[69], а между ними довольно пестрая форма: шерстяные носки цвета буйволовой кожи, угольно-серые брюки, рубашка с отложным воротником на пуговицах, без галстука, и пиджак в елочку, выглядевший так, словно его должным образом состарили на каких-нибудь популярных семинарах для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. – О, господи, какой божественный денек, – сказал он с чувством, щурясь на солнце. – В отношении погоды я совершенно беспомощен, – он скрестил грузные ноги в лодыжках. – Между прочим, за мной водится воспринимать самый нормальный дождливый денек как личное оскорбление. Так что это для меня просто манна небесная, – голос у него был, что называется, хорошо поставленным, однако звучал не просто убедительно, а так, словно он в таком ладу с собой, что все, что бы он ни сказал, прозвучит вполне прилично – умно, начитанно, даже увлекательно и заразительно – хоть для Тедди, хоть для людей, сидящих за ним, если они слушали. Он искоса глянул на Тедди и улыбнулся. – А как у вас с погодой? – спросил он. Улыбка его не была натянутой, но она была светской, или разговорной, и обращалась, пусть и опосредованно, к его собственному эго. – Погода никогда не беспокоит вас сверх всякой разумной меры? – спросил он, улыбаясь.
– Я не воспринимаю погоду как что-то личное, если вы об этом, – сказал Тедди.
Молодой человек рассмеялся, откинув голову.
– Чудесно, – сказал он. – Зовут меня, кстати, Боб Николсон. Не уверен, что мы дошли до этого в спортзале. Как вас зовут, мне, разумеется, известно.
Тедди приподнялся одним боком и убрал блокнот в боковой карман шортов.
– Я смотрел, как вы пишете – вон оттуда, – сказал Николсон, указав на верхнюю палубу. – Боже правый. Трудились вы аки пчела.
Тедди взглянул на него.
– Я записывал кое-что в блокнот.
Николсон кивнул, улыбаясь.
– Как вам Европа? – спросил он светски. – Понравилась?
– Да, очень, спасибо.
– Где вы все побывали?
Тедди вдруг нагнулся вперед и почесал себе икру.
– Ну, у меня бы ушло слишком много времени, чтобы назвать все места, потому что мы взяли с собой машину и проезжали довольно большие расстояния, – он откинулся на спинку. – Но мы с мамой были, в основном, в Эдинбурге, в Шотландии, и в Оксфорде, в Англии. Кажется, я говорил вам в спортзале, что мне нужно было давать интервью в обоих этих местах. В основном, в Эдинбургском университете.
– Нет, не припомню, чтобы говорили, – сказал Николсон. – Мне интересно, вы уже делали что-то подобное? Как все прошло? Мурыжили вас?
– Прошу прощения? – сказал Тедди.
– Как все прошло? Интересно было?
– Временами да. Временами нет, – сказал Тедди. – Мы довольно-таки задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк чуть раньше, чем этот корабль. Но приезжали люди из Стокгольма, в Швеции, и из Инсбрука, в Австрии, чтобы встретиться со мной, и приходилось их ждать.
– Всегда так бывает.
Тедди впервые посмотрел прямо на него.
– Вы – поэт? – спросил он.
– Поэт? – сказал Николас. – Боже, нет. Увы, нет. А почему вы спросили?
– Я не знаю. Поэты всегда воспринимают погоду так лично. Они всегда суют свои чувства туда, где нет никаких чувств.
Николсон, улыбаясь, сунул руку в карман пиджака и достал сигареты и спички.
– Я, скорее, считаю, что это их визитная карточка, – сказал он. – Разве не чувствами поэты озабочены прежде всего?
Тедди, похоже, не слышал его или не слушал. Он рассеянно смотрел в сторону или поверх двух дымовых труб на спортивной палубе.
Николсон закурил сигарету не сразу, поскольку с севера дул легкий бриз. Откинувшись, он сказал:
– Я так понимаю, вы не слабо взбудоражили эту бостонскую…
– «Цикады голос ничем не выдает, как смерть ее близка», – сказал вдруг Тедди. – «Никто не идет по этой дороге, осенний вечер[70]».
– Что это было? – спросил Николсон, улыбаясь. – Скажите еще раз.
– Это два японских стихотворения. В них не так уж много чувственного элемента, – сказал Тедди. Он резко подался вперед, наклонил голову вправо и легонько похлопал ладонью по правому уху. – У меня еще осталась вода в ухе со вчерашних занятий по плаванию, – сказал он и хлопнул себя по уху еще пару раз, затем откинулся, положив обе руки на подлокотники. Шезлонг был, разумеется, обычного взрослого размера, и Тедди выглядел в нем совсем маленьким, но при этом совершенно расслабленным, даже безмятежным.
– Я так понимаю, вы не слабо взбудоражили эту бостонскую кучку педантов, – сказал Николсон, глядя на него. – После тех последних скромных дебатов. Всю исследовательскую группу Лейдеккера, более-менее, насколько я понимаю. Полагаю, я вам говорил, что довольно долго болтал с Алом Бэбкоком в прошлый июнь. В тот же вечер, между прочим, когда прослушал вашу пленку.
– Да, точно. Вы мне говорили.
– Я так понимаю, они не слабо взбудоражились, – гнул свое Николсон. – Из того, что мне рассказал Ал, вы все один раз до позднего вечера чесали языками – полагаю, тем же вечером, когда вы записали эту пленку, – он затянулся сигаретой. – Насколько я в курсе, вы сделали кое-какие предсказания, которые взбудоражили этих ребят, дальше некуда. Это верно?
– Хотел бы я знать, почему люди придают такое значение чувствам, – сказал Тедди. – Мои мать с отцом считают, что ты не человек, если не считаешь множество вещей очень грустными или очень досадными или очень-очень несправедливыми, вроде того. У отца зашкаливают чувства, даже когда он читает газету. Он считает, я не человек.
Николсон стряхнул в сторону пепел с сигареты.
– Получается, у вас нет чувств? – сказал он.
Тедди ненадолго задумался.
– Если и есть, не припомню, когда я их применял, – сказал он. – Не вижу, какой в них толк.
– Вы ведь любите бога, не так ли? – спросил Николсон, чуть тише обычного. – Разве это не ваш, так сказать, конек? Из того, что я слышал на той пленке и от Ала Бэбкока…
– Да, конечно, Его я люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда не говорил, чтобы Его любили сентиментальной любовью, – сказал Тедди. – Если бы я был Богом, мне бы точно не хотелось, чтобы люди любили меня сентиментально. Это так ненадежно.
– Вы ведь любите родителей, не так ли?
– Да, люблю – очень, – сказал Тедди, – но вы хотите, чтобы я использовал это слово в том значении, в каком хочется вам – я же вижу.
– Хорошо. В каком значении вы хотите его использовать?
Тедди обдумал это.
– Вы ведь знаете значение такого слова, как «взаимосвязь»? – спросил он, повернувшись к Николсону.
– Имею представление, – сказал Николсон сухо.
– У меня с ними очень сильная взаимосвязь. То есть, они мои родители, и каждый из нас часть общей гармонии и все такое, – сказал Тедди. – Я хочу, чтобы они приятно проводили время, пока они живы, потому что им нравится приятное времяпровождение… Но меня и Бупку – это моя сестренка – они любят по-другому. То есть, они, похоже, не могут нас просто любить такими, какие мы есть. Они, похоже, не смогут любить нас, если не будут все время слегка менять. Они любят свои причины любить нас почти так же сильно, как нас самих, а большую часть времени даже сильнее. Это не особенно хорошо, – он снова повернулся к Николсону, подавшись чуть вперед. – Не подскажете время, пожалуйста? – спросил он. – У меня занятие по плаванию в десять тридцать.
– У вас еще есть время, – сказал Николсон, не взглянув на свои наручные часы. Затем отвел манжету и сказал: – Сейчас только десять десять.
– Спасибо, – сказал Тедди и откинулся. – Мы можем побеседовать еще минут десять.
Николсон свесил одну ногу с бортика шезлонга, наклонился вперед и наступил на окурок своей сигареты.
– Насколько я понимаю, – сказал он, откинувшись, – вы довольно крепко придерживаетесь ведической теории перевоплощения.
– Это не теория, это такая же часть…
– Хорошо, – перебил его Николсон. Он улыбнулся и плавно поднял ладони, словно в ироническом благословении. – В данный момент мы не будем спорить об этом. Дайте мне договорить, – он снова скрестил свои тяжелые ноги. – Насколько я в курсе, вы получили определенные сведения, через медитацию, убедившие вас, что в прошлом воплощении вы были святым в Индии, но некоторым образом лишились благодати…
– Я не был святым, – сказал Тедди. – Я просто был человеком, совершавшим стремительное духовное восхождение.
– Хорошо… что бы там ни было, – сказал Николсон. – Но суть в том, что вы считаете, что в своем прошлом воплощении некоторым образом лишились благодати прежде, чем достигли окончательного просветления. Это верно или я…
– Это верно, – сказал Тедди. – Я встретил одну даму и как бы перестал медитировать, – он убрал руки с подлокотников и засунул ладони под себя, погреть. – Мне бы все равно пришлось выбрать другое тело и снова вернуться на землю – то есть, я не был настолько духовно развитым, чтобы умереть и отправиться сразу к Брахме, даже если бы не встретил ту даму, и никогда больше не возвращаться на землю. Но мне бы не пришлось воплощаться в теле американца, если бы я не встретил ту даму. То есть, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. А если пытаешься, тебя считают ненормальным. Отец, в каком-то смысле, считает меня ненормальным. А мать… ну, она считает, мне не идет на пользу все время думать о Боге. Она считает, это вредно мне для здоровья.
Николсон смотрел на него, изучая.
– Полагаю, вы сказали на этой последней пленке, что вам было шесть, когда вы испытали первое мистическое переживание. Это верно?
– Мне было шесть, когда я увидел, что все вокруг – это Бог, и у меня волосы встали дыбом, и все такое, – сказал Тедди. – Это было в воскресенье, я помню. Сестренка тогда была совсем маленькой и пила молоко, и я вдруг увидел, что она Бог, и молоко тоже Бог. То есть, все, что она делала, это переливала Бога в Бога, если вы меня понимаете, – Николсон сидел молча. – Но за пределы конечных измерений я мог довольно часто выходить и в четыре года, – добавил Тедди. – Не на постоянной основе, ничего такого, но довольно часто.