За окнами «Транквиллум-хауса» рассветало. Шел пятый день лечения.
Наполеон трижды погладил с обеих сторон гриву дикой лошади.
Ему нравились плавные, неотразимые движения тайцзи – а это было одно из его любимых упражнений, – хотя, сгибая ноги, он слышал, что его колени хрустят, словно гравий под покрышками. Физиотерапевт успокаивал: беспокоиться, мол, нечего, у людей его возраста часто хрустят суставы. Хрящи по достижении среднего возраста начинают изнашиваться.
Утренний класс в розовом саду вел Яо, тихо и спокойно называя каждое движение девятерым гостям, облаченным в зеленые халаты «Транквиллум-хауса» и стоявшим рядом с ним полукругом. Казалось, что люди теперь здесь бо́льшую часть времени проводят в халатах. На горизонте за Яо, над кажущимися нарисованными виноградниками медленно, очень медленно поднимались два воздушных шара. Наполеон и Хизер как-то летали на воздушном шаре, отправились на романтический уик-энд: дегустировали вино, рассматривали старинные вещи в магазинах; это было в другой жизни – еще до рождения детей.
Удивительно: когда у тебя есть дети, ты думаешь, что твоя жизнь навсегда изменилась, и в определенной степени это верно, но это всё мелочи по сравнению с переменами, которые происходят, когда ты теряешь ребенка.
Когда Маша, на вид абсолютно здоровая женщина, явно отдающаяся своему делу со всей страстью (его жена в страсть не верила, а Зои была слишком юна, чтобы находить ее непристойной, зато сам Наполеон считал страсть восхитительной), в первый день говорила о том, что этот опыт изменит их так, как они и представить себе не могли, Наполеон, прежде веривший в самосовершенствование, проникся горьким ощущением неверия. Он и его семья уже претерпели преображение, какое и представить себе не могли. Им теперь требовались только мир и покой. И естественно, улучшенное питание.
Хотя я восхищаюсь вами и приветствую вас, Маша, мы не ищем и не желаем более никаких преображений.
– Белый журавль раскинул крылья, – сказал Яо, и все начали двигаться в унисон с ним. Видеть это было приятно.
Наполеон, как всегда стоявший позади всех (он научился стоять сзади с тех пор, как его рост достиг шести футов и трех дюймов), наблюдал за движениями жены и дочери, которые одновременно подняли руки. Сосредотачиваясь, обе прикусывали нижнюю губу, как бурундуки. Он услышал, как хрустят колени и у его соседа, и это грело ему душу: по прикидке Наполеона, тот был как минимум лет на десять моложе. Даже Наполеон видел, что этот человек поразительно красив. Он посмотрел на Хизер – не поглядывает ли она на красавца-мужчину, но ее глаза были пустыми, как у куклы, она ушла куда-то вглубь своей печали.
Хизер была надломлена.
Она всегда отличалась хрупкостью. Напоминала изделие из тонкого фарфора.
В начале их отношений Наполеон считал Хизер вспыльчивой, забавной, крутой девчонкой, спортивной и способной. С такой можно пойти на футбол или в турпоход. И он оказался прав, именно такой девчонкой Хизер и была. Она любила спорт, любила турпоходы, не была слишком требовательной или надоедливой. Напротив, она с трудом признавала, что нуждается в ком-то или чем-то. Когда они начали встречаться, она как-то раз сломала палец на ноге, пытаясь сдвинуть книжный шкаф, тогда как к ней вот-вот должен был приехать Наполеон, который мог бы поднять эту фанерную штуковину одной рукой. Так нет – она должна была сделать это сама.
Хрупкость под этой темпераментной оболочкой проявлялась медленно и на странный манер: особое отношение к определенной пище, возможно говорящее о чувствительном желудке; неспособность смотреть в глаза, если разговор принимает слишком горячий оборот; слова «Я тебя люблю» она произносила, поджав губы, словно опасалась, что ее ущипнут. Он пребывал в романтическом убеждении, что может защитить ее забавное хрупкое сердечко, как крохотную птичку в ладони. Полный любви и тестостерона, он думал, что сможет защитить эту женщину от плохих людей, тяжелой мебели и вызывающей расстройство пищи.
Познакомившись с ее странными, замкнутыми родителями, он понял, что Хизер выросла в условиях острой нехватки любви, а когда тебе не хватает того, что ты хочешь иметь в избытке, ты никогда не будешь полностью доверять кому-либо. Родители Хизер не были жестокими, просто их холодность кого угодно могла вогнать в ступор. Наполеон в их присутствии становился особенно любящим, словно таким образом мог заставить их любить жену так, как она этого заслуживает. «Правда, Хизер в этом платье великолепна?» – спрашивал он. «Хизер вам говорила, что она лучше всех в группе сдала экзамен по акушерству?» Но как-то раз Хизер одними губами прошептала ему: «Прекрати». Он прекратил. Но когда они приходили к ее родителям, старался прикасаться к ней чаще обычного, одолеваемый отчаянным желанием через эти прикосновения передать ей: ты любима, ты любима, ты очень-очень любима.
Он был слишком молод и счастлив, чтобы понимать, насколько одной любви недостаточно. Слишком молод, чтобы понимать, что у жизни есть множество способов сломить человека.
Смерть сына сломила Хизер.
Наверное, смерть сына ломает любую мать.
Годовщина была завтра. Наполеон ощущал ее темную, зловещую тень. Не было никакого смысла бояться приближения этого дня. Да, день ожидался скорбный. Дата, которую им так или иначе не суждено забыть. Он напомнил себе, что это вполне нормально. В годовщины люди так себя и чувствуют. Такое же ощущение надвигающейся судьбы он чувствовал и в прошлом году. Словно все это должно было повториться, словно он уже читал эту историю.
Он надеялся, что курс лечения в преддверии годовщины, возможно, сделает его спокойнее. Дом здесь был превосходный, такой мирный и отвечал своему названию[9], и персонал здесь был доброжелательный, заботливый. И все же Наполеон нервничал. Вчера за обедом его правая нога начала неконтролируемо дрожать. Он положил руку себе на бедро, чтобы усмирить непослушную конечность. Неужели это из-за годовщины? Или из-за молчания?
Возможно, из-за молчания. Он не хотел на все это время оставаться только со своими мыслями, воспоминаниями и сожалениями.
Гости «Транквиллум-хауса» двигались в унисон с Яо, а солнце поднималось все выше.
Наполеон мельком увидел профиль рослого рыхлого мужика, который пытался протащить контрабанду. Казалось, от него можно ждать всяких неприятностей, и Наполеон приглядывал за ним опытным учительским глазом, но тот вроде угомонился, как те ученики, от которых целый год ждешь какой-нибудь гадости, а они оказываются хорошими ребятами. В профиле этого типа Наполеон увидел что-то знакомое, напомнившее о прошлом. Может, актера из старого телешоу, который нравился ему в детстве? Это воспоминание казалось хорошим, оно пробуждало приятные воспоминания, но точно идентифицировать Наполеон его не мог.
Где-то вдалеке прозвучал крик птицы-бича – такой знакомый протяженный мелодичный треск, настолько связанный с австралийским ландшафтом, что, только уехав из страны, понимаешь, как тебе его не хватает, насколько ты привык к нему.
– Прогоните обезьяну, – сказал Яо.
Наполеон прогнал обезьяну и вспомнил, что случилось три года назад – в этот день, в это время. За день до того, как все и произошло.
Приблизительно в это время три года назад Наполеон занимался любовью со своей полусонной женой, последний раз в их супружеской жизни. Он подумал «последний раз», хотя и не оставил мыслей о сексе. Он поймет, если она будет готова. Для этого потребуется только посмотреть на нее. Он понимал. Секс казался теперь дешевым, аморальным и пошлым. Но он все еще был готов к дешевому, пошлому сексу. Она снова уснула – ему тогда нравилось, что она засыпала после секса, – и Наполеон потихоньку вышел из дому и направился к заливу. У него все долгие летние каникулы на крыше машины была закреплена байдарка. Когда он вернулся, Зак завтракал, как всегда, голый по пояс, с торчащими во все стороны волосами. Зак поднял голову, посмотрел на отца, ухмыльнулся и сказал: «Без молока». Это означало, что он все выпил. Он сказал, что завтра, может, поедет с Наполеоном покататься на байдарке. Наполеон поработал час-другой в саду, очистил бассейн, а Зак отправился на берег со своим другом Крисом, потом Наполеон уснул на диване. Девочки тоже ушли. Хизер на работу, Зои на вечеринку. Когда Зак вернулся, Наполеон приготовил для них двоих ребрышки барбекю, потом они поплавали в бассейне и поговорили об «Аустрэлиан опен», о шансах Серены, о теориях заговора (Зак любил теории заговора), о том, что Крис сказал Заку о своем желании заняться гастроэнтерологией. Зак был ошарашен странной конкретикой планов Криса на будущее, потому что сам даже не знал, что собирается делать завтра, не говоря уже о том, чем заниматься всю жизнь. Наполеон ответил, что в этом нет ничего страшного, что у Зака еще есть время подумать о будущей карьере. Все равно теперь никто не занимается чем-то одним. Он абсолютно уверенно сказал ему, что ничего плохого в этом нет; он перепроверил свою память, наверное, тысячу раз. Потом они в честь большого тенниса сыграли в пинг-понг до победы в двух партиях, и Наполеон выиграл. Потом посмотрели «Семейку Тененбаум», им обоим нравился этот фильм. Они много смеялись. Легли спать за полночь. Поэтому Наполеон утром чувствовал себя усталым. Поэтому он нажал кнопку «разбудить позже» на будильнике телефона.
Об этом решении, принятом за секунду, он будет жалеть до последнего вздоха.
Наполеон знал все о том дне, потому что многократно возвращался к своим воспоминаниям, как детектив, расследующий убийство. Он видел это снова и снова: свою руку на кнопке телефона. Он снова и снова видел другую жизнь, в которой он принял бы иное решение, правильное решение, решение, которое он обычно принимал, когда не нажимал на кнопку «разбудить позже», когда заглушал звук и вставал с кровати.
– Хватаем птицу за хвост, – сказал Яо.
Зака разбудила Хизер.