что тот стоит со смущенным видом, на полпути между кроватью и дверью. Икс начал, было, извиняться, но передумал и потянулся за сигаретами.
– Давай, спускайся, послушай Хоупа по радио, а? – сказал Клэй, держась на расстоянии, но пытаясь сохранять дружелюбие. – Тебе на пользу пойдет. Серьезно.
– Ты давай, иди, Клэй… А я буду рассматривать свою коллекцию марок.
– Да ну? У тебя коллекция марок? Я не знал, что ты…
– Я просто шучу.
Клэй сделал пару медленных шагов к двери.
– Я, может, попозже съезжу в Эхштадт, – сказал он. – У них там танцы. Часов, наверно, до двух. Хошь со мной?
– Нет, спасибо… Я наверно порепетирую по комнате.
– Окей. Добночи! Давай, не напрягайся, бога в душу, – дверь с шумом закрылась, затем вдруг снова открылась. – Эй. Я оставлю письмо Лоретте у тебя под дверью, окей? У меня там малость по-немецки. Подправишь за меня?
– Да. А теперь оставь меня в покое, черт подери.
– Конечно, – сказал Клэй. – Знаешь, что мне мама написала? Она написала, что рада, что мы с тобой были вместе всю войну и вообще. В одном джипе и вообще. Она говорит, мои письма стали гораздо, блин, культурней с тех пор, как мы держимся вместе.
Икс поднял взгляд на него и сказал, приложив массу усилий:
– Спасибо. Передай ей мою благодарность.
– Передам. Добночи!
Дверь с шумом закрылась и больше уже не открывалась.
Икс долгое время сидел и смотрел на дверь, затем повернул стул к письменному столу и поднял с пола свою портативную пишущую машинку. Он расчистил место для нее на захламленном столе, сдвинув в сторону развалившуюся стопку нераспечатанных писем и посылок. Он подумал, что, если напишет письмо одному старому другу в Нью-Йорке, это принесет ему быстрое, пусть и слабое, улучшение. Но он не мог толком вставить почтовый бланк в каретку – так сильно у него дрожали пальцы. Он свесил руки по бокам и посидел так с минуту, затем попробовал снова, но в итоге скомкал бланк.
Он понимал, что нужно вынести из комнаты мусорную корзину, но вместо того, чтобы сделать это, снова положил руки на пишущую машинку, а на руки – голову, и закрыл глаза.
Через несколько мучительных минут, когда он открыл глаза, он заметил, что щурится на нераспечатанную посылку в зеленой бумаге. Вероятно, она выскользнула из стопки, когда он расчищал место для пишущей машинки. Он увидел, что посылку несколько раз пересылали. Только на одной стороне он сумел разглядеть не меньше трех своих прежних адресов полевой почты.
Он вскрыл посылку без всякого интереса, даже не взглянув на обратный адрес. Для этого он поднес к бечевке горящую спичку. Ему было интересней смотреть, как горит, истончаясь, бечевка, чем вскрывать посылку, но он, наконец, вскрыл ее.
В коробочке, на маленьком предмете, завернутом в китайскую бумагу, лежала записка, написанная чернилами. Он взял записку и прочел.
ДЕВОН-
УЛ. -, 17,
7 ИЮНЯ 1944 Г
УВАЖАЕМЫЙ СЕРЖАНТ ИКС,
Я надеюсь, вы простите меня за то, что мне потребовалось 38 дней, чтобы начать нашу переписку но, [Для редактора: запятая явно не на месте, но так задумано] я была чрезвычайно занята, поскольку моя тетя перенесла горловой стрептококк и едва не скончалась [Для редактора: то же самое] и меня по праву обременяли одной обязанностью за другой. Однако я часто думала о вас и о том чрезвычайно приятном вечере, который мы провели в компании друг друга 30 апреля 1944 года между 3,45 и 4,15 вечера, если ваша память не сохранила этого.
Мы все колоссально взбудоражены и благоговеем по поводу Дня Д и лишь надеемся, что он приблизит скорое прекращение войны и способа существования столь возмутительного, если не сказать больше. Мы с Чарлзом оба весьма переживаем за вас; мы надеемся, вас не было в числе тех, кто первыми предприняли изначальное нападение на полуостров Котантен. Ведь вас там не было? Пожалуйста, ответьте с максимальной скоростью. Наитеплейшие пожелания вашей жене.
Искренне ваша,
ЭСМЕ
P.S. Я беру на себя смелость приложить свои наручные часы, которые вы можете держать при себе на протяжении всего конфликта. Я не заметила, носили ли вы часы в течение нашего краткого единения, но эти чрезвычайно водонепроницаемые и ударостойкие, а кроме того обладают многими другими достоинствами [Для редактора: здесь тоже не помешает отсутствие запятой] в числе которых возможность узнать, с какой быстротой кто-либо шагает, если кто-либо пожелает. Я вполне уверена, что вы примените их с большей выгодой в эти трудные дни, чем я когда-либо смогу и что вы примете их как талисман на удачу.
Чарлз, которого я учу читать и писать и которого я нахожу чрезвычайно культурным для новичка, желает добавить несколько слов. Пожалуйста напишите [Для редактора: здесь тоже не помешает отсутствие запятой] как только появится время и склонность. (Все принято)
ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ
ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ
ПРИВЕТ ПРИВЕТ
ПРИВЕТ ПРИВЕТ
ЛЮБЛЮ И ЦЕЛУЮ
ЧАЛЗ
Прошло много времени, прежде чем сержант Икс смог отложить в сторону записку, не говоря об отцовских часах Эсме, лежавших в коробочке. Когда же он, наконец, их достал, он увидел, что стекло на них разбилось при пересылке. Ему стало интересно, не повредились ли часы внутри, но у него не хватило духу завести их и выяснить это. Он просто сидел, держа их в руке, еще долгое время. А затем вдруг, с чувством почти экстатическим, ему захотелось спать.
Возьми человека, Эсме, которому очень хочется спать, и у него всегда есть шанс снова стать человеком со всеми своими способ… со всеми своими с-п-о-с-о-б-н-о-с-т-я-м-и.
Губы спелые и глаза мои зеленые
Когда зазвонил телефон, седовласый мужчина спросил девушку, не без некоторой заботы, не предпочла бы она почему-либо, чтобы он не отвечал. Девушка услышала его словно издалека и повернула к нему лицо: один глаз – тот, что на свету – зажмурен, а открытый очень большой, хоть и лукавый, и такой голубой, что казался почти фиолетовым. Седовласый мужчина попросил ее не тянуть, и она приподнялась на правом предплечье достаточно поспешно, чтобы не показаться пренебрежительной. Она смахнула волосы со лба левой рукой и сказала:
– Боже. Я не знаю. То есть, ты сам как думаешь?
Седовласый мужчина сказал, что ему один черт, что так, что эдак, и его ладонь скользнула под руку девушки, которой она опиралась, над локтем, забираясь пальцами выше, зарываясь в теплую расщелину между ее предплечьем и грудной клеткой. Правой рукой он потянулся к телефону. Чтобы видеть телефон, ему пришлось немного приподняться, отчего он задел затылком угол абажура. Свет вдруг особенно выгодно, пусть и довольно резко, обрисовал его седые, почти белые волосы. Несмотря на взъерошенность, было заметно, что их недавно подстригли или, скорее, подровняли. Линия шеи и виски были подстрижены по-обычному коротко, но бока и верх были оставлены значительно длиннее и выглядели, надо сказать, довольно «импозантно».