— Так что же тогда? — с отчаянием спросила владыка.
— Как что? — откликнулся Фицджеральд. — Разведаем потихоньку. Если там и правда все так серьезно — вернемся и будем просить помощи. Самим нам с такой напастью не справиться.
— Ясно, — выдохнула владыка. — Ты хоть предупреди кого…
— Да, предупредить своих людей я обязан, — кивнул Фицджеральд.
О чем Фицджеральд говорил с пожилым суровым десятником олбарийских лучников, владыка не слышала. Видела лишь, как десятник, нахмурившись, начал что-то возражать, но Фицджеральд прервал его и сказал что-то окончательное, видно, приказ отдал.
— Идем, — коротко молвил он гномке. — Если что — они сразу же пошлют гонца королю и сами будут наготове…
— Что — «если что»? — переспросила владыка.
— Если мы не вернемся, — бросил Фицджеральд. — Идем.
— Лук возьми.
— А если ничего не случилось? Как я буду выглядеть, ввалившись к вашим старейшинам мало того, что незваным-непрошеным, так еще и с боевым луком в руках?
— А если случилось?
— Ну подстрелю я одного-двух, если повезет, если кто подставится… я ж говорю, что подгорный доспех стрела не берет.
— Но…
— А вот для этого я и беру тебя с собой. Чтоб пройти без шума и все разведать, на глаза не попадаясь.
Рудник был подозрительно тих. Не стучали кирки и ломы, не грохотали молоты, не перекрикивались веселыми голосами тут и там работавшие гномы. Вязкая тишина. Никого.
— Почему никого нет? — шепнул он.
— Это странно, — нахмурилась она. — Подозрительно. Разве что все они где-то совсем глубоко внизу.
Фицджеральд и владыка осторожно крались по скупо освещенным ходам, стараясь шуметь как можно меньше, быстро перебегали большие пространства, на ощупь, взявшись за руки, брели там, куда уже не достигал дневной свет и где не горели гномские масляные светильники, стараясь не спотыкаться, подымались и опускались по лестницам, медленно и чуть дыша открывали скрипучие каменные двери. Из одного пятна мрака в другое, из одного в другое. Прихваченные с собой светильники решили пока не зажигать — если внизу действительно притаились враги, движущийся свет выдаст «разведчиков» верней всего.
Каждый понимал: безмолвие и темнота в любой момент могут смениться яростной атакой. Враги могут быть где угодно. Стоять за углом, подниматься по лестнице, неслышно красться сзади или поджидать спереди… никто не мог сказать, какое пятно тьмы вдруг взорвется движением, несущим смерть.
Фицджеральд шел, полностью доверившись своей спутнице. Сам бы он давно уже заблудился или даже сверзился с какой-нибудь лестницы. Ему казалось, что они кружат и кружат в какой-то странной полутьме, то выплывая на скупой свет очередного светильника, то вновь окунаясь в густое озеро черноты. Мрак свивался кольцами, давил, обступал со всех сторон, если бы не крепкая маленькая рука, такая надежная, такая…
Здесь, в кромешной темноте, не во что было верить, даже Бог остался где-то там, наверху, а здесь тугими черными кольцами свивалось страшное подгорное чудовище, от которого нет спасения, безмолвное и неощутимое, оно было в тысячу раз страшней любого гномьего шарта, и если б не надежная рука друга…
Здесь, в этой кромешной тьме, где не во что было верить, не на что надеяться… Фицджеральд верил и надеялся только на эту руку, только она связывала его с миром живых.
— Мы не заблудились? — шепнул он, чтоб сказать хоть что-то.
— Обижаешь… — шепнули ему в ответ.
— И как вы тут дорогу-то находите?
— Так же, как ты десятью стрелами в одно и то же место попадаешь, — ответила она. — То есть запросто.
— Как тут темно, — шепотом пожаловался он.
— Да. И это странно, — откликнулась она. — Здесь должно быть куда больше света. Разве что внизу совсем никого нет.
— Но сегодня же нет никакого праздника, — заметил он.
— Да. И мне это не нравится, — пробормотала она. — Кто-нибудь должен бы что-нибудь тут делать, а так… горит только ночное освещение.
— Зажжем наши светильники?
— Подождем пока.
— А долго еще идти?
— Не очень. Уже скоро.
Со скрипом открылась одна дверь, потом другая.
— Ну, слава Богу, хоть какой-то свет впереди! — невольно вырвалось у Фицджеральда.
— Тише… — шепнула владыка. — Мы почти пришли.
Они шли на яркий свет масляных ламп, горевших где-то там, внизу.
— Вот оно!
Впереди блеснуло какое-то оружие.
— Так-так-так, господа старейшины… — пробормотал Фицджеральд.
— Неужели они уже… — дрогнувшим голосом промолвила владыка.
— В Олбарии? — с полуслова понял ее Фицджеральд. — Черт! Надеюсь, что нет.
Он шагнул вперед, вглядываясь в разложенное на земле оружие.
Две боевые секиры, одна с обломанным лезвием, другая с треснутой рукоятью… десяток рабочих молотов, две погнутые кирки… Да где же хваленый арсенал? Где доспехи, щиты и прочее?
— Здесь нет хода, ведущего в Олбарию, — оглядев помещение, коротко сказала гномка. — Здесь вообще нет никакого толкового хода. Это тупик.
— Тупик? — переспросил Фицджеральд. — Значит, этот «лазутчик» обманул нас.
— Или его обманули, — тревожно сказала гномка. — Давай-ка отсюда выбираться!
— Давай, — кивнул лучник. — Мне здесь тоже не нравится, такое чувство, будто…
— Ловушка! — одними губами выдохнула гномка, хватая Фицджеральда за руку. — Тэд, скорее!
Скрипучее старческое хихиканье раздалось откуда-то сзади, а потом пол под ногами подпрыгнул, и грянул каменный гром.
Фицджеральд как со стороны услышал свое страшное ругательство, совершенно не предназначавшееся для ушей юной красавицы, что была рядом с ним, за чью руку он так доверчиво держался всю дорогу, а потом что-то сбило его с ног, черный немыслимый грохот сомкнулся, и все заволокла каменная пыль.
— Их всего двое, — разочарованно молвил старейшина Тифбауэр.
— Зато это именно те двое, которые нам нужны, — довольно ухмыльнулся старейшина Купфертэллер. — Теперь достаточно убить парочку людей Фицджеральда да изнасиловать какую девку, и… думаешь, доблестные олбарийские лучники станут разбираться, кто из гномов это сделал? А остановить доблестных олбарийских лучников будет некому. Те, кто мог бы что-то предпринять, у нас в руках. Так что молодежь, подгоняемая стрелами людей, волей-неволей прибежит к нам, а мы еще посмотрим, кого принять, а кого оставить на растерзание.
— Выходит, это даже к лучшему, что Фицджеральд не взял с собой людей? — проговорил старейшина Барткэммер.
— Ну конечно, — кивнул старейшина Купфертэллер. — Чем больше лучников будет подгонять гномов, тем быстрей они будут бежать.
— И тем меньше их добежит, — возразил старейшина Шнелльхаммер.
— А нам очень много и не надо, — возразил старейшина Купфертэллер. — Мы не должны терять численное преимущество.
Чудовищные каменные глыбы обрушились откуда-то сверху, каменный пол под ногами подпрыгнул, извиваясь, корчась от боли, как живое существо, а потом застыл, придавленный непомерной тяжестью. Фицджеральд почувствовал, как его что-то толкнуло прочь, подальше от каменного грома, сбило с ног, накрыло собой, а потом все взялось каменной пылью.
«Ловушка!»
— Хвала Богам! — услышал он над собой испуганный шепот владыки и убедился, что те его сны, которые он старательно запрещал себе помнить, нисколько не лгали. Это было ужасно приятно — ощущать ее на себе.
«Не смей, Фицджеральд! Не смей!»
«Она закрыла меня собой!»
«Тем более не смей!»
«Господи, что за чушь в голову лезет! Разве об этом сейчас надо думать?!»
«А тебя сейчас не заставь, так ты и никогда не соберешься!»
«Ловушка».
— Что это было? — хрипло спросил он и тут же раскашлялся от попавшей в горло пыли.
— Искусственный обвал, — с отчаянием отозвалась гномка. — Этот прием часто применялся в подземных войнах, — она протянула Фицджеральду платок. — Дыши через него, пока пыль не сядет.
— Разве гномы воевали друг с другом? — принимая платок, спросил он и вновь раскашлялся, запоздало сообразив, что подобные советы следует выполнять незамедлительно.
— Платок, — напомнила гномка, старательно выполнявшая собственную рекомендацию.
«Интересно, она что, всегда с собой несколько платков таскает, на такой вот случай?»
Он виновато кивнул, прижимая платок к лицу.
— Гномы воевали друг с другом гораздо чаще, чем с людьми. Ты не расшибся? — заботливо спросила она, подымаясь с него.
Его тело тоскливо заныло, так, словно у него отнимали самое дорогое.
— Я не расшибся, — ответил он. — И что нам теперь делать?
— Ждать, пока нас спасут, — ответила она. — Самим нам этот завал не разобрать.
— Почему?
— Потому что он так устроен. Будем пытаться — совсем засыплет.
— А может… — он запнулся, поражаясь себе. — Может, все-таки оно само рухнуло?
«Вот это да, Фицджеральд, ты так хотел обвинить гномов хоть в чем-нибудь, любой гном уже изначально был для тебя виноват, а что теперь? Теперь ты пытаешься отрицать очевидное?! Надеяться на несбыточное? А все отчего? Неужто только оттого, что та, кто тебя спасла, та, кто тебе нравится, тоже гномка? Неужто только оттого, что ее так приятно ощущать на себе? Так приятно, что хочется, чтоб это никогда не кончалось? И что, это делает ее сородичей лучше? Ради этого ты готов забыть свой долг?!»
«Ее сородичей делает лучше совсем не это!» — сам с собой яростно заспорил он, вспоминая гномов, вытаскивающих на берег тяжелые лодки, набивающих корзины живой рыбой, гномов, пропалывающих огороды, кующих фантастически красивые диковины, веселых, смеющихся гномов, поющих, танцующих, восхищенно таращащихся на звезды, смешно читающих свои гномские стихи, гномиков и гномочек, играющих в догонялки и в мяч с такими же девчонками и мальчишками из людей. — «Это только кажется, что можно продолжать ненавидеть… или хотя бы презирать то, за что отвечаешь. А на деле… а на деле то, за что отвечаешь, необходимо понять, потому что как же за него отвечать, если ты его в упор не понимаешь? А когда начинаешь понимать, презирать уже не получается. Потому что — не за что. И долга своего я не забываю!»