После обеда, когда супруги Ёсёто стали обсуждать по-японски какой-то, возможно, провокационный вопрос, я попросил разрешения выйти из-за стола. Месье Ёсёто так посмотрел на меня, словно не вполне понимал, как я вообще оказался у него на кухне, но кивнул, и я быстро прошел по коридору к себе в комнату. Включив верхний свет и закрыв за собой дверь, я вынул из кармана карандаши для рисования, затем снял пиджак, расстегнул рубашку и уселся на наполную подушку, держа в руках конверт сестры Ирмы. До пятого часа утра я в меру своего понимания, разложив на полу все необходимое, удовлетворял насущные художественные потребности сестры Ирмы.
Прежде всего я сделал десять-двенадцать карандашных набросков. Не желая спускаться в преподавательскую за бумагой для рисования, я нарисовал эскизы на своей почтовой бумаге, использовав обе стороны листа. После этого я написал длинное, почти бесконечно-длинное письмо.
Я всю жизнь бережлив, как на редкость невротичная сорока, и у меня до сих пор сохранился предпоследний черновик письма, которое я написал сестре Ирме той июньской ночью 1939 года. Я мог бы воспроизвести его здесь дословно, но в этом нет необходимости. Большую часть письма – заметно большую – я высказывал предположения, где и как она допустила легкие оплошности на своей главной картине, особенно, с цветами. Я перечислил несколько художественных принадлежностей, без которых, как я считал, ей не обойтись, и указал их примерную стоимость. Я спросил ее, кто такой Дуглас Бантинг. Спросил, где я могу увидеть его работы. Спросил (и понял, как далеко закинул удочку), не доводилось ли ей видеть репродукции картин Антонелло да Мессины[60]. И попросил ее, пожалуйста, сказать мне свой возраст, пространно заверив ее, что данная информация, если и будет мне предоставлена, останется при мне. Я сказал, что спрашиваю только потому, что это поможет мне направлять ее обучение с большей эффективностью. Почти сразу вслед за этим я спросил ее, разрешается ли ей принимать посетителей у себя в монастыре.
Думаю, что последние несколько строк (или кубических футов) моего письма заслуживают того, чтобы воспроизвести их здесь – синтаксис, пунктуацию и все такое.
…Кстати, если вы владеете французским языком, надеюсь, вы дадите мне об этом знать, поскольку я умею выражаться очень метко на этом языке, проведя большую часть юности в основном в Париже, во Франции.
Поскольку вас вполне очевидно интересует рисование бегущих фигур, чтобы передать эту технику своим ученицам в монастыре я прилагаю несколько нарисованных мной набросков, могущих быть вам полезными. Вы увидите, что они нарисованы довольно поспешно и они отнюдь не совершенны и не похвальны, но полагаю, они покажут вам рудименты того, к чему вы проявили интерес. К сожелению, директор школы, чего я весьма опасаюсь, не имеет никакой системы в методике преподавания. Я в восторге оттого, что вы уже так далеко продвинулись, но понятия не имею, чего он ожидает от меня в отношении других студентов, которые очень отсталы и в основном глупы, на мой взгляд.
К сожалению, я агностик; однако, меня, само собой разумеется, весьма восхищает издалека Св. Франциск Ассизский. Мне интересно, хорошо ли вы знакомы с тем, что он (Св. Франциск Ассизский) сказал, когда ему собирались выжечь одно глазное яблоко раскаленным докрасна железом? Он сказал следующее: «Брат Огонь, Бог сотворил тебя прекрасным, сильным и полезным; молю тебя, будь снисходителен ко мне». Ваша живопись, на мой взгляд, несколько напоминает его манеру речи, во многих приятных отношениях. Кстати, позвольте спросить, молодая дама на переднем плане в синем платье – это Мария Магдалина? Я, конечно, имею в виду картину, которую мы обсуждали. Если это не она, тогда я в досадном заблуждении. Впрочем, мне это не впервой.
Надеюсь, вы сочтете меня всецело к вашим услугам, пока вы студентка Les Amis Des Vieux Maitres. Откровенно говоря, я считаю, вы очень талантливы и даже ничуть не удивитесь, если пройдет не так много лет, как вы разовьетесь в гения. Я бы не стал давать вам ложную надежду в этом плане. В этом одна из причин моего вопроса о том, не Мария ли Магдалина молодая дама на переднем плане в синем платье, потому что, если это она, тогда боюсь, вы положились на свой зарождающийся гений несколько больше, чем на ваши религиозные наклонности. Впрочем, на мой взгляд, тут бояться нечего.
С искренней надеждой, что вы пребываете в полнейшем здравии, шлю Вам это письмо со всем моим уважением (подпись)
ЖАН ДЕ ДОМЬЕ-СМИТ
Штатный преподаватель
Les Amis Des Vieux Maitres
P.S. Чуть не забыл, что студенты должны подавать в школу конверты каждый второй понедельник. В качестве вашего первого задания не будете ли вы добры сделать для меня несколько набросков на открытом воздухе? Делайте их свободно и без усилий. Конечно, мне неизвестно, сколько времени вам дают на личное рисование у вас в монастыре и надеюсь, что вы мне подскажете. Также я вас умоляю купить те необходимые принадлежности, которые я взял на себя смелость посоветовать, поскольку я бы хотел, чтобы вы принялись за масло как можно скорее. Прошу извинить меня за такие слова, но я считаю, вы слишком страстная натура, чтобы рисовать одной акварелью и никогда не касаться масла. Я говорю это вполне безлично не имею в виду ничего дурного; вообще-то, я имел в виду сделать комплимент. Также, пожалуйста, пришлите мне все ваши прежние работы, какие у вас есть, так как мне не терпится их увидеть. Само собой разумеется, что дни будут невыносимы для меня, пока не придет ваш следующий конверт.
Если это не переступает границы дозволенного, я был бы очень признателен, если бы вы мне сказали, находите ли вы монашество очень удовлетворительным, в духовном плане, разумеется. Откровенно говоря, я изучал различные религии в виде хобби с тех пор, как прочитал тома 36, 44, 45 Гарвардской классики[61], с которыми вы, возможно, знакомы. Особенно меня восторгает Мартин Лютер, который был, конечно, протестантом. Пожалуйста, не обижайтесь на это. Я не исповедую никакого вероучения; делать это не в моей природе. И напоследок, пожалуйста, не забудьте посоветовать мне относительно ваших часов посещений, поскольку мои выходные свободны насколько я знаю и я могу случайно оказаться в ваших краях как-нибудь в воскресенье. Также пожалуйста не забудьте уведомить меня, владеете ли вы в разумной степени французским языком, поскольку относительно любых намерений и смыслов я сравнительно бессловесен в английском благодаря моему разнородному и по большей части безразличному воспитанию.
Я отправил письмо и рисунки сестре Ирме около трех тридцати утра, выйдя для этого на улицу. Затем, буквально вне себя от радости, я разделся одеревеневшими пальцами и упал в постель.
Прежде, чем я заснул, из комнаты Ёсёто снова донесся через стену стонущий звук. Я представил, как супруги Ёсёто приходят ко мне утром вдвоем и просят меня, умоляют выслушать об их тайной беде во всех ужасных подробностях. Я так и видел, как это будет. Я буду сидеть между ними за кухонным столом и слушать их по очереди. Я буду слушать, слушать и слушать, обхватив голову руками – и наконец, не в силах больше это выносить, я запущу руку в рот мадам Ёсёто, выну ее сердце и согрею его, словно птичку. Затем, когда все придет в норму, я покажу супругам Ёсёто работы Ирмы, и они тоже порадуются.
Это всегда бывает очевидно слишком поздно, но самая существенная разница между счастьем и радостью в том, что счастье твердо, а радость текуча. Моя начала просачиваться сквозь контейнер уже наутро, когда месье Ёсёто подрулил к моеу столу с конвертами двух новых студентов. Я тогда работал над рисунками Бэмби Крамер, причем вполне незлобиво, твердо зная, что письмо к сестре Ирме уже отправлено. Но я совершенно не был готов к тому, чтобы принять чудовищный факт: на свете есть два человека, рисующие даже хуже, чем Бэмби или Р. Говард Риджфилд. Чувствуя, как благодать покидает меня, я закурил в преподавательской комнате – первый раз за все время. Это, как будто, помогло, и я вернулся к работе Бэмби. Но едва я сделал три-четыре затяжки, как почувствовал, даже не поднимая взгляда, что на меня смотрит месье Ёсёто. А затем, в подтверждение моей догадки, я услышал, как отодвинулся его стул. Как обычно, я встал при его приближении. Он объяснил мне шепотом, ужасно действуя мне на нервы, что он лично не возражает против курения, но правила школы, увы, не дозволяют курения в преподавательской. Мои велеречивые извинения он прервал великодушным взмахом руки и направился обратно в противоположную часть комнаты, занимаемую им вместе с мадам Ёсёто. Меня охватила паника, и я задумался, как же я продержусь, не повредившись рассудком, еще тринадцать дней до понедельника, когда придет следующий конверт от сестры Ирмы.
Это было утро вторника. Остаток рабочего дня и все рабочие периоды следующих двух дней я провел в лихорадочной деятельности. Я как бы разобрал по частям все рисунки Бэмби Крамер и Р. Говарда Риджфилда и собрал их заново с новенькими частями [Для редактора: не очень понимаю, что имеется в виду, но так у автора]. Я придумал для них буквально десятки унизительных, слабоумных, но довольно конструктивных рисовальных упражнений. Я написал им длинные письма. Я почти умолял Р. Говарда Риджфилда забросить на время свою сатиру. И просил Бэмби с максимальной деликатностью, пожалуйста, обождать какое-то время с подачей новых рисунков, снабженных надписями наподобие «И прости им прегрешения их». Затем, после обеда в четверг, будучи в приподнятом настроении, я принялся за одного из двух новых студентов, американца из Бангора, штат Мэн, написавшего в анкете с речистой прямотой Чеcтного Джона[62], что он сам свой любимый художник. Он называл себя реалистом-абстракционистом. Что касается моих свободных часов, то во вторник вечером я отправился автобусом аж в Монреаль и высидел недельную программу Фестиваля мультфильмов в третьеразрядном кинотеатре, что свелось в основном к тому, что я наблюдал, как банды мышей расстреливали кошек пробками от шампанского. Вечером в среду я собрал напольные подушки у себя в комнате, сложил в три слоя и попытался набросать по памяти карт