Единственного сына зажиточной четы миссионеров, Смеющегося человека, похитили в младенчестве китайские бандиты. Когда зажиточная чета миссионеров отказалась (из религиозных соображений) уплатить выкуп за сына, бандиты, ощутимо задетые, засунули голову мальчика в плотницкие тиски и несколько раз повернули зажимный рычаг вправо. Объект этой уникальной операции вырос с удлиненной, точно пекан, безволосой головой и лицом, на котором вместо рта имелась под носом большущая овальная полость. Сам же нос представлял собой две прикрытые плотью щели. Вследствие этого, когда Смеющийся человек дышал, чудовищный, безотрадный зазор у него под носом расширялся и сокращался, словно (как я это вижу) некая чудовищная мембрана. (Наш вождь не столько объяснял, как изображал дыхательный процесс Смеющегося человека.) Незнакомцы при виде ужасного лица Смеющегося человека падали без чувств. Знакомые от него шарахались. Однако, что любопытно, бандиты не прогоняли его от своего логова – лишь бы он только закрывал лицо алой маской из маковых лепестков. Эта маска не только уберегала бандитов от зрелища лица их приемного сына, но и давала им почувствовать его присутствие; учитывая обстоятельства, он источал запах опиума.
Каждое утро, в своем крайнем одиночестве, Смеющийся человек ускользал (двигался он грациозно, как кот) в густой лес, окружавший бандитский притон. Там он водил дружбу со всевозможными животными: собаками, белыми мышами, орлами, львами, боа-констрикторами, волками. Более того, он снимал маску и разговаривал с ними мягким мелодичным голосом на их языках. Для них он не был уродом.
(Вождю понадобилась пара месяцев, чтобы довести историю до этого момента. А дальше он стал все больше и больше расцвечивать ее новыми рассказами, к полному удовольствию команчей.)
Смеющийся человек привык держать ухо востро и довольно скоро вызнал самые ценные деловые секреты бандитов. Но ему до них не было особого дела, и он быстро выработал собственную, более действенную схему. Поначалу со скромным размахом он стал промышлять по китайским деревням грабежом и угоном скота, прибегая в редких случаях и к убийству. Вскоре его самобытный преступный почерк, в сочетании с исключительной любовью к справедливости, заслужил ему теплое отношение в сердце народа. Как ни странно, его лесные сородичи (те самые бандиты, которые изначально и склонили его на преступный путь) едва ли не последними прознали о его достижениях. И ужасно взревновали. Однажды ночью они все до последнего прошли мимо постели спящего Смеющегося человека, решив, что надежно накурили его до глубокого сна, и вонзили в фигуру под покрывалами свои мачете. Но жертвой оказалась мать бандитского вождя – неприятная, докучливая карга. Это только распалило у бандитов жажду крови Смеющегося человека, и в итоге ему пришлось запереть всю их шайку в глубоком, но красиво украшенном мавзолее. Периодически они вырывались оттуда и доставляли ему некоторое беспокойство, но убить их он отказывался. (Эта сострадательность в характере Смеющегося человека меня просто с ума сводила.)
Вскоре Смеющийся человек уже регулярно пересекал китайско-французскую границу и бравировал в Париже своим высоким, но скромным гением перед лицом Марселя Дюфаржа, всемирно известного детектива, остряка и туберкулезника. Дюфарж со своей дочкой (изысканной девицей, однако временами склонной к трансвестизму) стал заклятым врагом Смеющегося человека. Снова и снова пытались они вывести Смеющегося человека на прямую дорожку. Но Смеющийся человек из чистого азарта обычно проходил с ними полпути, а затем исчезал, часто не давая даже слабого намека на разгадку. Лишь иногда он бросал краткую прощальную записку в парижские сточные воды, и ее незамедлительно выносило под ноги Дюфаржу. Дюфаржи провели немало времени, плескаясь в парижских сточных водах.
Вскоре Смеющийся человек стал обладателем богатейшего состояния в мире. Большую его часть он анонимно раздал монахам местного монастыря – смиренным аскетам, посвящавшим свою жизнь воспитанию немецких полицейских овчарок. А что осталось от его состояния, Смеющийся человек перевел в бриллианты, которые небрежно сложил в изумрудные сейфы на дне Черного моря. Личные его желания были невелики. Питался он исключительно рисом и орлиной кровью в крохотной хижине с подземным спортзалом и стрельбищем, на штормовом тибетском побережье. С ним жили четверо слепо преданных ему сообщников: бойкий серый волк по кличке Черное крыло, обаятельный карлик по имени Омба, монгольский великан по имени Хонг, которому белые люди выжгли язык, и величавая евразийская девушка, которой вследствие безответной любви к Смеющемуся человеку и глубокой тревоги за него, случалось испытывать довольно щепетильное отношение к преступной деятельности. Смеющийся человек передавал приказы своей команде из-за черного шелкового занавеса. Никому, даже Омбе, обаятельному карлику, не дозволялось видеть его лицо.
Не говорю, что стану это делать, но я мог бы часами переводить читателя – если придется, силой – туда-сюда через парижско-китайскую границу. Я привык воспринимать Смеющегося человека кем-то вроде моего прославленного предка – этаким Робертом Э. Ли[21], со всеми приличествующими добродетелями, окропленными водой и обагренными кровью. Эта иллюзия покажется весьма умеренной по сравнению с другой, владевшей мной в 1928 году, когда я считал себя не только прямым, но и единственным законным потомком Смеющегося человека. В 1928 году я был не сыном моих родителей, а дьявольски хитрым самозванцем, ожидавшим малейшей оплошности с их стороны, чтобы сделать решительный шаг – предпочтительно, но не обязательно без применения насилия – и раскрыть свою подлинную личность. Не желая разбить сердце моей фальшивой матери, я планировал устроить ее в моем подпольном мире на некую туманную, но однозначно почетную должность. Но главной моей задачей в 1928 году было смотреть в оба. Участвовать в общем фарсе. Чистить зубы. Причесываться. И всеми силами сдерживать свой подлинный жуткий смех.
Вообще-то, я был не единственным законным живым потомком Смеющегося человека. В нашем клубе было двадцать пять команчей, иначе говоря, двадцать пять законных живых потомков Смеющегося человека – и каждый из нас циркулировал по городу зловещей тенью, инкогнито, видя в лифтерах потенциальных заклятых врагов, бегло шепча краем рта приказы в уши кокер-спаниелям и чертя указательным пальцем прицелы на лбу учителя математики. И вечно выжидая, выжидая подходящей возможности вселить ужас и восхищение в ближайшее посредственное сердце.
Однажды в феврале, вскоре после открытия бейсбольного сезона команчей, я заметил новую деталь в автобусе вождя. Над зеркальцем заднего вида поверх лобового стекла висела в рамке маленькая фотокарточка девушки в академической шапочке и мантии. Мне показалось, что фотокарточка девушки не вяжется с остальным чисто мужским убранством автобуса, и я небрежно спросил вождя, кто это. Сначала он замялся, но в итоге признал, что это девушка. Я спросил его, как ее зовут. Он ответил нехотя: «Мэри Хадсон». Я спросил его, она киноактриса или кто-то вроде? Он сказал, нет, она учится в Уэлсли-колледже. А потом добавил, словно мысли у него еле двигались, что Уэлсли-колледж – это очень хороший колледж. Но я все равно спросил его, для чего в автобусе ее фотокарточка. Он слегка пожал плечами, как бы намекая (или мне так показалось), что его, можно сказать, принудили к этому.
За следующие пару недель – как бы все мы ни пытались принудить к этому вождя – он так и не убрал фотокарточку из автобуса. Она неважно смотрелась рядом с обертками батончиков «Бэйб Рут[22]» и кучками лакричных хлопьев. Однако, мы, команчи, к ней привыкли. Со временем мы стали считать ее такой же неотъемлемой частью интерьера, как и спидометр.
Но как-то раз, когда мы ехали в Центральный парк, вождь остановил автобус у бордюра на Пятой авеню в районе шестьдесят какой-то улицы, на добрых полмили за нашим бейсбольным полем. Порядка двадцати команчей разом потребовали объяснения, но вождь был невозмутим. Он только откинулся на спинку, как обычно, когда принимался рассказывать о «Смеющемся человеке», и перешел к очередной истории. Однако, едва он начал, как кто-то постучался в дверь автобуса. В тот день рефлексы вождя были на высоте. Он прямо как заведенный крутанулся на месте, дернул за ручку открывания дверей, и в автобус вошла девушка в бобровом пальто.
Навскидку я вспомню всего трех девушек за всю мою жизнь, которые с первого взгляда поразили меня чрезвычайной красотой. Одна – это худышка в черном купальнике, безуспешно пытавшаяся раскрыть оранжевый зонтик от солнца на пляже Джонс-бич около 1936 года. Вторая метнула свою зажигалку в бурого дельфина с борта карибского круизного судна в 1939 году. А третья была девушкой нашего вождя, Мэри Хадсон.
– Я сильно опоздала? – спросила она вождя, улыбаясь ему.
Точно также она могла бы спросить, не уродка ли она.
– Нет! – сказал вождь. Он взглянул несколько оторопело на ближайших к себе команчей и подал знак потесниться. Мэри Хадсон уселась между мной и мальчиком по имени Эдгар как-то там, у которого лучший дядин друг был бутлегером. Мы уступили ей изрядное пространство. Затем автобус тронулся, дернувшись как-то по-дилетантски. Все команчи до последнего сидели молча.
Пока мы возвращались к нашему обычному парковочному месту, Мэри Хадсон подалась вперед и стала увлеченно рассказывать вождю обо всех поездах, на которые не села, и о том, на который села; жила она в Дагластоне, на Лонг-Айленде. Шеф был весь на нервах. Он не только ничего не говорил вопреки обыкновению; он и ее едва слушал. Помню, как он ненароком сорвал набалдашник с рычага переключения скоростей.
Когда мы вышли из автобуса, Мэри Хадсон увязалась за нами. Уверен, что к тому времени, как мы достигли бейсбольного поля, на лице каждого команчи застыло выражение «бывают-же-девчонки-прилипалы». И, словно этого было мало, когда я с другим команчи подбрасывал монетку, чтобы решить, чья команда первой займет поле, Мэри Хадсон выразила желание поиграть с нами. Реакция на это последовала самая однозначная. Если до тех пор мы просто игнорировали ее женское присутствие, то теперь стали сверлить ее взглядами. В ответ она нам улыбалась. Это как-то обескураживало. Затем вмешался вождь, тем самым обнаружив свою тщательно скрываемую некомпетентность. Он отвел Мэри Хадсон в сторонку, чтобы команчи не грели уши, и как будто обратился к ней взвешенным, рассудительным тоном. В какой-то момент Мэри Хадсон его перебила, и все команчи прекрасно ее услышали.